Лига Вольных Игроков

Марат Шукдин

Лига Вольных Игроков

Лютеция, жемчужина Сенарис

Лютеция в это утро, казалось, умылась росой и солнцем. Столица Аквиларии, город контрастов, где роскошь дворцов, отражавшихся в мутных водах Сенарис, соседствовала с убожеством грязных, извилистых улочек, пропитанных запахами нечистот и дешёвого вина. Но наш особняк, доставшийся мне по наследству, стоял особняком – в прямом и переносном смысле. Он утопал в зелени старого сада, где буйствовали розы всех оттенков – от нежно-кремовых до кроваво-бордовых. И этот аромат, густой, обволакивающий, проникал даже сквозь закрытые ставни спальни, смешиваясь с запахом лаванды, которой Анжелика набивала подушечки для белья.

Её обнаженное тело – алебастровая статуэтка, оживлённая, казалось, не то шаловливым божком, не то самим дьяволом – метнулось влево, силясь ускользнуть из-под моего взгляда, спрятаться за тяжёлой, расшитой золотыми нитями занавесью полога. Знакомая, до боли в висках и замирания где-то под ложечкой, игра. Утро только начиналось, а за окном уже вовсю горланили торговки, зазывая покупателей, скрипели колёса телег, да где-то вдалеке, надрывно, словно предвещая беду, выл пёс.

– Не поймаешь, – донеслось до меня, и в голосе Анжелики, в этом чистом, серебряном перезвоне, я уловил, помимо озорства, ещё и вызов. И, пожалуй, – лёгкую тень беспокойства. А может, мне просто хотелось так думать.

– Всё равно не поймаешь! – повторила она, и смех её, звонкий и беззаботный, рассыпался по залитой солнцем спальне, как горох по полированному паркету.

Я не спеша следил за ней. Не преследовал, нет. Просто… любовался. Каждое движение этого упругого, податливого тела, каждый изгиб, каждый отблеск утреннего солнца, игравшего на её коже, казались мне совершенными. Анжелика… Она была из тех женщин, про которых говорят «вся хороша», и это «вся» не вмещало в себя ровным счётом ничего конкретного. Потому что конкретика – это пошлость. Это когда ты можешь разложить всё по полочкам: вот – глаза, цвета грозового неба над Сенарисом, вот – губы, влажные и призывные, как переспелая вишня… вот – грудь, упругие холмы, так и просящиеся в ладони… Но к чему эти сравнения? По отдельности – да, красиво. А вместе… Анжелика была целым, неделимым, и перечислять её достоинства было так же бессмысленно, как пытаться пересчитать капли в утренней росе, сверкающие на лепестках роз.

– Не поймаешь… – В голосе, кажется, поубавилось былого задора, и я, словно опытный охотник, учуявший слабину добычи, почти физически ощутил, как в её хорошенькой головке, увенчанной копной тёмных, пахнущих розами и чем-то ещё, неуловимо-женским, волос, зреет единственно верное решение. Пора сдаваться. Пора…

Я помог ей. Одним прыжком – годы тренировок не прошли даром, даже столичная расслабленность и обильные возлияния не смогли вытравить из меня охотничьих инстинктов – я пересёк комнату, оказавшись рядом с Анжеликой. Сгрёб её в охапку, приподнял – лёгкую, словно пёрышко, но в то же время такую… настоящую, осязаемую, теплую. Закружил, вдыхая её приглушённый смех, а затем бережно, словно боясь сломать, опустил на перину, заваленную ворохом подушек и сбитых простыней. Боги, как же я любил эту женщину! Впрочем про "боги" – это я, пожалуй, загнул, после того как Главный Канцлер со своим "Священным Синодом", стал заправлять делами…

