Тедди

После тридцати не принято облачаться в традиционный свадебный наряд, говорила мама, а мое белое платье дебютантки на меня уже не налезало, поэтому она купила мне костюм от Олега Кассини – свободного покроя, цвета «бледное золото», невыгодно сливающегося с моей кожей, что неудивительно, учитывая ее оттенок, и пару туфель цвета, который продавец в «Нейман Маркус»[3] назвал лютиковым желтым, а дядя Хэл в подслушанном мной разговоре окрестил цветом кошачьей мочи. Меня развеселило ошарашенное лицо Дэвида, когда он увидел, что сталось с его невестой, вышагивающей по коридору второго этажа ратуши – жалкому подобию церковного прохода к алтарю, – но ему не нравилось, когда я смеялась над шутками, которые придумал не он, поэтому я сдержалась.

Мы с Дэвидом решили, или, скорее, это было решено за нас, что, раз уж мы переезжаем в Рим и начинаем новую жизнь, всем остальным – подарками, послесвадебными бранчами, традицией переносить невесту через порог нового дома – можно пренебречь. Поэтому после ратуши был скромный праздник в особняке на Беверли-драйв, и его хватило, чтобы официально заявить: мы с Дэвидом отныне «единая плоть» и никто нас «не разлучит».

Честно говоря, я была бы рада подаркам. Мне бы хотелось получить набор бокалов от Baccarat, какой подарили на свадьбу Элинор. Отправиться с мамой за столовым серебром и самой выбрать узор, чтобы потом на каждый праздник докупать ложки, вилки для устриц или нож для торта. Но мы не могли ничего с собой взять, да и складывать все это было некуда.

Ничего страшного, конечно. Мне не нужны были все эти тарелки и украшения. И все же, возможно, купи мы дом и заполни его вещами, все бы выглядело реальнее. Если бы тогда нам достались все прелести свадьбы, а не одно название, быть может, все не закончилось бы так, как закончилось.

Когда я была маленькой, Сестрица – моя тетя, при крещении ей дали имя Сесилия, но все звали ее Сестрица, – любила цитировать Генри Дэвида Торо: «Все хорошее в мире безумно и бесплатно».

Сестрица – младшая сестра мамы, дядюшка Хэл – старший брат, так что Сесилия Хантли, как свойственно всем младшим детям, не имела ни малейшего стремления вписываться в рамки. Она так и не вышла замуж и не устроила свою жизнь; когда в День благодарения или на Пасху кто-нибудь спрашивал, встретила ли она достойного мужчину и не ходила ли в последнее время на свидания, она отвечала: «Да нет, никого примечательного», а мама качала головой и ворчала, что, мол, сейчас все вообразят себе, что Сесилия встречается со множеством людей.

Она жила то в отелях Биаррица, то на яхтах в Эгейском море, иногда гостила у богатых подруг в квартирах на рю-де-ля-Пэ. Однажды тетя сказала мне: «Холодильниками и хорошим фарфором они пытаются тебя привязать, навесить столовое серебро, как якорь на ногу». Она не уточняла, кто такие «они», но заявляла, что брак и домохозяйство – ловушка для женщин, и мама пыталась усмирить ее каждый раз, как ловила на подобных рассуждениях, но порой, когда я сравнивала мамину жизнь с Сестрицыной, было сложно не согласиться с тетиными доводами.

Обычно Сестрица приезжала погостить всего на несколько дней: «Один лишний денек в Далласе, – говорила она, – и я покроюсь сыпью» – и появлялась на пороге дома на Беверли-драйв со стопкой фотографий и сумкой сувениров из недавних поездок. Дни проходили ярче и хаотичнее, когда она была в городе; взрослые засиживались после ужина, смеялись и болтали, и даже Хэл выкраивал время, чтобы заехать и пообщаться с Сестрицей.

