Танец журавлей под луной

Виктория Райз

Танец журавлей под луной

Пролог

Ночь раскинула над Киото бархатный полог, усеянный звёздами, мерцающими в бездонной глубине, и ветер, пропитанный ароматом цветущих садов, гнал лепестки сакуры вдоль извилистых улочек. Те кружились в воздухе, растворяясь в мягком сиянии бумажных фонарей, пока река Камо текла тихо, отражая дрожащие огни на своих водах и рождая иллюзию второго города – призрачного, сотканного из снов и воспоминаний. Колокольчики звенели над крышами чайных домов, их мелодия вплеталась в шорох ветвей, а флейта пела свою песнь, тонкую и хрупкую, растворяющуюся в тишине, где каждый звук становился частью вечности. Весна царила в своих правах, одевая деревья в розовый наряд, и воздух дрожал от её дыхания, наполненного сладостью цветов и дымом жаровен, где тлели угли под кусочками угря. Улицы жили своей жизнью: шаги гейш в деревянных гэта отдавались эхом по камням, смех торговцев сливался с звоном монет, а голоса детей, гоняющихся за бумажными змеями, уносились ветром, оставляя за собой шлейф звонкой радости. Горы возвышались над всем, их тени падали на землю, и в этой тени таилась сила, способная укрыть или поглотить, а вершины терялись в дымке, где небо сливалось с горизонтом.

Город дышал, его пульс бился в каждом движении, каждом взгляде, каждом звуке, и в этом хрупком равновесии красоты и суеты рождались истории, невидимые глазу, но живущие в сердце каждого, кто ступал по этим тропам. Судьбы сплетались тонкими нитями, готовыми порваться под тяжестью правды или окрепнуть в огне испытаний, и ночь не знала покоя, укрывая в своих объятиях обещания – любви, предательства, мести, искупления. Театр стоял у реки, его деревянные стены хранили тепло человеческих рук, а сцена жила дыханием тех, кто поднимался на неё, оставляя отпечатки шагов на досках, пропитанных памятью. Танец рождался здесь, его движения перетекали из сердца в сердце, и каждый взмах рукава, каждый поворот головы становились мостом между исполнителем и зрителем, запечатлённым в вечности. Фонари бросали мягкий свет на занавес, расшитый золотыми нитями, и в этом сиянии искусство останавливало время, становясь частью узора, видимого лишь душам, ищущим красоты или утешения.

Далеко за городом, в горах, прятался храм, окружённый соснами, чьи ветви шептались с ветром, и его стены, потемневшие от времени, хранили молчание веков. Колокол висел у входа, ржавый и неподвижный, но его эхо жило в шорохе листвы, в плеске ручья, бегущего с вершин, и тишина царила здесь, глубокая и непроницаемая, становясь убежищем для тех, чьи шаги оставляли следы на мшистых камнях. Это место знало одиночество, знало беглецов, чьи тени сливались с тенями деревьев, и их дыхание смешивалось с ароматом хвои и земли, рождая гармонию, доступную лишь тем, кто умел её видеть. Лепестки сакуры падали на землю, устилая тропы мягким ковром, и в этом падении рождалась красота конца, предвещающая начало, а река несла их дальше, отражая звёзды в своих водах и унося отголоски прошлого в бесконечность.

Всё начиналось с дыхания весны, с её обещания возрождения, и в этом обещании зарождалась мелодия, неслышимая, но ощутимая, вплетавшаяся в шорох лепестков и звон колокольчиков. Город смотрел на звёзды, горы слушали ветер, а река пела свои воды, и в этом единстве рождались судьбы, готовые выйти на свет. Тени двигались в темноте, их шаги отдавались эхом по камням, их дыхание сливалось с ветром, а взгляды искали друг друга, не зная имен, но чувствуя тепло, идущее из глубины. Они тянулись навстречу, ведомые нитью, которую не разорвать ни огню, ни стали, и ночь укрывала их, её бархатный полог скрывал начало пути, полного света и теней.