Её лицо, умиротворённое и спокойное, с расплывшимся по щекам нежным румянцем, было совсем близко. Ресницы её, длинные и тёмные, полуприкрыты, словно она стеснялась смотреть мне прямо в глаза. Или же – дразнила, притворяясь смущённой? Анжелика выгнулась, подавшись навстречу, словно распустившийся цветок, и я, не в силах противиться этому манящему движению, приник к её груди, всё ещё по-девичьи упругой, вдыхая тонкий, дурманящий аромат её кожи – роз, лаванды и чего-то ещё, неуловимо-телесного. Она запустила тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ноготками в мои волосы, притянула мою голову ближе, и наши губы слились в долгом, сладостном, почти болезненном поцелуе. Язык её, влажный и горячий, исследовал мой рот с жадностью, от которой по спине, от затылка до самого копчика, побежали мурашки – крупные, как градины. Хотелось большего. Хотелось всего и сразу. Хотелось опуститься ниже, целовать её плечи, ключицы, живот… Хотелось, чтобы это утро не кончалось никогда.

Но она остановила меня. Мягко, но настойчиво отстранилась, заглянула в глаза – и в этом взгляде, таком глубоком и чистом, словно лесное озеро в ясный день, я увидел… что? Любовь? Да, конечно. Но не только её. Ещё – решимость. И какую-то странную, затаённую грусть. Словно она знала что-то, чего не знал я.

– Рудольф, – выдохнула она, и моё имя, сорвавшееся с её губ, прозвучало как молитва, как заклинание, как… предчувствие. – Ты даже не представляешь, как… как сильно я тебя люблю. Клянусь, я каждый день благодарю Бога, или кто там за него теперь, за то, что он послал мне тебя. Ты… ты моё всё. – Она запнулась, словно подбирая слова, и я напрягся, как гончая, взявшая след. Что-то было не так. Что-то витало в воздухе, помимо аромата роз и её духов. Что-то… тревожное. – И… я хочу, чтобы у нас был ребёнок. Твой ребёнок. Понимаешь?

Эта фраза, произнесенная с такой подкупающей искренностью и простотой, ударила меня под дых посильнее, чем любой, даже самый заточенный клинок. Ребёнок… Я опустил взгляд на её живот, всё ещё плоский и подтянутый, словно у юной девушки, а не у зрелой женщины, напрасно ища хоть какие-то признаки перемен. Но там ничего не было. Пока что. Только тень моей собственной широкой ладони, невольно скользнувшей вниз, словно я уже пытался защитить то, что ещё не проявилось, но уже существовало – где-то там, в тёплой, влажной темноте её чрева.

– Глупый, – рассмеялась Анжелика, заметив моё замешательство и, должно быть, идиотское выражение лица. – Конечно, я уверена! Пока ещё ничего не видно, но… поверь мне, любимый. Скоро, очень скоро ты станешь отцом.

Она смеялась, и в этом смехе не было ни капли злорадства, лишь чистое, незамутнённое веселье. Она радовалась моей растерянности, моему изумлению, моей… беспомощности? Да, пожалуй, и ей тоже. Чёрт возьми, ей нравилось видеть меня таким – сбитым с толку, выбитым из привычной колеи, обезоруженным.

Я обнял её, крепко прижал к себе, всем телом ощущая, как колотится её сердце – быстро-быстро, словно испуганная пташка бьётся в силках. Только это были не силки, а мои объятья, и страсть в них, бушевавшая ещё мгновение назад, уступила место… чему-то иному. Заботе? Да. Нежности? Безусловно. Но не только им. Ещё – глухому, нарастающему чувству тревоги. И желанию защитить. Оградить от всего мира, от всех его бурь и невзгод, от всех предательств и… игр.