Единственным человеком, которого явно не воодушевляли ее визиты, была мама – Сестрица всегда каким-нибудь образом нарушала привычный порядок вещей в доме, и это сводило мать с ума. Помню, как-то летом Сестрица вернулась из Франции с красивыми шарфиками из набивного шелка для меня и мамы («Ей двенадцать, Сесилия, ей не нужен шелковый шарф», – сказала мама перед тем, как отобрать его у меня) и рецептом суфле с засахаренными фиалками («Такое есть только в Тулузе»), подаваемого с кремом из шампанского, объяснив, что, отломив кусочек, увидишь внутри цвета заката. Мягкий золотисто-бурый цвет запеченных яиц, муки и масла, сказала она, смешивается с тающими сиреневыми фиалками и бледно-персиковым молочным оттенком шампанского. Никогда еще я не слышала ничего столь прекрасного; даже не встречала таких слов в одном предложении. Засахаренные фиалки казались пищей для фей, а не для людей.

Мама позволяла нам есть десерты только по праздникам и почти не ела их сама, кроме как в третью субботу месяца – тогда после ужина она баловала себя одним шариком ванильного мороженого. Я ненавидела этот день, ведь приходилось наблюдать за ее растущим воодушевлением по мере того, как приближался вечер, то есть час мороженого, – словно маленькая собачка выплясывала вокруг стола, цокая когтями по полу, выклянчивая объедки.

Вот почему мама попыталась противостоять великому кулинарному замыслу Сестрицы, заявив, что мне ни к чему такие поблажки, но папа услышал и сказал: «Пусть девочка приготовит свое мудреное пирожное». Так что в ту субботу мы с Сестрицей провели полдня на кухне, смешали и запекли суфле, пусть и потерпели неудачу дважды, запутались в рецепте и, хохоча, запрятали подальше несколько липких фиолетовых комков.

Но в конце концов тетя оказалась права: когда мы разрезали десерт, он был рассветных оттенков, прекрасного нежно-сиреневого цвета, переходящего в оранжевый и золотой, и даже папа с дядей Хэлом за ужином отметили, как здорово у нас получилось и каким интересным и странным суфле было на вкус.

– Как будто в рот налили духов, – сказал папа, – но, знаешь… Мне вроде бы даже нравится.

А мама сидела, глядя на все это, и говорила: «Нет, спасибо», когда мы предлагали ей кусочек, а когда грязную посуду убрали, ее порция единственная осталась стоять на столе, и я на какое-то время забыла об этом, потому что пора было ложиться спать, а папа с дядей Хэлом закурили сигары и принялись рассказывать грязные анекдоты и забавные истории, как всегда бывало на подобных семейных ужинах. Сестрица захотела почитать привезенные журналы на крыльце, а мама сказала, что неважно себя чувствует и ляжет пораньше.

Улегшись в кровать, я долго не могла уснуть и подумала: а вдруг внизу еще стоит та порция суфле, вдруг ее решили оставить на завтра? Поэтому я прошмыгнула на первый этаж, зная, что взрослые еще долго будут заниматься своими полуночными делами и вряд ли меня заметят, но в кладовой дворецкого уже горел свет, и я увидела, как мама в своем строгом стеганом халате, который она носила круглый год, и даже в летнюю жару, нависла над тарелкой с суфле и руками пихала его себе в рот, облизывая пальцы.

Я вспомнила, что сегодня должен был быть вечер мороженого, а значит, своим модным суфле мы нарушили ее ритуал, и почувствовала, что стала свидетельницей того, что мне видеть не следовало, но помимо этого ощутила еще одно непонятное мне тогда чувство – думаю, это было легкое отвращение.

Я пошла искать Сестрицу и обнаружила ее на крыльце со стопкой журналов, ее темные волосы («Цвета вороньей грудки», – сказал однажды папа, отметив, как сильно они не похожи на мамины; «Не говори "грудка"», – ответила мама) уже были закручены в бигуди, она взяла Harper's Bazaar («Харперс брасьер»[4], как, к маминому ужасу, часто называл его папа) и показала мне девятистраничную подборку модных летних образов – «легкие вечерние платья для женщин всех возрастов, которые можно носить в любой компании». А потом мы восхищались несравненной Дориан Ли на обложке Vogue.

