Под знаком незаконнорожденных

«Сомневаюсь, – сказал Круг, продолжая обшаривать карманы, – что эти фантазии, кишащие, как личинки, на древних табу, в самом деле могут воплотиться в действия – причем в силу самых разных причин. Вот он» (он едва не сбежал, пока я говорил с сиротой – то есть с сестрой).

Они схватили пропуск, как если бы он протянул им банкноту в сто крун. Пока они подвергали его всестороннему изучению, Круг высморкался и неспешно положил платок обратно в левый карман пальто, но, подумав, переложил его в правый карман брюк.

«Это еще что?» – спросил тот из двух солдат, который был толще, ногтем большого пальца отмечая на бумаге слово.

Поднеся к глазам очки для чтения, Круг посмотрел поверх его руки.

«Университет, – сказал он. – Место, где преподают разные предметы. Ничего особенно важного».

«Нет, это», – сказал толстый.

«А, “философия”. Ну вы знаете. Это когда вы пытаетесь представить себе mirok [маленькая розовая картофелина] вне всякой связи с тем, который вы съели или съедите». – Он сделал очками неопределенный жест, после чего сунул их в укромный лекционный уголок (жилетный кармашек).

«Что у тебя за дело? Почему шатаешься у моста?» – спросил толстый, пока его напарник в свою очередь пытался расшифровать пропуск.

«Всему есть объяснение, – сказал Круг. – Последние дней десять я каждое утро ходил в госпиталь Принцина. По личному делу. Вчера мои друзья вручили мне этот документ, предвидя, что мост в вечернее время станут охранять. Мой дом находится на южной стороне. Сегодня я возвращаюсь намного позже обычного».

«Пациент или доктор?» – спросил худощавый.

«Позвольте мне прочитать вам то, для сообщения чего предназначена эта лаконичная бумага», – сказал Круг, протягивая руку помощи.

«Я буду держать, а ты читай», – сказал худощавый, обратив к нему пропуск вверх ногами.

«Инверсия, – сказал Круг, – мне не помеха, но без очков не обойтись».

Он прошел через знакомый кошмар карманов – пальто – пиджака – штанов – и нашел пустой футляр для очков. Он собирался возобновить поиски.

«Руки вверх!» – с истерической внезапностью приказал толстый солдат.

Круг подчинился, устремив футляр к небесам.

Левая часть луны была так сильно затенена, что практически исчезла в заводи прозрачного, но темного неба, по которому она, казалось, быстро плыла, – иллюзия, вызванная движением к ней нескольких шиншилловых облачков; однако ее правый бок – заметно щербатый, но тщательно припудренный тальком край или щека, – напротив, был ярко освещен казавшимся искусственным светом невидимого солнца. В целом эффект был замечательный.

Солдаты обыскали его. Они нашли пустую фляжку, еще совсем недавно содержавшую пинту бренди. Круг, несмотря на свое крепкое сложение, боялся щекотки. Он тихо покрякивал и слегка извивался, пока они грубо ощупывали его ребра. Что-то выпрыгнуло и упало с щелчком кузнечика. Они нашли очки.

«Отлично, – сказал толстый. – Подними их, старый дурень».

Круг наклонился, пошарил ощупью, шагнул в сторону – и под носком его тяжелого ботинка раздался ужасный хруст.

«Боже мой, вот так положение, – сказал он. – Теперь остается только выбирать между моей физической слепотой и вашей умственной».

«А вот мы арестуем тебя, – сказал толстый. – Это положит конец твоей клоунаде, старый пьянчуга. А когда нам надоест тебя сторожить, мы бросим тебя в реку и будем стрелять, покуда не утонешь».

Тем временем, небрежно жонглируя фонариком, подошел еще один солдат, и Круг снова мельком увидел бледнолицего человечка, стоявшего в стороне с улыбкой на лице.

«Я тоже не прочь поразвлечься», – сказал этот третий солдат.

«Так-так, – сказал Круг. – Не ожидал тебя здесь увидеть. Как поживает твой двоюродный брат, садовник?»

Подошедший, неказистый и румяный деревенский парень, тупо поглядел на Круга и затем указал на толстого:

«Его брат, не мой».

«Да, само собой, – быстро сказал Круг. – О том и речь. Как он поживает, этот доблестный садовник? Вылечил ли он свою левую ногу?»

«Мы давно не виделись, – угрюмо ответил толстый. – Он живет в Бервоке».

«Славный малый, – сказал Круг. – Как же мы все жалели его, когда он свалился в гравийный карьер. Скажите ему, раз уж он существует, что профессор Круг часто вспоминает, как беседовал с ним за кувшином сидра. Всякий может сотворить будущее, но только мудрец способен сотворить прошлое. Яблоки в Бервоке преотличные».