Моя Анжелика… Моя бесценная, хрупкая, ставшая вдвойне, вдесятеро бесценной женщина… Она зарыдала, уткнувшись лицом в мою грудь, и каждый её судорожный всхлип отдавался в моём сердце тупой, ноющей болью, словно кто-то невидимый, но очень сильный, сжимал его в кулаке, медленно, но верно выжимая из него жизнь…

И тут, словно осколки разбитого вдребезги зеркала, перед моими глазами замелькали обрывки воспоминаний. Давних, казалось бы, забытых… Тяжесть потерь, горечь разочарований, острая, как бритва, боль неразделённой любви… Казалось, всё это осталось в далёком прошлом, погребённое под толстым слоем счастливых, безмятежных дней, проведённых в обществе Анжелики. Но прошлое – оно как застарелый шрам: никогда не исчезает полностью, лишь бледнеет, прячется под кожей, чтобы в самый неподходящий момент напомнить о себе – ноющей болью, фантомными ощущениями, непрошеными видениями…

Я стёр её слёзы, целуя влажные веки, солёные щёки, припухшие губы… Эти слёзы были горькими, как морская вода, и обжигающими, как расплавленный свинец. И я поклялся себе – всем богам, старым и новым, и даже самому дьяволу, если понадобится – что больше никогда, никогда не допущу, чтобы они омрачили её прекрасное лицо.

И тут – стук в дверь. Резкий, требовательный, как удар хлыста по голой спине. Дворецкий, этот старый пёс Бернар, с вечно постной физиономией и интонациями могильщика, сообщил, что прибыл курьер с пакетом от «Лиги Вольных Игроков». Будь проклята эта Лига и все её мерзкие игры!

С тяжёлым, словно налитым свинцом, сердцем я отстранился от Анжелики, с трудом поднялся с кровати. Долг… Проклятое слово. Короткое, как выдох, и тяжёлое, как надгробная плита.

Она больше не плакала. Слёзы высохли, оставив после себя лишь влажные дорожки на щеках да красноватые прожилки в белках глаз. На её лице застыло выражение… спокойствия? Да. Уверенности? Пожалуй. И ещё – какой-то странной, затаённой решимости. Словно она уже всё знала. Всё решила. Моя Анжелика… Она никогда не пыталась меня удерживать, когда дело касалось долга или… чести. Даже если этот «долг» заключался в том, чтобы убивать других людей ради забавы кучки пресыщенных аристократов и собственного выживания. Она понимала. Всегда понимала. И в этом тоже была её сила, её… особенность. Её проклятие?

– Я должен идти, – хрипло произнёс я, хотя она и так всё знала. Даже не глядя на меня, безошибочно угадывала каждое моё движение, каждую мысль, каждое… колебание.

– Я знаю, – просто ответила она, и в её голосе не было ни упрёка, ни сожаления, ни страха. Только… понимание. И какая-то глухая, затаённая тоска, которую я, кажется, начинал улавливать всё чаще и чаще.

Я собрался с мыслями, как собирают рассыпавшиеся бусины – торопливо, нервно, боясь упустить хоть одну. Лига… Снова эта чёртова Лига! Сколько ещё можно? Сколько ещё крови должно пролиться, чтобы эта проклятая игра, наконец, закончилась?

Вступивший в Лигу не имел права выйти из неё по своей воле, не имел права отказаться. Можно было лишь трижды отсрочить своё участие… Но я использовал все три попытки. Дальше – только смерть. Либо ты убьёшь, либо убьют тебя. Третьего не дано. И если раньше, до встречи с Анжеликой, мне было, в сущности, плевать, то теперь… Теперь у меня было ради чего жить. И ради кого умирать, если понадобится.

Я принял из рук курьера – тощего, бледного юнца с бегающими глазками – запечатанный сургучом конверт с гербом Лиги, расписался в получении, чувствуя, как холодок пробегает по спине. Герб этот – скрещённые клинок и арбалет на фоне окровавленной луны – вызывал у меня приступы тошноты.

Через две недели, вас уведомят, кто ваша "дичь", – произнес я, заученную фразу, ощущая как ком в горле, мешает дышать.

