Почти зима

– Что ты дурью маешься? Кто тебя послушает?! Какие, прости Господи, подписи!? Сиди за партой ровно, пиши прописи и не рыпайся! И без тебя всё сделается!

Но я не хотел, чтобы что-то делалось без меня. Я писал в защиту Луиса Корвалана сотни писем и приклеив на них купленные вместо школьных завтраков марки, бежал отослать их на почту.

Вечерами я засыпал с песней Серхио Ортега10 на устах.

–¡El pueblo unido jamás será vencido!11 – шептал я и снились мне compañeros12, чаще всего Сальвадор Альенде, Виктор Хара и горячо сочувствующий им Дин Рид…

Как только из вечерней программы новостей я узнал, что Луис Корвалан на свободе, я кричал «Ура!», а спустя некоторое время мы с родителями шли по Пискарёвскому кладбищу, и встретили его, моего несгибаемого Дона Лучо13 – личного врага проклятого Пиночета.

Корвалан шёл в окружении трёх серьёзных мужчин в штатском. Он был сутул, довольно бледен и совершенно негероического телосложения, но в моих глазах он-таки был героем. И когда я, презрев протесты родителей и охраны, подбежал к нему с поднятым в приветствии кулаком, и прокричал:

–¡El pueblo unido…

Корвалан улыбнулся мне тепло и продолжил строчку:

– … jamás será vencido!

– Чужой, говорите? Не оценит? Все мы чужие друг другу лишь по маловерию, но в самом деле это не так.

Храмы России

Храмы России. Много их нынче, но мы не про те, выпестованные радением современников, а про другие, в стенах которых крестили, венчали и отпевали наших пращуров. Обветшавшие, разрушенные наполовину или большей своей частью, вросшие коронкой фундамента в землю, с уцелевшим, намоленным амвоном и обнажёнными, лишёнными штукатурки стенами, с коих будто из-за занавеса кирпичной кладки выглядывают лики святых, и с плохо утаённым, – нет! – с откровенным сочувствием глядят на нас, сострадая…

Коли приглядеться внимательнее, станет заметно шевеление их губ, а то, умерив дыхание, расслышать самый звук их голоса – мягкий, глубокий, как морские волны, что нежат, баюкают, заставляя позабыть о печалях, без которых не случилась ещё ни одна жизнь. Старые церкви… Каждая похожа на многие другие, и в тот же час непохожа ни на одну из них, а любая, как раненый боец, который старается выстоять, несмотря ни на что…

Когда вырастают вдруг на пути храмы, пережившие Великую Отечественную войну, в памяти всплывает тот, доразрушенный недавно в Белгородской области, в котором служил регентом прадед Тихон… И понимаю, осознаю, ощущаю, отчего говориться "с Божьей помощью". Церкви, часовенки, это как те веточки-палочки-подпорки для ростков человеческой души. Дабы выстояли, укрепились, выросли до небес и дали добрые плоды…

И таковы они все, каждая из церквей России. Как бы глубоко не погрузился ты в пучину ея земель, а и найдётся хотя одна, к которой устремляешься сперва взглядом, да потом уж и душой. И в преклонении к церкви не отыщешь уничижения к себе, но лишь воспрянешь духом. Через любовь, с верой в которую рождён всякий, появившийся на этот свет.

Храмы России… И… да простят мне мою смелость, – но Россия и сама – Храм, под сводами которого все мы, где для каждого найдётся место, дело и слово. Доброе или по заслугам, – кому как.

За что воюю…

– Тебе… нравится?! Правда?!

– Правда.

– Но ведь это всё как бы о природе.

– И что. Зато я знаю теперь, за что воюю.

– А раньше?

Скраденная осенью трава, выданная теперь морозом с потрохами, со всеми её сколами, заусеницами и неровностями, сияет в ночи под пристальным оком луны. Алмазная её седина, волосок к волоску, добавляет суеты и благородства, коли можно им побывать сторонами одной медали, тем ипостасям, так не отыскать лучшего на то случая.– Не задумывался. И не воевал.

