Моё детство в СССР

Моё детство в СССР

Марина Кужман

© Марина Кужман, 2025

ISBN 978-5-0065-7977-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МАРИНА КУЖМАН

Моё Детство в СССР

«Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой.»

/ Кнут Гамсун/

Содержание:

1/ Рождение вопреки всему

2/ Первый год жизни

3/ Младенческий опыт на всю жизнь

4/ Юла

5/ Нюксеница

5/ Бабушка

6/ Как я научилась читать

7/ Поездка в Москву

8/ Перемены

9 Мучительница первая моя.

Рождение вопреки всему

Почти до года бабушка повторяла: «Жива святым духом». Я родилась 1 августа, под знаком Льва – звёзды благоволили мне, может, поэтому я и выжила, несмотря на диагноз, который был не только местным, но и энциклопедическим: «Летальный исход».

Я появилась на свет с тяжёлой патологией – брюшина не была сформирована, и все кишки оказались снаружи. Роды тоже были непростыми: как рассказывала мама, я лежала поперёк, а когда меня развернули, пошла ногами вперёд. К тому же, в её животе я пробыла не девять, а целых десять месяцев – словно не желая покидать уютное убежище, я выжидала подходящего момента, чтобы родиться именно 1 августа, под сильным знаком Льва.

Позже мамина младшая сестра, которая тогда жила с нами, рассказывала, что моя мать пыталась сделать аборт. Там были близнецы – одного удалили, а я, чудом, осталась. Врач потом объясняла, что мой живот, вероятно, был повреждён при этой процедуре. В те годы аборты были запрещены, и я не могла понять, что толкнуло мою мать на этот шаг: красивый, образованный муж, нежно любящий её, желающий детей. Отец был заботлив и вежлив, происходил из многодетной украинской семьи, где царила любовь и взаимовыручка.

Может быть, причина крылась в родне моей бабушки – русские сёстры не могли смириться с тем, что их любимица, моя мать, вышла замуж за украинца с немецкими и, возможно, еврейскими корнями. У неё было множество достойных женихов – целый альбом фотографий, – и даже после замужества и рождения моего брата её продолжали добиваться высокопоставленные поклонники, военные чины. А отец – простой ветеринар, да ещё и украинец, чьи родители даже не говорили по-русски. Его мать, с польскими корнями, не любила русских, что, возможно, было связано с воспоминаниями о том, как в её юности русский казак жестоко расправился с украинцами во время Гражданской войны.

Когда я уже взрослой навестила в доме престарелых сестру моей бабушки, она, женщина с высшим педагогическим образованием, вдруг сказала: «Представляешь, твоя мать вышла замуж за хохла». Эти слова поразили меня. Советские времена, интернационализм был одним из главных лозунгов, а моя семья – будто застывшая в прежних предрассудках.

Моё рождение, в каком-то смысле, укрепило семью – с двумя детьми уже труднее было развестись.

Первый год жизни

До года ко мне почти никто не подходил – я родилась страшненькой, с измученным, непривлекательным лицом. Родные не хотели привязываться к ребёнку, которого считали обречённым.

Отец, хоть и ветеринар, имел медицинское образование и верил врачам. Но мама, вопреки всему, кормила меня и заклеивала живот пластырем, регулярно меняя его. Она вспоминала потом, что я никогда не плакала – терпела любую боль.

Я помню свои первые впечатления – мне было около двух месяцев. Я открываю глаза и вижу потолок, по которому ползут клопы. Мне страшно, что они могут упасть на меня, и я закрываю глаза. Я словно уже тогда медитировала – чувствовала огромный космос внутри и снаружи, и было ощущение, что я растворена в этом космосе, что я и есть этот космос. Я не плакала – как будто боялась нарушить эту тонкую гармонию.

Помню, как рядом с кроваткой стояла керосиновая лампа, а через открытую дверь я видела, как за столом сидели члены моей семьи, играя в карты. Они почти не замечали меня. Я чувствовала это равнодушие и боялась потревожить их. Когда становилось невыносимо, я просто закрывала глаза и погружалась в небытие.

Мама потом рассказывала: – Обписаешься вся – и ни звука. Пластырь с кровью отдираю – ты молчишь.

Я не плакала, потому что знала: если кто-то и подходит ко мне, то это мама. И я чувствовала от неё любовь – без слов, на уровне какого-то животного инстинкта.

Соседи часто спрашивали: – Девчонка-то ещё жива?

Я родилась с длинными, чёрными как смоль волосами до плеч, а спина была вся волосатая. Отец побрил меня налысо, а волосы на спине к году выпали.

В восемь месяцев я ещё плохо сидела, но бабушка сшила мне платье и сфотографировали, поддерживая сзади из-за занавески, чтобы я не завалилась.