Так рождалась легенда – не из громких слов, а из тишины, предшествующей первому удару барабана, из движения, предшествующего первому шагу. Весна раскрывала свои объятия, и в них находили место любовь, способная исцелить, и ненависть, готовая разрушить, а Киото становился свидетелем, его улицы – сценой, горы – убежищем, река – зеркалом. Лепестки падали, унося прошлое, и в этом падении открывался простор для будущего, где каждый звук, каждый взгляд, каждый жест становились частью танца, ведущего к вечности. Театр ждал своих героев, горы – своих странников, а ночь – своих теней, и в этом ожидании зарождалась сила, способная переписать судьбы. Звёзды мерцали ярче, их свет проникал в сердца, и в этом свете рождалась надежда – хрупкая, но неугасаемая, готовая выйти на свет под цветущими ветвями, где танец становился дыханием, а правда – крыльями.

Воздух дрожал от предчувствия, и в этой дрожи рождалась гармония, соединяющая землю и небо, где каждый вдох наполнялся сладостью цветов и дымом жаровен. Улицы жили своей жизнью, их звуки сливались в мелодию, доступную лишь тем, кто умел её услышать, и город шептал свои истории, горы хранили их молчанием, а река пела их вечности. Танец жил в каждом уголке этого мира, его движения перетекали из сердца в сердце, оставляя следы на душах, и его красота становилась мостом между прошлым и будущим. Ночь текла медленно, её часы отсчитывались звоном колокольчиков и плеском воды, и в этой медлительности рождалась сила, способная остановить время или ускорить его бег.

Театр возвышался над берегом, его сцена хранила тепло шагов, а занавес сиял в свете фонарей, рождая искусство, способное исцелить или ранить. Горы прятали храм, его тишина становилась ответом на вопросы, которые никто не осмеливался задать, и колокол молчал, но его эхо жило в ветре, в шорохе сосен, в дыхании тех, кто искал покоя. Река текла неустанно, её воды уносили отголоски прошлого, оставляя место для нового, и в этом движении рождалась вечность, отражающая звёзды и мечты. Город дышал, его пульс бился в каждом звуке, каждом взгляде, каждом шаге, и в этом дыхании рождались судьбы, готовые вступить в танец, где каждый жест определял путь.

Лепестки сакуры танцевали в воздухе, их движение отражало ритм города, живущего между праздником и памятью, и в этом ритме рождалась красота, способная исцелить или разрушить. Фонари горели вдоль улиц, их свет падал на лица прохожих, и в этом свете отражались мечты, страхи, надежды, сплетённые в узор, видимый лишь сердцу. Тени двигались в темноте, их шаги отдавались эхом, их дыхание сливалось с ветром, и они искали друг друга, не зная имен, но чувствуя тепло, идущее из глубины. Город смотрел на них, его улицы становились тропами, а звёзды – маяками, освещающими путь, полный света и теней.

Так рождалась история – в тишине, предшествующей первому звуку флейты, в движении, предшествующем первому шагу, и весна раскрывала свои объятия, укрывая тех, кому предстояло пройти этот путь. Киото становился сценой, его горы – убежищем, а река – зеркалом, и лепестки падали, унося прошлое, открывая простор для будущего. Ночь укрывала их, её бархатный полог скрывал начало пути, и в её тенях рождалась красота, готовая выйти на свет, где танец становился дыханием, а правда – крыльями, ведущими к вечности.

Глава 1: «Встреча под лепестками сакуры»

Весенний вечер в Киото дрожал от жизни. Тёплый ветер гнал лепестки сакуры вдоль узких улочек, и они кружились в воздухе, словно стаи белых мотыльков, потерявших путь к свету. У реки Камо, где ветви деревьев склонялись к воде, отражая первые звёзды, раскинулся праздник цветения – хаотичный и прекрасный, как сама природа. Бумажные фонари, подвешенные на тонких верёвках, качались над толпой, бросая мягкий свет на лица купцов, гейш и крестьян, собравшихся у деревянной сцены. От жаровен, где шипели кусочки угря, обмазанные тёмным соусом, поднимался дым, смешиваясь с сладким ароматом цветущих ветвей. Где-то вдали звенели бамбуковые колокольчики, подвешенные к крышам чайных домов, а из-под навеса у реки доносилась мелодия флейты – тонкая, хрупкая, как лепестки, что оседали на землю.