Впрочем, изомни суету, испорти, не оставь от нея камня на камне, – оно и не сделается с нею ничего. Ибо – суета, обычай, презираемая всеми бытность, на пьедестале коей покоятся безупречные и утончённые, которых только тронь, взирая иронично и брезгливо, с высоты своей отстранённости… Что станется с ними? Что останется от них?

Нешто выдюжит благородство, коли вмешаться в его величие, да пошатнуть немалые его устои.

Зябко. Пробирает до самых костей январская изморось. Не отутюжило ещё морозом ленту реки, вся в морщинах волн и растяжках отмелей, что бушуют и пузырятся, пересиливая собственную мелочность, утомляет она берега важностию, про которую болтают все, кому не лень. Тот же рогоз шепчет о том днём и ночью. Та же трава, что хрупка от ночного мороза, грустит… хрустит об нём.

– Тебе… нравится?! Правда?! Так ведь это всё как бы не о тебе, но о природе.

– Зато я знаю за что воюю теперь…

Одно слово

Сочится утро с краю поля, из-под горизонта. И не по капле, не тонкой струйкой, а будто подкрашенные малиной густые сливки льются через край крынки. Притомившийся уже, замороченный зимним сумраком, вряд удержишься выйти, поглядеть на это диво.

Купол неба раскрыт над округой зонтом. Но всё одно – каплет. Неясно откель и негусто, в общем, но всякий поворот головы делает щёки и лоб влажными. Темнея от воды, заметно тяжелеет одежда, сквозь кожу сапог будто вымытую только что, ногам делается липко и студёно.

Невзирая на то, что ты уже далеко и от дома, и от душного, навязчивого подчас тепла печи, хочется скинуть с себя всё и растереться чем-нибудь. Хотя платком, хотя сеном из середины позабытого с лета стожка. Коли разворошить его, потревожив мышей, что побегут врассып с вытаращенными глазёнками, полными укоризны более, нежели испугом, и возмущёнными негаданным вторжением, наверняка отыщется довольно сухой, неиспорченной помётом травы.

Однако ж, покуда доберёшься, выпачкаешься с подмёток до полей шляпы, а заодно вдохнёшь изгрызенных в пыль трав, переймёшь какую лихоманку, так что после будешь сам себе не рад.

И не сможешь подняться с перины поутру, закашляешься, пугая домашних, и справляясь с ломотой в членах, будешь позволять делать с собою всё, что полагается в таких случаях.

Измучаешь испугом об себе и измучаешься глотать травяные настойки, а однажды даже приедет доктор, кой примется стучать холодными пальцами по груди и спине, рассмотрит обложенный язык и оттянет веко, дабы рассмотреть зрачок. Он же потребует поглядеть на свет и обнюхать всё, что в приличном обществе принято скрывать за ширмою, в плевательнице или в фаянсовой посудине под кроватью. И как после задумается он глубоко, скрозь тебя глядючи, и вздохнёт с жалостливой, притворной миной, коих много разных повсегда имеется в запасе у докторов.

И чего ж, спрашивается, не сиделось-то дома, отчего не дремалось подле окошка. Ну, подумаешь, – слилось лишку утра рассветом, да воцарилась вновь прежняя хмарь, которой ни конца ни краю не видать, не загадывать. Одно слово – зима…

Попутчик

– Девушка, соедините меня с…

– Соединяю… Длинные гудки.

– Я и сама слышу, но я ж не этого просила, мне поговорить с человеком нужно! Срочно! Дело безотлагательное. Соедините меня! Сделайте что-нибудь!

– Я стараюсь…

– Плохо стараетесь!

– Ну, что ж я, трубку подниму там, что ли…

Чего только не случается в жизни. Иные ситуации, в силу того что люди остаются-таки людьми, повторяются из года в год, прочие, по причинам обратного свойства, – потому ка люди перестают быть собой, – время выхолащивает за ненадобностью. К примеру, можно ли было вообразить, что в вагоне поезда дальнего следования один из пассажиров останется голодным до самой конечной станции.