Помню, как меня наконец выкупали, когда у меня зарос живот – русская баня была рядом с домом. Это было необыкновенное ощущение чистоты: мать завернула меня в полотенце и передала отцу.

Вечером мы сидели за самоваром. Над столом висела лампа с оранжевым атласным абажуром. Много лет спустя, оказавшись в Нью-Йорке, я зашла в русский ресторан под названием «Самовар» и была поражена – там висели точно такие же оранжевые абажуры, как в моём детстве.

Взрослые, как обычно, играли в карты. Я сидела на руках у отца, все лузгали семечки – отец где-то достал целый мешок. Он был ветеринаром, и поскольку в селе многие держали скот, у него всегда был дополнительный заработок. Он был востребован, а у нас – достаток.

Отец был высоким, красивым, здоровым, очень общительным и доброжелательным человеком. Он вырос в большой семье. Его родители поженились ещё до Первой мировой. Мой дед, отец моего отца, провёл восемь лет в австрийском плену. Там его приютила богатая австрийка, взяла в работники – он был статен, хорош собой и, видимо, ей приглянулся. Она научила его читать и писать по-немецки, и у них даже родился сын. Но когда был заключён мир, дед ушёл пешком к своей украинской жене с польскими корнями – бабушке Христе, которая жила под Оренбургом в большом селе.

Его мать Оксана переехала туда с четырьмя взрослыми сыновьями с Украины во время Столыпинских реформ. Там действительно были небывалые урожаи и изобилие. Даже в сталинские времена, после выполнения плана заготовок, в их колхозе зерно сгружали к каждому двору – все амбары были переполнены. Колхозная пасека давала по сорок килограммов мёда на каждого. Даже в войну они не голодали. А дядя отца, Сергей, будучи председателем колхоза, однажды купил для фронта самолёт.

Муж Оксаны был извозчиком в Киеве. Однажды он простудился, заболел и умер, оставив её с четырьмя сыновьями-погодками. Старшему, моему деду Лаврентию, было всего двенадцать. Оксана отдала его на заработки к шахтёрам – он был их помощником. Все её сыновья были высокие, статные, крепкого сложения. Дед рассказывал, как в шахтах работали лошади, тянувшие вагонетки с углём. Их спускали под землю на всю жизнь, и они больше никогда не видели белого света. Но, несмотря на это, лошади не просто выполняли тяжёлую работу – они проявляли инициативу. Если вагонетка сходила с рельсов, лошадь подходила и грудью поднимала её, словно понимая, что нужно сделать

Младенческий опыт – на всю жизнь

Когда мне было больше года, я помню, как брат, на два года старше, стоял у окна и объяснял мне, что идёт снег. Я тянулась, чтобы лучше разглядеть падающие хлопья.

Я была тихим ребёнком. Бабушка перед тем как вывести погулять выставляла меня в коридор, завязав большим платком под мышками, пока сама одевалась. Я стояла, не шелохнувшись, даже когда поднимался сильный ветер.

– Ветер Маринку унесёт! – кричал брат.

А я просто стояла и ждала, потому что знала не унесёт, я же такая тяжёлая, так тепло одета.

После года брат стал меня беречь.

Когда мне было около года отец приезжавший с работы брал меня на руки, я тёрлась о его колючую щетину мне нравилось вдыхать исходящий от него запах коня на котором он ездил верхом.

Я не знаю, когда именно я стала ходить, но помню осень, мне было больше года. Я тащила за собой посылочный ящик с игрушками, а котёнок хватал меня за ноги, не давая сделать ни шага. Я плакала от бессилия, а семья смеялась, наблюдая, как я не могу справиться с крошечным котёнком.

И вот ещё одно воспоминание: я сижу у отца на руках за большим столом, вся семья ест семечки и играет в карты. Отец, ловко лузгая семечки, кладёт мне в ладошку горсть очищенных зёрен – я ем и жду следующую порцию.

Эти первые годы жизни, наполненные болью, равнодушием, но и редкими вспышками любви, как со стороны мамы, так и отца, стали для меня закалкой. Я научилась терпеть и выживать, ощущая в себе нечто большее – мощный, бесконечный космос.

Из всех игрушек больше всего я любила юлу. Самой завести её надолго у меня не получалось – мне всегда помогали взрослые. Просить об этом даже не приходилось – после того как мне исполнился год, поток любви и внимания буквально обрушился на меня. Меня часто брали на руки и спрашивали: – Покажи, как ты любишь маму. Покажи, как ты любишь папу… тётю… бабушку…

Я обнимала их как можно крепче за шею, и они целовали меня в ответ.