Рудольф мысленно начал отсчет: "Неделя, шесть дней, двадцать три часа…". Я знал правила, как вызубренный в детстве катехизис. Времени у черты мало, дальше – неизвестность.

Мысли, словно испуганные птицы, бились в черепной коробке, унося меня в прошлое…

Тени прошлого

Столица осталась позади, растворившись в дымке, словно похмельный сон. Шумная, суетливая, пропахшая духами и пороком Лютеция, со всеми её интригами, балами и борделями… Она манила, эта ненасытная шлюха, но в то же время и отталкивала. Я упивался ею, как терпким вином, но сейчас, сидя в седле, ощущал лишь гадливое послевкусие.

Конь подо мной нетерпеливо переступал копытами, фыркал, словно разделяя моё настроение. Прочь, прочь от всего этого! Я гнал не столько коня, сколько самого себя, нарушая все неписаные правила и приличия. Какой, к дьяволу, экипаж? Какая размеренная поступь? Мне нужен был ветер, бьющий в лицо, свистящий в ушах, выдувающий из головы всю столичную дурь. Ветер, пахнущий свободой и… прошлым.

Дорога вилась, словно лента, брошенная небрежной рукой великана. Поля, ещё не тронутые жарким летним солнцем, изумрудно зеленели, обещая богатый урожай. Где-то вдалеке, словно мираж, маячили холмы, покрытые густым, тёмным лесом. Там, в этих лесах, водились дикие кабаны и хитрые лисы, а, если верить слухам – и кое-что похуже… Впрочем, меня это не пугало. Я и сам был своего рода хищником, пусть и приручённым, обтесанным светскими условностями.

Я намеренно сделал крюк. Небольшой, но значимый для меня. Хотелось взглянуть на места, где прошло детство… Или, вернее, та его часть, которую ещё можно было назвать детством. Вот здесь, на этом самом поле, мы с Волком – сыном графа де Али – гоняли зайцев, воображая себя доблестными рыцарями. А вон там, у старой, раскидистой ивы, я впервые поцеловал Ани, рыжую девчонку, дочь лесника… Она тогда ещё плюнула мне в лицо и обозвала «столичной фифой». Бойкая была девчонка, настоящая дьяволица. Интересно, что с ней стало?

Воспоминания нахлынули внезапно, остро, словно укол булавкой. Я даже удивился – неужели вся эта столичная мишура, весь этот блеск и фальшь не смогли вытравить из меня мальчишку, которым я когда-то был? Неужели где-то там, в глубине души, под слоем цинизма и усталости, ещё теплится огонёк чего-то чистого, настоящего?

Я бросил взгляд на противоположный берег реки, лениво несущей свои мутные воды. Там, за полоской леса, виднелись земли де Али. Старинный замок, окружённый рвом, башни, ощетинившиеся зубцами… Как же хотелось увидеть Волка! Но – нет. Сначала – домой. Долг, будь он неладен. Сыновний долг.

Изабелла… Так назывался наш родовой замок. Странное название для сурового края, где даже летнее солнце казалось холодным и неласковым. Старая легенда гласила, что на этом самом месте, где теперь высились серые стены, когда-то, в незапамятные времена, юноша и девушка, без памяти влюблённые друг в друга, закопали две розы – белую и алую, – принося клятву в вечной любви. Они были помолвлены, их семьи благословили этот союз, и свадьба должна была состояться через год. Счастливейший день в их жизни… ставший последним счастливым днём.

Судьба, эта капризная стерва, распорядилась иначе. Юноша уехал на войну – защищать честь короля и Аквиларии. Вернулся героем, покрытым славой, но… опоздал. Его возлюбленная умерла, не вынеся какой-то скоротечной болезни. То ли чума, то ли лихорадка – кто теперь разберёт. Горе, говорят, подкосило юношу. Он потерял вкус к жизни, перестал есть, спать, разговаривать… Стал тенью самого себя. Каждый день, на рассвете, он приходил на то самое место, где они когда-то клялись друг другу в вечной любви, и сидел там до заката, глядя на землю, словно надеясь увидеть призрак своей потерянной невесты.