Саюри стояла за кулисами, в тени грубой ширмы, сжимая в руках складки алого кимоно. Её пальцы, тонкие и чуть влажные от пота, теребили тяжёлый шёлковый пояс-оби, завязанный так туго, что она едва могла дышать. Сегодня был её первый важный танец – не репетиция в полутёмном зале театра, где пахло старым деревом и пылью, а настоящее испытание перед гостями праздника. Её имя могли запомнить или забыть навсегда, и от этой мысли сердце колотилось, как барабан перед боем. Она поправила заколку-канзаши в волосах – резной журавль из чёрного дерева, чуть потёртый от времени, последний подарок отца. Её чёрные волосы, уложенные в высокую причёску, блестели в отсветах фонарей, но глаза, тёмные и тревожные, выдавали бурю внутри.

За ширмой гудела толпа. Саюри слышала обрывки разговоров: звонкий смех гейш, чьи веера хлопали, как крылья птиц, грубые голоса купцов, спорящих о цене шёлка, писк детей, гонявших бумажных змеев вдоль берега. Кто-то уронил чашу с саке, и запах рисового вина долетел до неё, смешавшись с ароматом благовоний, что курились в углу за сценой. Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться, но перед внутренним взором встал отец – его широкая улыбка, когда он учил её танцевать в их маленьком саду. «Двигайся, как журавль, Саюри, – говорил он, – легко, но с силой». Тогда сакура цвела так же, как сегодня, и лепестки падали на её детское кимоно, пока мать смеялась, сидя на веранде с чашкой чая. Это было до огня. До теней. До Такада.

– Саюри, не стой столбом, – голос наставницы Харуко прорезал её мысли, сухой и резкий, как удар бамбуковой палки о пол. Старуха подошла ближе, её кимоно цвета индиго шуршало по доскам, а руки, скрещённые под широкими рукавами, казались вырезанными из камня. Её лицо, испещрённое морщинами, было маской спокойствия, но глаза горели, как угли. – Ты готова?

– Да, Харуко-сан, – ответила Саюри, но голос дрогнул. Она выпрямилась, чувствуя, как деревянные гэта холодят босые ноги. Её ладони вспотели, и она незаметно вытерла их о ткань, надеясь, что наставница не заметит.

– Это не просто танец, – продолжала Харуко, её взгляд скользнул по заколке в волосах Саюри, и на миг в нём мелькнула тень узнавания. – Сегодня здесь знатные гости. Самураи, купцы из Осаки, даже кто-то из императорского двора. Они смотрят не только на твои шаги, но и на твою душу. Не посрами театр. Танцуй, как журавль, парящий над бурями.

Саюри кивнула, проглотив ком в горле. Она знала, что Харуко права. Театр был её домом с тех пор, как она осталась одна, и каждая танцовщица здесь боролась за своё место. Её взяли из жалости – сироту с горящими глазами и ловкими ногами, – но теперь жалость кончилась. Сегодня она должна была доказать, что достойна. И всё же, под этой решимостью скрывался страх – не сцены, не толпы, а прошлого, дышащего ей в затылок.

Она шагнула к краю сцены, чувствуя, как доски прогибаются под её весом. За ширмой шум нарастал: звон монет, упавших в ладони торговцев, шелест шёлковых зонтов, вскрик мальчишки, чей змей зацепился за ветку. Над всем этим розовый полог сакуры дрожал в вечернем свете, а река Камо текла тихо, отражая огни фонарей. Саюри вдохнула глубже, наполняя лёгкие запахом цветов и дыма, и сжала кулаки. Она представила отца, его голос: «Танцуй, Саюри, как будто мир смотрит только на тебя». Сегодня он смотрел. И она не подведёт.