Мне нравилось смотреть, как крутится юла – я могла наблюдать за ней часами. Со мной обращались нежно, всегда спрашивали: – У тебя животик не болит?

Когда я смотрела на юлу, я не чувствовала никакой боли – только заворожённость. Но когда меня спрашивали, я отвечала: – Болит… пусть болит.

Этот ответ, видимо, вызывал умиление, и меня снова брали на руки, жалели.

К врачам меня не водили, в ясли и детсад не отдавали. Что будет, то будет – так, наверное, думали все в моей семье. Тем более, несмотря на все диагнозы, я выжила. Но мне всегда была нужна любовь, как воздух. Я верю, что вопреки прогнозам врачей меня спасли три ангела – Вера, Надежда и Любовь.

Когда семья стала со мной общаться, я отметила, какие они все красивые. Я любила разглядывать их лица и любоваться ими. Иногда к родителям приезжали гости – молодые специалисты, с которыми они дружили. Включали патефон, устраивали танцы. Меня брали на руки и кружили по комнате, что всегда меня веселило.

Отец обожал песню «Я люблю тебя, жизнь» – пел её снова и снова. А ещё ему нравился полонез Огинского – может, это тянулось от польских корней его матери. Моим любимым композитором позже стал Шопен……

История моего рождения и год одиночества сделали меня чрезмерно чувствительной. Я часто влюблялась в красивые лица и многое прощала, даже когда со мной поступали несправедливо или жестоко.

Помню, как однажды я подала милостыню нищему в Нью-Йорке, и он сказал мне: – You are so open and so friendly. I bless you.

А знакомый в Нью-Йорке как-то сказал: – You are very sensitive.

Потом повторил с жаром: – You are the most sensitive woman in the world.

Я действительно очень привязчива. Мне сложно разорвать связь с человеком, даже если он предал меня. В этом я, наверное, похожа на героев Мольера.

Ещё я очень экспрессивна. Когда у меня был конфликт с одним преподавателем в университете, меня вызвал зам ректора – бывший декан психологического факультета, позже министр просвещения РСФСР. Я объяснила ситуацию, свою правоту, и он сказал: – Вы очень экспрессивна. А тот, кто может защитить себя, может защитить и других.

Но вот как защитить себя от любви – он так и не объяснил…

Бабушка часто повторяла: – Что на роду написано, того не миновать.

Она была фаталисткой и верила в судьбу.

Помню, как однажды брат не пошёл в садик, и меня привезли туда вместо него. Мне там очень понравилось – воспитательницы были совсем юные девушки, нежные и внимательные. Но больше меня туда не брали.

Со временем меня стали сажать обедать с семьёй. Обычно это был чугунок с картошкой и треской. Все ели быстро, а я только сидела и смотрела. Рыба была с костями, мне было трудно разобраться без взрослой помощи, да и она казалась слишком солёной.

Но у нас была корова, и я пила вдоволь молока – оно стало моим любимым продуктом на всю жизнь. Корова была своенравной: лягалась, и если её не привязать, могла выбить подойник. Может, она чувствовала, что её скоро передадут в другие руки – ведь животные тоже привязываются к людям, жаждут постоянства и не любят, когда их бросают…

В августе мне исполнилось два года, а осенью мы переехали в другое село – районный административный центр. Помню холодную северную погоду, запах приближающейся зимы. Меня посадили в кабину грузовика, потом я с тревогой следила, как разгружали вещи. Больше всего я переживала за свой горшок – и когда его наконец внесли в новую квартиру, я успокоилась.

Новая квартира была из трёх комнат с высокими потолками и большими окнами. Спальня-вагончик, в которой разместились мы с братом и бабушкой, вела в довольно просторную жилую комнату, которая одновременно служила спальней для родителей. Из неё был выход в большую прихожую, а налево находилась просторная кухня с большой русской печью. В центре кухни стоял квадратный стол приличных размеров, за которым мы завтракали, обедали и ужинали.

Зиму с двух до трёх лет я помню плохо. Брат, как и раньше, ходил в детский сад, а я оставалась дома со своими игрушками – юлой, резиновыми зверюшками и живым котом Барсиком. Однажды у меня появилась новая механическая игрушка – большой цветок, лепестки которого смыкались. Под ним было заводное устройство с пружинкой, и если нажимать на клавишу несколько раз, цветок раскрывался, а в центре появлялась изящная принцесса – балерина. Каждый раз, как только я успевала подумать, что принцессу можно было сделать красивее, цветок тут же закрывался, и я снова жала на клавишу, чтобы лучше её рассмотреть. Но, странное дело, у меня никогда не возникало желания разобрать игрушку, чтобы понять, как она устроена, – меня интересовала только принцесса.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.