А потом… Потом он решил построить на этом месте замок. Не просто замок – храм любви. И назвал его в честь своей возлюбленной – Изабелла. Рабочие, возводившие стены, потом, перекрещиваясь, рассказывали, что когда строительство было завершено, тяжёлые дубовые двери замка распахнулись сами собой, и навстречу графу де Плеси вышла… Она. Прекрасная, как ангел, и грустная, как сама смерть. Она улыбнулась ему, протянула руку, приглашая войти… и исчезла, растворилась в воздухе, словно утренний туман.

Что было дальше – история умалчивает. Известно лишь, что граф де Плеси после этого случая будто бы ожил. Вернулся к делам, стал принимать гостей, и даже… женился. Но проклятие, как шептали в народе, осталось. Проклятие рода де Плеси. В тот момент, когда мужчины этого рода чувствовали себя абсолютно, безоговорочно счастливыми, случалось… нечто. Нечто ужасное, непоправимое, переворачивающее всю их жизнь с ног на голову. Или, вернее, – с головы на ноги.

Мой дед, красавец и повеса, умер в первую брачную ночь, не успев даже толком познать радостей супружества. Мой отец… Его любимая жена, моя мать, умерла при родах, оставив его безутешным вдовцом на всю оставшуюся жизнь. Я вырос без материнской ласки, зная о ней лишь по рассказам отца и старой няньки. И я поклялся… Поклялся, что на мне эта чёртова цепочка прервётся. Что я не позволю проклятию разрушить мою жизнь. А для этого… Для этого нужно было всего лишь… не влюбляться. Ни-ког-да. И, надо сказать, до поры до времени мне это с блеском удавалось.

Изабелла встретила меня… уныло. Серый камень стен, замшелые, потемневшие от времени башни, узкие бойницы окон, похожие на пустые глазницы… Замок, когда-то казавшийся мне величественным и неприступным, теперь навевал тоску. Хотелось развернуться и ускакать обратно, в Лютецию, к её огням, к её шуму, к её… порокам. Но – нет. Дом есть дом. И, несмотря ни на что, я чувствовал, что именно здесь, в этих стенах, моё место. По крайней мере, пока.

У главного входа, под сенью покосившегося навеса, я заметил высокую, широкоплечую фигуру. Мужчина, одетый в простой, но добротный камзол, отдавал какие-то распоряжения слугам. Он был мне знаком… Да это же старый Эжен, королевский лесник! Друг отца и… мой наставник. Сколько лет, сколько зим…

Я не удержался. Юношеское озорство, казалось, погребённое под спудом столичной жизни, внезапно проснулось, забурлило в крови. Я пустил коня в галоп, не сбавляя хода, подлетел к крыльцу и… спрыгнул. Прямо на ходу, перекатившись через голову, как учили в кадетском корпусе, и вскочил на ноги в нескольких шагах от Эжена. В руке – не шпага (против безоружного – это было бы… неспортивно), а обычная, грубо обструганная жердь, подхваченная по пути.

Лесник среагировал мгновенно. Там, где ещё секунду назад он стоял, невозмутимо наблюдая за моим приближением, зияла пустота. Он отскочил в сторону, уходя от моего выпада, и попытался зайти мне за спину. Ловко. Но я был готов к этому. Обманное движение, бросок… Жердь летит в сторону, за ненадобностью. Я же, проскользнув под занесённой рукой Эжена, оказываюсь у него за спиной. Удушающий захват – и…

– Леопард! – Раздался приглушённый смешок. – Ты ли это?

Я ослабил хватку, обернулся. Отец… Он стоял на крыльце, опираясь на резную трость, и… улыбался. Редкое зрелище в последнее время. А рядом с ним – Эжен, тоже улыбающийся, широко, по-доброму. И только в глазах отца я заметил тень печали.