– Какая элегантная женщина, – сказала Сестрица. А потом заговорщическим тоном: – Кстати, она тоже из Техаса. И носы у вас похожи.

Сестрица рассказывала мне о других лакомствах, которые мы могли бы отведать, об ароматах и одежде, которую она хотела бы привезти из-за границы. По ее словам, во Франции было все, чего пожелает сердце, даже после войны. Мне захотелось отправиться в Париж и вкусить все это. Захотелось попробовать деликатесы, которые тетушка описывала в свои прошлые визиты и которые были так от меня далеки: сладкий и обжигающе кислый вкус лимончелло, тушеное мясо и специи из Марокко и Египта, чьи названия я даже никогда не слышала. Но не только вкусы и запахи – еще увидеть пирамиды, Сфинкса. Пройтись по суку (то есть рынку) в Марокко, зайти в каменные соборы Италии и Франции. Посетить музеи, парки и дворцы Старого Света.

В детстве я долгое время восхищалась ею и мечтала прожить такую же беззаботную, ничем не ограниченную жизнь. Но ко времени знакомства с Дэвидом уже намерена была остепениться. Хотела полный дом вещей, которые стали бы моим якорем, чтобы течение не унесло меня слишком далеко. Как в конце концов случилось с Сестрицей.

И все же, когда Дэвид решил перевезти меня в Рим, маленькая и опасная часть меня подумала: вот оно. Вот мой шанс увидеть, прикоснуться, попробовать мир на вкус – понять его и вобрать в себя – так, как это делала Сестрица. Я играла с огнем и осознавала это, но не могла подавить то чувство, взволнованно, вероломно пульсирующее в глубине моего подсознания, пока набивала сумки всем, что понадобится мне в новой жизни в статусе жены Дэвида – комплектами шелковых сорочек с пеньюарами в пастельных тонах, яркими весенними платьями для вечеринок в саду и дамских бранчей, лаками, бигуди и кремами, – чувство, что я готовлюсь стать еще и некой другой Тедди, зажигательной авантюристкой, которая проснется во мне, когда придет время.

Подобные мысли следовало гнать от себя, а не увлекаться ими, поэтому в основном я старалась их не замечать. Но хотя бы позволяла себе радоваться морю – мы с Дэвидом должны были провести медовый месяц на Капри, после чего по живописному побережью отправиться навстречу нашей новой жизни в Риме.

Я бывала на Си-Айленде и в Палм-Бич, но Сестрица однажды отметила, что за границей вода другая. Никаких загородных клубов и полей для гольфа рядом с пляжем. Никаких одетых в пастельные тона семей с детьми, приехавших на летние каникулы. Тетя описывала синие волны, бьющиеся о скалистые берега, где некогда прогуливались Цезарь, Марк Антоний и Клеопатра. Она читала, что в древние времена там было видно самое дно моря – и обломки кораблей времен «Илиады» и «Одиссеи».

Однажды во время поездки в Палм-Бич мы спустились к воде помочить ноги, хотя стояла ранняя весна и было слишком холодно для купаний, и Сестрица сказала, что океан соединяет всех представителей человечества друг с другом, что он охватывает весь мир, соприкасается со всеми, и можно стоять на берегу и размышлять, что ты у края чего-то, что соединяет тебя с братьями и сестрами, и кем бы ты ни являлась, в этот миг ты вечна, ты не одинока.