Барабан ударил раз, другой, третий. Ширма поднялась, и Саюри шагнула вперёд, раскинув рукава, словно крылья журавля, готового взлететь.

Барабан ударил снова, задавая ритм – медленный, тяжёлый, словно пульс земли под ногами. Саюри шагнула в центр сцены, её гэта тихо стукнули о доски, и она замерла, опустив голову. Толпа затихла, дыхание сотен людей слилось в единый шёпот, а затем она подняла руки. Рукава алого кимоно взмыли вверх, как крылья, и с первым звуком флейты она начала танец. Её движения были лёгкими, почти невесомыми, каждый шаг – как касание ветра к воде, каждый поворот – как полёт журавля над рисовыми полями. Лепестки сакуры падали с ветвей, цеплялись за её волосы, и в свете фонарей она казалась не человеком, а духом весны, воплощением хрупкой красоты.

Толпа замерла. Купцы в ярких хаори, чьи кошельки звенели монетами, забыли о торговле, их глаза следили за каждым её жестом. Гейши, укрытые за веерами из белого шёлка, опустили руки, открывая накрашенные лица, а их шёпот стих, сменившись восхищённым молчанием. Даже дети, гоняющие бумажных змеев у реки, остановились, их крики растворились в воздухе. Где-то рядом звякнула упавшая чаша с саке, и запах рисового вина смешался с дымом жаровен, где шипели кусочки угря. Флейта вела мелодию, тонкую и пронзительную, а барабан подхватывал её, словно сердцебиение, от которого дрожали доски под ногами Саюри.

Она кружилась, её тень металась по сцене, отражая свет фонарей. Её учили этому танцу три года – три года боли в натёртых ногах, слёз в пустом зале, строгих окриков Харуко: «Выше руки! Прямее спина!» Теперь всё это оживало в каждом движении. Но внутри неё не было покоя. Она чувствовала взгляды, сотни глаз, прожигающих её кожу, и не могла избавиться от тени прошлого. Её разум раздваивался: одна часть танцевала, другая вспоминала. Отец, его голос: «Танцуй, Саюри, как журавль». А затем – крики, запах горящего тростника, тёмные фигуры в ночи. «Берегись Такада», – шептал он в её памяти, и этот шёпот звенел громче музыки, заглушал флейту, бил в виски.

Она подняла голову, завершая очередной поворот, и её взгляд скользнул по толпе. Лица сливались в пёстрый калейдоскоп: красные щёки пьяного торговца, белый грим гейши, золотая заколка в волосах знатной дамы. И вдруг она увидела его. Он стоял чуть в стороне, у края толпы, где тень от ветвей сакуры падала на землю. Высокий, в тёмно-синем хаори с вышитым гербом – ястребом, сжимающим ветвь в когтях, – он казался чужим среди праздничной суеты. Его лицо было резким, словно высеченным из камня, с высокими скулами и прямым носом, а чёрные волосы, собранные в короткий узел, блестели в свете фонарей. У пояса висел меч в простых ножнах, без лишних украшений, но его рука лежала на рукояти так естественно, будто это была часть его тела.

Но не это заставило Саюри замереть. Его глаза – тёмные, глубокие, как воды реки Камо в полночь, – смотрели прямо на неё. Не на танец, не на её кимоно, а внутрь, туда, где прятались её страх и боль. Этот взгляд пробил её, как стрела, и она чуть не сбилась с шага. Её нога дрогнула, но она выровняла движение, скрывая смятение за лёгкой улыбкой, как учила Харуко: «Никогда не показывай слабость». Толпа ахнула, приняв это за часть танца, но Саюри знала – она едва не упала.