– Да, ничего не скажешь, возмужал, – проговорил лесник, протягивая мне руку. Крепкое, шершавое рукопожатие. – А я-то думал – кто это тут расшалился?

– Ты ещё больше похож на свою мать, – голос отца дрогнул. – Молодец, что приехал, Рудольф. Я так рад тебя видеть.

Он постарел. Сильно постарел. Годы, одиночество, горе… Всё это оставило на его лице неизгладимый след. Словно глубокие морщины, прорезавшие лоб и щёки, были не просто признаками возраста, а… шрамами. Шрамами, оставленными временем и судьбой.

Мне вдруг почудилось, как я стою у свежей могилы, где, как говорят, похоронен самый близкий мне человек. От этой мысли у меня повело спину, словно от сильного удара в поясницу.

Я молча протянул отцу руку, и он сжал её – сильно, крепко, словно боясь отпустить.

– Ну, что ж, – сказал он, немного помолчав, – пойдём в дом, сынок. Расскажешь, чем живёт столица… Если, конечно, не забыл дорогу за время своего отсутствия.

Он говорил медленно, с расстановкой, словно каждое слово давалось ему с трудом.

За обеденным столом, в просторной, но какой-то неуютной столовой, где пахло пылью и старым деревом, я рассказывал отцу о столичной жизни. О балах, о театрах, о новых модах… Обо всём, кроме самого главного. Я намеренно избегал упоминать о себе, о своих «подвигах», придумывая на ходу имена и обстоятельства. Получалось, наверное, не очень складно, но отец, казалось, не замечал этого. Он слушал внимательно, изредка кивая и поглаживая седеющий ус. Иногда, когда я рассказывал о каком-нибудь особенно пикантном случае, он хмыкал и отхлёбывал из бокала вино.

Мне же, если честно, всё это было до смерти скучно. Гораздо больше меня интересовало то, что происходило здесь, в провинции. Но я терпеливо ждал, зная, что отец сам заговорит об этом, когда сочтёт нужным.

И он заговорил. Когда мои истории, правдивые и вымышленные, иссякли, он откашлялся и начал…

То, что я услышал, не прибавило мне оптимизма. Дела в имении шли неважно. Урожай в прошлом году выдался скудным, крестьяне роптали, управляющий, старый плут, кажется, воровал… Но хуже всего было то, что случилось с Волком, моим другом детства. Его отец, граф де Али, умер, оставив сыну не только титул и замок, но и огромные долги. Сам же Волк, по словам отца, совсем отбился от рук. Запил, загулял, перестал заниматься делами… Поговаривали, что виной всему – несчастная любовь. Какая-то столичная штучка, из знатной, но обедневшей семьи, отказала ему, предпочтя более выгодную партию. И это, мол, так подкосило молодого графа, что он… В общем, всё шло к тому, что де Али могли лишиться всего, что имели. А в последние дни, как сообщил отец, Волк и вовсе спятил – распустил всех слуг и приказал никого не пускать в замок, ни под каким видом.

Я, разумеется, заявил, что немедленно отправляюсь к другу – выручать его из беды. Отец лишь кивнул, не возражая. Он понимал…

Замок де Али, когда-то величественный и гордый, теперь представлял собой печальное зрелище. Стены потрескались, штукатурка облупилась, сад зарос бурьяном… Подъезжая к крыльцу, я почувствовал на себе чей-то взгляд – тяжёлый, недобрый. По спине пробежал холодок, словно от предчувствия близкой опасности.

Я спешился, оставив коня у коновязи, и постучал в тяжёлую дубовую дверь. Глухой звук, словно удар в пустоту, разнёсся по, казалось, вымершему замку. Никто не ответил.

– Эй! – крикнул я, стараясь придать голосу уверенность, которой на самом деле не чувствовал. – Есть тут кто живой?