«Вот его пропуск», – сказал угрюмый толстый румяному деревенскому, и тот опасливо взял бумагу, но тут же вернул ее.

«Лучше кликни того ved’mina syna [сына ведьмы]», – сказал он.

И тогда маленького человека вывели вперед. У него, похоже, сложилось впечатление, что Круг по какой-то причине главнее солдат, потому что он немедленно принялся жаловаться ему тонким, почти бабьим голосом, сообщая, что у него с братом бакалейная лавка на том берегу и что оба чтят Правителя с благословенного семнадцатого числа прошлого месяца. Слава Богу, повстанцы были разбиты, и теперь он мечтал присоединиться к брату, дабы Победивший Народ мог вкушать деликатесы, которыми они торговали, он и его страдающий глухотой брат.

«Кончай болтать, – сказал толстый, – и прочитай это вслух».

Бледный бакалейщик подчинился. Комитет Общественного Благополучия предоставляет профессору Кругу полную свободу передвижения в темное время суток. Для перехода из южной части города в северную. И обратно. Чтец поинтересовался, отчего он не может сопроводить профессора на ту сторону моста? Его мигом вышибли обратно во тьму. Круг продолжил свой путь через черную реку.

Эта интерлюдия отвела поток: он струился теперь, невидимый, за стеной мрака. Круг вспомнил других слабоумных, которых они с ней изучали, – исследование, проводившееся ими с каким-то злорадно-восторженным отвращением. Мужчин, наливавшихся пивом в слякотных барах – мыслительный процесс удовлетворительно заменен визгливой радиомузыкой. Убийц. Одногородцев финансового воротилы, преклоняющихся перед ним. Литературных критиков, хвалящих книги своих друзей или сторонников. Флоберовских farceurs[3]. Участников братств и мистических орденов. Людей, которых забавляют дрессированные животные. Членов читательских клубов. Всех тех, кто существует потому, что не мыслит, опровергая тем самым картезианство. Рачительного сельчанина. Преуспевающего политика. Ее родственников – ее ужасное безъюморное семейство. Внезапно, с яркостью предморфического образа или витражной дамы в красном платье, она проплыла по его сетчатке, обращенная в профиль, несущая что-то – книгу, ребенка, или просто дающая высохнуть вишневому лаку на ногтях, – и стена растворилась, поток снова вырвался наружу. Круг остановился, стараясь взять себя в руки, опустив голую ладонь на парапет – как в прежние времена, в подражание портретам старых мастеров, фотографировали выдающихся людей в сюртуках – рука на книге, на спинке стула, на глобусе, – но едва камера щелкнула, все пришло в движение, поток хлынул, и он продолжил идти – прерывисто, из-за рыданий, сотрясавших его голую душу. Огни противоположной стороны приближались дрожащими концентрическими игольчатыми и радужными кругами и снова сокращались до размытого свечения, если сморгнуть, после чего сразу же безмерно ширились. Он был крупным, грузным мужчиной. Он ощущал интимную связь с черной лакированной водой, плескавшейся и вздымавшейся под каменными сводами моста.

Вскоре он снова остановился. Давайте потрогаем и осмотрим это. При слабом свете (луны? его слез? тех немногих фонарей, которые умирающие отцы города зажгли из машинального чувства долга?) его рука нащупала в шероховатости определенную структуру – бороздку в камне парапета, выпуклость и выемку с влагой внутри – все это сильно увеличено, как 30 000 кратеров в коре лепной Луны на большом глянцевом снимке, который гордый селенограф показывает своей молодой жене. Сегодня ночью, сразу после того, как они попытались вручить мне ее сумочку, гребень для волос, мундштук, я обнаружил и потрогал это – выбранную комбинацию, детали барельефа. Я никогда раньше не касался именно этой выпуклости и никогда ее больше не найду. Этот момент сознательного контакта таит в себе каплю утешения. Аварийный тормоз времени. Каким бы ни был момент настоящего, я его остановил. Слишком поздно. Мне следовало за время, дайте-ка подумать, двенадцати, двенадцати лет и трех месяцев моей с ней жизни обездвижить этим простым способом миллионы мгновений, платя, возможно, чудовищные штрафы, но останавливая поезд. Скажите, зачем вы это сделали? – мог бы спросить кондуктор с выпученными глазами. Потому что мне нравится этот вид. Потому что я хотел задержать эти несущиеся деревья и петляющую между ними тропу. Наступив на ее удаляющийся хвост. То, что случилось с ней, возможно, не случилось бы, если бы у меня была привычка останавливать тот или другой отрезок нашей общей жизни, профилактически, профетически, позволяя тому или другому моменту упокоиться и вздохнуть с миром. Укрощая время. Предоставляя ее пульсу передышку. Потакая жизни, жизни – нашей больной.