Кто он? Она подняла руки выше, изображая крылья журавля, и снова посмотрела на него. Он не шевельнулся, только слегка наклонил голову, будто приветствуя её или принимая вызов. Флейта взяла высокую ноту, пронзительную и чистую, и лепестки сакуры закружились гуще, падая на сцену, как слёзы неба. Саюри кружилась быстрее, её движения стали резче, отражая бурю внутри. Почему его взгляд кажется знакомым? Она вспомнила отца, его рассказы о воинах Такада – гордых, холодных, с глазами, подмечавшими всё. Неужели он один из них? Или это её воображение играет с ней, подбрасывая тени прошлого?

Её грудь вздымалась, дыхание сбивалось, но она продолжала танец. Она не могла остановиться – не перед толпой, не перед Харуко, не перед собой. Но каждый раз, когда её взгляд возвращался к нему, сердце сжималось сильнее. Он не хлопал, не улыбался, как другие, просто смотрел. И в этом молчании было что-то опасное, что-то, заставляющее её кожу гореть.

Барабан замедлился, его удары стали реже, и Саюри поняла – конец близко. Она опустилась на одно колено, раскинув рукава, как журавль, приземляющийся на землю. Её волосы упали на лицо, скрывая глаза, но она знала – он всё ещё там, всё ещё смотрит. И этот взгляд остался с ней, как отпечаток на сердце, даже когда музыка стихла.

Последний удар барабана затих, и тишина на миг повисла над сценой, тяжёлая, как влажный воздух перед дождём. Затем толпа взорвалась. Аплодисменты раскатились по берегу реки Камо, заглушая шёпот ветра в ветвях сакуры. Крики «Браво!» и «Журавль!» смешались с звоном монет, брошенных на край сцены в знак восхищения, и смехом детей, прыгающих у воды, хлопая в ладоши. Саюри медленно поднялась с колена, её ноги дрожали от усталости, а грудь вздымалась под шёлком кимоно, словно она только что бежала через лес, а не танцевала. Лепестки сакуры оседали на доски вокруг неё, белые и мягкие, как первый снег, а в воздухе витал сладкий запах жжёных каштанов, шипящих на углях у торговцев.

Она склонила голову, как учила Харуко, пряча лицо за завесой чёрных волос, выбившихся из причёски. Её руки дрожали, но она сжала их в кулаки, скрывая слабость. Толпа всё ещё гудела: купец в зелёном хаори хлопал так громко, что его кошель звенел, гейша с алыми губами шептала что-то подруге, а старик с палкой в руках кивал, будто видел в её танце что-то большее. Саюри заставила себя улыбнуться, лёгкой, отточенной улыбкой танцовщицы, но её взгляд невольно вернулся к нему – к незнакомцу в тёмно-синем хаори.

Он уже не смотрел на неё. Теперь он стоял чуть ближе к реке, повернувшись к пожилому мужчине в богатом кимоно цвета охры, чьи пальцы сжимали резной посох с головой дракона. Его седые волосы были уложены в строгий узел, а на поясе висел веер, знак высокого статуса. Они говорили тихо, их голоса терялись в шуме толпы, но Саюри уловила движение – лёгкий поклон незнакомца, полный сдержанной почтительности, и короткий жест руки старика, будто тот отдавал приказ. Её сердце сжалось. Кто он такой, чтобы кланяться этому человеку? И почему его присутствие всё ещё жгло её, даже когда он отвернулся?

Ширма опустилась с тихим скрипом, отрезая её от зрителей, и Саюри отступила за кулисы. Тени сомкнулись вокруг неё, и запах благовоний в бронзовой чаше у стены ударил в нос, смешавшись с ароматом пота и старого дерева. Другие танцовщицы уже суетились рядом: юная Мико, едва достигшая пятнадцати весен, поправляла грим перед медным зеркалом, а старшая Аяко, чьи руки были испещрены венами, ворчала, растирая уставшие ноги. Саюри прислонилась к балке, чувствуя холод дерева сквозь ткань кимоно, и попыталась унять дыхание. Её пальцы сжали заколку-канзаши с журавлём, и она закрыла глаза, но образ его глаз – тёмных, пронзительных – не отпускал.