Позже я сообразила, что эту свою философию она состряпала из трудов разных авторов-трансценденталистов, в основном Эмерсона и Торо, в ту недолгую пору, когда в годы войны училась в колледже, добавив щепотку того, что узнала за пару дней в красно-золотом буддистском монастыре на Тибете. Когда Сестрица пускалась в подобные рассуждения, мама с папой закатывали глаза, и, конечно, позже мы стали думать, что, может быть, она просто не в себе. Может быть, она верит, что жизнь заключена в каждом моменте, потому что все, что длится больше мгновения, утекает сквозь ее пальцы.

После церемонии бракосочетания, на вечеринке, дядя Хэл выписал нам чек на двадцать тысяч долларов, чтобы поставить нас на ноги, подмигивая Дэвиду со словами:

– Сынок, дай знать, если устанешь переводить чернила и захочешь заняться чем-то поинтереснее. Я бы помог тебе войти в сенат штата за два года и в конгресс за пять. – А потом, подумав, добавил: – Может, не в Техасе, с такими-то ушами. Но перевезем тебя куда-нибудь в Монтану. Тедди возражать не будет, как-нибудь проживет без своих «Нейман Маркус». Пять лет, гарантирую.

Дэвид улыбнулся, сжав губы, а я погладила его предплечье, подумав, что он напрягся из-за комментария по поводу ушей, а потом мы взяли деньги и замечательно провели время на Капри, или, во всяком случае, я, первые несколько дней, а оставшуюся сумму положили на общий счет на имя Дэвида для будущих нужд. Еще мама с Хэлом пообещали, что через несколько месяцев, на мое тридцатипятилетие, отдадут мне оставшуюся часть дедушкиного наследства, ведь теперь они могут быть за меня спокойны. Я обеспечила себе надежное будущее, доказала, что я не скисшее молоко, нашла мужчину, который будет помогать мне во всех делах, и еще не слишком стара, чтобы завести детишек. При первом знакомстве Дэвид им не понравился (дядя Хэл сказал папе, что «парнишка выглядит как побитый пес, когда улыбается»), но они посчитали, что у него может быть большое будущее в партии, если только хватит ума оставить госслужбу.

– Можем посмотреть дома в Джорджтауне, – сказала мама, помогая мне собирать сумки, – когда у Дэвида истечет срок полномочий.

Сейчас

Раннее утро, среда, 9 июля 1969 года

– Извините, миссис Шепард…

– Тедди, пожалуйста, – говорю я. – И вы до сих пор не сказали мне ваши имена.

Все-таки они мои гости. Правила приличия обязывают меня с ними познакомиться.

– Миссис Шепард, – решительно продолжает низкий мужчина, так и не представившись, – пожалуйста, погодите секунду. Говорите, сенатор Хантли, ваш дядя, выписал Дэвиду Шепарду чек на сумму двадцать тысяч долларов?

– Верно, – говорю я и собираюсь сделать еще глоток бурбона, но вдруг понимаю, что стакан пуст.

Я встаю и босиком – что, наверное, немного неприлично для хозяйки, мать бы не одобрила такого поведения, – мягко ступая по полу, подхожу к бару Дэвида.

– Уверены, что не хотите выпить?

Они не отвечают, но высокий мужчина что-то записывает в свой желтый блокнот, а потом поднимает на меня взгляд:

– Вы случайно не слышали, чтобы сенатор и ваш муж когда-нибудь упоминали, на что был выписан тот чек?

– Ах, – говорю я, снова опускаясь на потертый двухместный диванчик напротив своих интервьюеров, – это был подарок.

– В вашей семье принято преподносить такие дорогие подарки? – спрашивает низкий, и, кажется, я слышу в его тоне намек на нечто дурное. Усмешку, что ли.

Настоящая эмоция – это хорошо. Это мне на руку.

– Конечно, – говорю я, – к тому же подарок предназначался и мне тоже. По крайней мере, я так думала. Тот чек подарили нам обоим. На новую жизнь.

– И это стало причиной некоторого разлада между вами?

– Ну, можно сказать, я никогда не умела обращаться с деньгами. Так что да, чек имел к этому отношение.