Тишина. Мёртвая, зловещая тишина. Словно замок не просто опустел, а… вымер.

– Неужели, – снова заговорил я, уже громче, – славный род де Али утратил последние остатки гостеприимства? Или старый друг не может рассчитывать на приют?

И тут… Что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, но… Словно замок очнулся от сна. В одном из окон третьего этажа мелькнуло чьё-то лицо – бледное, с тёмными кругами под глазами. Женское лицо. Девушка – совсем юная, но… красивая. Невероятно красивая. Она окинула меня быстрым, оценивающим взглядом и… исчезла.

А затем… Затем замок ожил.

– Брат! – Раздался откуда-то из глубины дома звонкий, девичий голос. – Это же Лео! Леопард! Ты что, совсем оглох? Открывай, кому говорят!

Леопард… Давным-давно, в детстве, мы с Волком придумали себе прозвища. Он был Волком, а я – Леопардом. И никто, кроме нас двоих и… Хвостика, сестры Волка, не называл меня так.

– Не желаешь открывать? Ну, так я сама! – Голос приближался, сопровождаемый топотом ног по лестнице и… вознёй у двери.

Заскрежетал засов, потом – другой… И, наконец, тяжёлая, окованная железом дверь распахнулась. Я ожидал увидеть кого угодно – старую служанку, управляющего, даже самого Волка, но… Но не её.

Передо мной стояла… Она. Та самая девушка, которую я мельком увидел в окне. Только теперь она была не бледным призраком, а… живой, настоящей. И невероятно, ошеломляюще красивой. Из бесёнка в юбке, вечно путавшейся под ногами и мешавшей нашим играм, Хвостик превратилась в… ангела. Не меньше.

– Хвостик? Лиза? – Я сам не узнал своего голоса – хриплого, срывающегося. – Ты ли это?

Она ничего не ответила, лишь слегка покраснела, и этот лёгкий румянец, пробежавший по её щекам, сделал её ещё прекраснее.

– Прелестная мадемуазель, – опомнившись, произнёс я, стараясь придать голосу непринуждённость, – не соблаговолите ли вы проводить графа де Плеси к графу де Али?

Она, кажется, оценила мою попытку разрядить обстановку.

– Ладно, Лео, – сказала она, чуть жеманно, но с явной иронией, – не строй из себя шута. Граф де Али примет вас в своём кабинете. Извольте следовать за мной.

И она, словно бабочка, взлетела по лестнице, ведущей наверх. Я, забыв обо всём на свете, последовал за ней. И только тут, на полпути, меня, словно обухом по голове, ударила мысль: а где же Волк? И что всё это значит?

Хвостик, словно прочитав мои мысли, на бегу обернулась и крикнула:

– Лео, как же я рада, что ты приехал! Мы давно никого не принимали… Может, хоть ты сможешь на него повлиять… Проходи, он ждёт тебя.

Он ждал… Да, чёрт возьми, он действительно ждал. Только вот… чего?

Когда я вошёл в кабинет, первое, что я увидел, – это остриё арбалетной стрелы, направленное мне прямо в грудь. Волк сидел за своим огромным, заваленным бумагами столом, в тяжёлом, резном кресле, и дрожащими руками сжимал заряженный арбалет. Лицо его, бледное, осунувшееся, с воспалёнными глазами, выражало… что? Страх? Безумие? Отчаяние?

Я замер на пороге, не в силах вымолвить ни слова.

– Лео… – Голос Волка был тихим, сдавленным, словно он с трудом проталкивал слова сквозь пересохшее горло. – Это ведь не ты… Скажи мне, что это не ты… Не ты пришёл за мной…

– Волк, что за бред? – Я попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и натянутой. – Ты о чём?

– Не притворяйся! – В голосе Волка послышались истерические нотки. – Я знаю… Я всё знаю! Это ты… Ты – «охотник»! Ты пришёл убить меня!