– Саюри, – голос Харуко вырвал её из оцепенения. Наставница стояла рядом, её кимоно шуршало, как сухие листья, а глаза, острые и внимательные, скользнули по её лицу. – Ты была хороша. Даже слишком. Завтра о твоём журавле будут говорить на всех рынках Киото. Но что с тобой? Ты бледна, как рисовая бумага.

Саюри вытерла пот с виска, заставляя себя выпрямиться. Её голос дрогнул, но она постаралась скрыть это:

– Устала, Харуко-сан. Просто устала.

Наставница прищурилась, её губы сжались в тонкую линию, но она не стала спорить. Вместо этого она шагнула ближе, её тень упала на Саюри, и тихо спросила:

– Ты смотрела в толпу. Кого ты там искала?

Саюри замялась. Её сердце заколотилось сильнее, и она решилась:

– Тот мужчина… в тёмно-синем хаори с ястребом. Кто он?

Харуко замерла. Её глаза сузились, а рука, скрытая в рукаве, сжалась в кулак. Она посмотрела куда-то мимо Саюри, туда, где за ширмой всё ещё гудел праздник – звон чаш с саке, смех, шелест ветра в ветвях сакуры. Затем она медленно повернулась обратно, и в её взгляде мелькнула тень – тревога, смешанная с чем-то глубоким, почти личным.

– Это Рётаро, – сказала она наконец, её голос стал тише, словно имя могло вызвать бурю. – Сын Такэо Такада, главы клана Такада. Они пришли на праздник… или, может, за чем-то большим. Держись от него подальше, Саюри. Такие, как он, приносят только тени.

Саюри почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Такада. Это слово ударило её, как удар гонга, эхом отдавшись в груди. Она вспомнила ту ночь – запах горящего дома, крики матери, тень воина с мечом, чей шрам белел в свете огня. Шрам, похожий на тот, что она видела на руке мужчины, спасшем её от грубого гостя на прошлом банкете. Неужели это был он? Или его отец? Её разум закружился, а перед глазами встал образ Рётаро – его спокойное лицо, его взгляд, прожигающий её насквозь.

– Ты дрожишь, – Харуко шагнула ближе, её голос стал резче. – Что ты знаешь о Такада?

– Ничего, – солгала Саюри, опуская глаза. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. – Просто… слышала о них.

Харуко хмыкнула, но не стала давить. Она отвернулась, бросив через плечо:

– Отдыхай. Завтра будет новый день. И держи голову ясной.

Саюри осталась одна, прислонённая к балке. За ширмой звенели чаши, смеялись гейши, шелестели лепестки сакуры, падая в реку. Праздник продолжался, но для неё он стал тенью. Такада. Рётаро. Его имя горело в её сознании, как уголь, брошенный в сухую траву. Она знала, что клан Такада уничтожил её семью – это было единственное, в чём она не сомневалась с тех пор, как осталась сиротой. И теперь этот человек, сын их главы, смотрел на неё, стоял так близко, что она могла чувствовать его присутствие даже через ширму.

Её пальцы сжали заколку сильнее, и она шепнула себе, почти беззвучно:

– Я узнаю правду. И если ты виновен, я заставлю тебя заплатить.

Но в глубине души, там, где она не хотела заглядывать, теплилась другая мысль – о его глазах, о том, как они задели что-то в её сердце. И от этого ей стало ещё страшнее.

Глава 2: «Тени прошлого»

Ночь опустилась на Киото, укрыв улицы тёмным покрывалом, пронизанным светом луны. Праздник цветения затих, оставив за собой лишь шорох ветра в ветвях сакуры да редкие голоса припозднившихся гуляк, неспешно бредущих домой с фонарями в руках. Саюри лежала на тонком футоне в своей маленькой комнате в театре, но сон не шёл. Половицы под ней пахли старым деревом и воском, а сквозь щели в бумажной ширме пробивался холодный воздух, несущий аромат реки Камо – сырости и мокрых камней. Она натянула одеяло до подбородка, но дрожь не уходила. Это была не просто усталость после танца – её гнал страх, живущий в ней с той ночи, когда мир сгорел.