Я ожидаю, что один из них, например высокий, отпустит шуточку по поводу женщин и математики, но мужчины лишь обмениваются взглядами, а я не очень хороша в чтении между строк.

– Ладно, двигаемся дальше, – говорит низкий. – Когда вы прибыли в Рим?

– Я как раз подводила к этому.

Очень нетерпеливые мужчины, однако.

– Кстати, сегодня мой день рождения, – говорю я.

Потом смотрю на часы и вижу, что стрелки уже перешагнули за полночь, а значит, он уже прошел.

– Мы не сразу отправились в Рим, – добавляю я. – Сначала у нас был медовый месяц.

Возможно, мне кажется, но высокий мужчина вздыхает.

Однако меня не останавливают, поэтому я продолжаю рассказ.

2. Капри

Май 1969 года

Во время нашего свадебного путешествия дождь шел всего раз. Сначала было солнечно; мы, как обычно, собирались провести день в отеле «Песнь моря», потому что в нашем не было ни пляжа, ни бассейна. «Белый кот» был очаровательной городской гостиницей – говорят, Ингрид Бергман и Роберто Росселлини провели здесь буйные выходные, когда у них был роман, а в одном интервью я прочитала, что «Белый кот» был любимым местечком Софи Лорен на Капри, – но гостиница находилась в глубине острова, поэтому чаще всего мы с Дэвидом принимали солнечные ванны у бассейна под открытым небом на пляже «Песни моря».

Мне очень нравилось гулять по городку до отеля и обратно; нравились низенькие, безупречно белые, а иногда ярко выкрашенные виллы и отели с маленькими балконами, обвитыми виноградными лозами или украшенными цветочными кашпо. Вдоль гавани располагались многоквартирные дома на три-четыре этажа, и я представляла, как здорово было бы жить в одной из этих небольших квартирок – всего пара комнат на берегу моря, каждое утро просыпаешься с рассветом, а по ночам наблюдаешь за сказочными огоньками проплывающих вдалеке кораблей.

Я часто так делала: когда гуляла или ехала за рулем и видела какой-нибудь домик или чью-то квартиру, представляла себя там. Думаю, я унаследовала эту мечтательность; бабуля – мать моего отца, не связанная с семейством Хантли, – коллекционировала маленькие керамические домики, которые стояли у нее на подоконнике рядом с кухонной раковиной: в викторианском стиле, американский кейп-код, испанская асьенда, коттедж. Я не знала, откуда они у нее появились и что значили для нее, но по тому, как мечтательно она произносила их названия и как поглядывала на них, пока мыла посуду, можно было предположить, что они представляли собой другие жизни, в которых ей хотелось бы очутиться.

Бабуля по линии Карлайл мыла посуду сама: она была суровой женщиной из Восточного Техаса и не происходила из богатой семьи, как родители мамы. Не было ни дня, чтобы она не надевала свои низкие черные ботинки на шнуровке, и до самой смерти, когда я была еще совсем маленькой, жила в деревенском домишке, в котором родилась. До последних дней она кормила кур во дворе и выращивала тыквы и помидоры. Судя по тому, что мне рассказывали, бабушка в основном была женщиной практичной, но свои домики любила.

Я сразу отметила, что Сестрица была права насчет воды: на Капри она отличалась от Палм-Бич и Си-Айленда. Косые древние скалы в акватории, арки и колонны, выточенные в них природой за многие тысячи или даже миллионы лет, что они простояли в окружении бьющегося, бурлящего моря. Волны бушевали с большей силой, чем во Флориде или в Джорджии; у меня возникло то самое чувство, которое описывала тетя, – что земля движется вокруг нас. Что этот остров – отдаленный кусочек одного большого мира, а не спрятанное в заливе пристанище банкиров и наследников автомобильных бизнесов.

Это, впрочем, не означало, что здесь нельзя было на каждом шагу встретить красивых людей: в «Песни моря» их было множество – худых длинноногих загорелых женщин в тончайших слитных красных купальниках, которые я никогда бы не смогла носить. С моей-то грудью. Другие расхаживали в откровенных до невозможности бикини и выглядели при этом очень уверенно и роскошно, без лишних сомнений подставляя солнышку свои плоские животы. Мне бы никогда не позволили надеть нечто подобное в нашем пляжном клубе в Далласе или на Си-Айленде. Я бы и не пыталась. Но то, как эти женщины стояли на пляже со своими безупречными телами, как они перекидывали через плечо свои длинные распущенные волосы, когда вставали с шезлонгов, чтобы немного подвигаться под музыку или подойти к мужу, молодому человеку или любовнику – мужчинам, выглядящим как Ален Делон, с сигаретой и в солнечных очках Persol а-ля Стив Маккуин, – положить ладонь на его нагретое солнцем плечо, склониться для поцелуя… В общем, я невероятно болезненно им завидовала.

В тот день Дэвид растянулся у бассейна и щурился в газету через затемненные линзы, которые прикрепил к своим очкам, а я спустилась к пляжу, чтобы побыть одной. В скальных бассейнах вдоль причала я разглядела морских звезд. К собственному сожалению, я никогда не видела осьминогов, но слышала, что иногда там появляются и они. Люди даже поговаривали о танцующих на волнах дельфинах, но и их мне не довелось увидеть.

Я расстелила полосатое полотенце на теплых досках понтона прямо у воды и пролежала там несколько часов. Дул морской ветерок, и я чувствовала себя укутанной в нем, как в коконе. Я не слышала, что происходило наверху у бассейна, до меня долетали лишь приглушенные звуки музыки и редкие раскаты смеха; было тихое спокойное чувство, что мир остался где-то далеко. И не может до меня дотронуться.

А потом налетели серые пушистые тучи и пошел дождь, и я, прикрыв голову полотенцем, поспешила к бассейну, где ждал Дэвид. Он держал над собой газету, и мы рассмеялись так, как смеются люди, удирающие от дождя, ведь есть в этом что-то детское и непосредственное, а еще потому, что неважно, как часто это случается, но, когда с неба падает вода, это как-то странно, абсурдно и чудно́, по крайней мере, если ты родилась в определенных районах Техаса, где с налетом жуткой грозы и молний может не пролиться ни капли дождя, и мы добежали, перепрыгивая лужи, до ресторана, сели под навес, заказали эспрессо и роскошный, насыщенный шоколадом капрезе и наблюдали за тем, как дождь поливает пальмы, чьи листья, подобно паучьим лапкам, раскинулись на фоне серого неба в садах прибрежных вилл.

Дэвид коротко стриг свои густые кудрявые волосы, но теперь, намокнув от дождя, они торчали в разные стороны и липли ко лбу как челка. Он выглядел таким молодым и очаровательным. Мы сидели там, ели торт и пили эспрессо, улыбаясь друг другу, болтая ни о чем, и, когда в беседе наступила небольшая пауза, он взял мою руку и сказал: «Тедди, мне кажется, мы действительно можем быть счастливы вместе».

В тот момент я подумала: «Конечно можем, мы уже счастливы, поэтому мы здесь». Я не понимала, что это не было столь очевидно для Дэвида. Он по-прежнему считал, что ему только предстояло принять решение насчет меня.

Однако я была слишком ослеплена собственным успехом, чтобы понять, что что-то идет не так, – по крайней мере поначалу. В Далласе мне бывало нелегко. У меня имелись некоторые дурные привычки. Склонности, из-за которых я время от времени попадала в неприятности, – мне почти удавалось скрывать это от семьи, но любой муж рано или поздно должен был их заметить.