Она повернулась на бок, её пальцы нащупали заколку-канзаши, лежавшую рядом на циновке. Журавль из чёрного дерева, чуть потёртый, смотрел на неё пустыми глазами, и Саюри сжала его в кулаке, словно могла выдавить из него ответы. Её разум снова и снова возвращался к празднику – к аплодисментам, к лепесткам сакуры, к нему. Рётаро. Сын Такэо Такада. Его имя, произнесённое Харуко, звенело в ушах, как удар колокола в храме, и каждый раз вызывало тот же образ: тёмные глаза, резкое лицо, меч у пояса. И шрам – тонкий, белый, как молния на тёмной коже, что она заметила на его руке ещё на прошлом банкете, когда он оттащил от неё пьяного гостя.

Саюри села, отбросив одеяло. Тишина комнаты давила, нарушаемая лишь далёким плеском воды да скрипом половиц, когда кто-то из танцовщиц ворочался за стеной. Она зажгла масляную лампу, и её слабый свет окрасил стены в тёплый оранжевый тон, отбросив тени на ширму. В этом свете заколка казалась живой, и Саюри вдруг вспомнила ту ночь – ночь, которая преследовала её уже восемь лет. Ей было десять, когда дом заполнил дым. Она помнила, как отец кричал её имя, как мать толкнула её к окну, шепча: «Беги, Саюри, беги». А затем – тени воинов, их голоса, резкие и холодные, и отблеск огня на клинке одного из них. Она видела его лицо лишь миг – шрам через руку, глаза, пустые, как у зверя. И слова, донесённые ветром: «Такада приказал».

Саюри сжала заколку так сильно, что дерево впилось в кожу. Она выскользнула тогда через окно, упала в грязь сада, где ещё цвела сакура, и бежала, пока лёгкие не обожгло. Её нашли утром – грязную, дрожащую, с заколкой в руках, что отец сунул ей перед тем, как дверь рухнула под ударами. С тех пор она знала одно: клан Такада отнял у неё всё. И теперь Рётаро, сын их главы, стоял перед ней, смотрел на неё, словно имел право. Был ли это он в ту ночь? Или его отец? Или кто-то другой? Её разум кричал, требуя правды, а сердце – предательское сердце – всё ещё помнило тепло его взгляда на празднике.

Она встала, её босые ноги коснулись холодных циновок. За ширмой виднелась луна, тонкая, как серп, и Саюри подошла ближе, глядя на неё через щель. Её дыхание оставляло лёгкий пар в воздухе, а мысли складывались в клятву.

– Я узнаю, кто ты, Рётаро Такада, – шепнула она, её голос дрожал, но был твёрд. – И если твоя кровь виновна, я заставлю тебя заплатить. За отца. За всё.

Луна молчала, но в её свете заколка блеснула, как ответ.

Саюри вернулась к футону и легла, но сон так и не пришёл. Вместо него пришли тени – тени прошлого, ожидающие её за каждым углом. И среди них стоял он, Рётаро, с глазами, видевшими слишком много.

Утро пришло в Киото с мягким светом, пробивающимся сквозь серые облака, укрывшие небо. Саюри проснулась с тяжёлой головой, её глаза горели от бессонницы, а тело ныло после вчерашнего танца. В комнате пахло сыростью – ночью шёл мелкий дождь, и капли всё ещё стекали с крыши театра, падая на камни двора с тихим звоном. Она встала, натянув простое кимоно цвета сливы, и спрятала заколку под ткань, прижав её к груди, как талисман. Решение, принятое под светом луны, не угасло с рассветом – она должна была узнать, кто такой Рётаро Такада, и чего он стоит.