И все же чудесным образом теперь, когда я вышла замуж, все мои проблемы весьма вовремя испарились. Конечно, прошлое никуда не делось и кое о чем Дэвиду было знать необязательно, но до будущего оставалось рукой подать. На протяжении всего медового месяца я вставала рано и дышала свежим воздухом, прогуливаясь по пляжу, ела, когда ел Дэвид, не больше и не меньше, и позволяла себе всего один-два бокала вина за ужином. Сидя на солнце, читала Мюриэл Спарк, почти все делала правильно и наконец чувствовала себя одной из них – этих замужних женщин, у которых все схвачено и идет своим чередом. Мне легко представлялись мои будущие дети, дом в Джорджтауне, я в юбочном костюме от Chanel рядом с Дэвидом. Безопасная жизнь.

Я почти все делала правильно, пока не наступил последний день. В одном из островных магазинчиков я купила бикини, маленький раздельный купальник с орнаментом, в котором чередовались пастельно-розовый, лавандовый и цвет апельсинового шербета. Я собиралась надеть его с босоножками на каблуке, как ходили другие девушки, на пляж «Песни моря» и щедро намазаться детским маслом, чтобы поработать над загаром. Я не очень походила на худых атлетичных итальянок, отдыхающих у бассейна в тонких купальниках майо, золотых украшениях и с загаром из Форте-деи-Марми, но, разглядывая себя в зеркало пляжной кабинки, решила, что все же выгляжу достойно. Может, у меня немного более мягкие формы и бледная кожа, но в остальном сходство есть. Я выглядела так, будто я «своя» или скоро стану ею, впишусь в эту живописную сцену у бассейна, где согретые лучами солнца, уверенные в себе европейки отдыхают со своими красивыми мужьями. Где люди расслабляются и наслаждаются каждым моментом, «высасывают из жизни весь ее костный мозг», как сказала бы Сестрица, в очередной раз цитируя Торо.

Поначалу, когда я вышла из кабинки, Дэвид ничего не сказал, и это меня встревожило – ни одобрительного присвиста, ни пошлого комментария, – но я не думала, что что-то и правда не так, пока спустя час у бассейна он, глядя на меня, не сделал глоток «Апероля» и не произнес:

– Твою грудь сложно не заметить, Тедди.

Тогда я еще не знала его нрава. Я не поняла, что он хотел этим сказать.

– Как тебе? – спросила я, стараясь придать голосу нотки вожделения. Хотелось побыть кокетливой. Смелой и соблазнительной.

– Не уверен, что всем мужчинам здесь стоит видеть твое тело в таких подробностях, – ответил он. Теперь он глядел куда-то перед собой, на людей у бассейна. По крайней мере, точно не на меня, в этом я была уверена, даже несмотря на его затемненные очки.

– Не понимаю, о чем ты думала, – продолжил он, – может, тебе и раньше нравилось носить подобные вещи, но теперь ты замужем. Ты моя жена.

Прежде чем я продолжу рассказ, хочу кое-что пояснить, чтобы у вас не возникло ложного впечатления о Дэвиде. Не поймите неправильно. Поначалу он был очень даже мил и терпелив со мной. И никогда, ни разу в порыве гнева и пальцем меня не тронул.

Между прочим, единственный раз, когда я видела его плачущим, тоже выпал на наш медовый месяц. Почти все утро перед завтраком мы провели в постели, шебуршась под одеялом. Я хотела угодить своему новоиспеченному мужу, поэтому изо всех сил старалась быть гибкой и податливой. В буквальном смысле – выгибала спину и двигала бедрами так, как осмелились бы только танцовщицы из «Рокетс». Когда он начал набирать темп, я вдруг почувствовала, как в мягкой части над крестцом что-то щелкнуло, как резинка, и наверняка поморщилась, но промолчала, а Дэвид был слишком увлечен процессом и не заметил. Но потом, спустя еще час – в первые недели мы так много времени проводили в постели, что я думала, по приезде в Рим Дэвиду уже не будет дела до того, что я стала медленнее и сонливее, чем обычно, – он потянулся ко мне снова, и я как можно ласковее сказала: «Давай в этот раз помягче. Кажется, я повредила спину».