Круг – поскольку это по-прежнему был он – побрел дальше, все еще ощущая на подушечке большого пальца покалыванье и отпечаток грубого узора. На этом конце моста было светлее. Солдаты, приказавшие ему замереть на месте, выглядели оживленнее, были лучше выбриты, носили более опрятную форму. К тому же здесь их было больше, как и задержанных ими ночных путников: два старика вместе с их велосипедами, человек, которого можно было назвать джентльменом (бархатный воротник пальто поднят, руки засунуты в карманы), и его девушка, потрепанная райская птица.

Пьетро – или, по крайней мере, солдат, похожий на Пьетро, метрдотеля в Университетском Клубе, – Пьетро-бравый-солдат изучил пропуск Круга и сказал тоном образованного человека:

«Теряюсь в догадках, профессор, каким образом вам удалось перейти мост. Вы не имели на то никакого права, поскольку этот пропуск не был подписан моими коллегами-постовыми с северной стороны. Боюсь, вам придется вернуться и попросить их сделать это согласно правилам чрезвычайного положения. Без этого я не могу позволить вам пройти на южную сторону города. Je regrette[4], но закон есть закон».

«Совершенно верно, – сказал Круг. – К сожалению, они не умеют читать, не говоря уже о том, чтобы писать».

«Это нас не касается, – сказал вежливый, важный и благовидный Пьетро, и его товарищи важно закивали в рассудительном согласии. – Нет, я не могу пропустить вас, пока, повторяю, ваша личность и невиновность не будут удостоверены подписью часового с противоположной стороны».

«Но не можем ли мы, так сказать, повернуть мост в обратную сторону? – терпеливо предположил Круг. – То есть совершить полную перестановку. Вы ведь подписываете пропуски тем, кто переходит с южной стороны на северную, верно? Что ж, давайте обратим процесс вспять. Подпишите эту драгоценную бумагу и позвольте мне отправиться в свою постель на улицу Перегольм».

Пьетро покачал головой:

«Я не понимаю вас, профессор. Мы уничтожили врага – так точно; мы раздавили его своими каблуками. Но одна-две головы гидры все еще целы, и мы не вправе рисковать. Через неделю или около того, уверяю вас, профессор, город вернется к обычной жизни. Это ли не зарок, парни?» – прибавил Пьетро, обернувшись к другим солдатам, которые охотно закивали, их честные интеллигентные лица просияли тем гражданским пылом, который преображает даже самого простого человека.

«Я взываю к вашему воображению, – сказал Круг. – Представьте, что я шел в другую сторону. Собственно, я действительно шел в другую сторону сегодня утром, когда мост не охранялся. Расставлять сторожевые посты только с наступлением темноты – это довольно нелепая затея, – но пусть. Пустите и вы меня».

«Нет – покуда эта бумага не будет подписана», – сказал Пьетро и отвернулся.

«Не слишком ли вы принижаете критерии, по которым принято судить о назначении человеческого мозга, если таковое имеется?» – взревел Круг.

«Тише, тише, – сказал другой солдат, приложив палец к треснувшей губе, а затем быстро указав на широкую спину Пьетро. – Тише. Пьетро совершенно прав. Ступайте».

«Да, ступайте, – сказал Пьетро, до которого донеслись последние сказанные слова. – И когда вы вернетесь с подписанным пропуском и все станет на свои места, подумайте о том внутреннем удовлетворении, которое вы испытаете, когда мы его подпишем со своей стороны. И для нас это тоже будет удовольствием. Ночь еще только начинается, и в любом случае нам не дóлжно отлынивать от кое-каких физических усилий, если мы хотим быть достойными нашего Правителя. Идите, профессор».

Пьетро посмотрел на двух бородатых стариков, терпеливо сжимавших рукояти велосипедных рулей побелевшими в свете фонарей костяшками пальцев; они неотрывно следили за ним глазами потерявшихся псов.

«И вы тоже ступайте», – сказал великодушный малый.

С живостью, странно контрастировавшей с их почтенным возрастом и журавлиными ногами, бородачи вмиг оседлали велосипеды, нажали на педали и, обмениваясь гортанными репликами, завиляли прочь, стремясь поскорее убраться. Что они обсуждали? Родословные их велосипедов? Цену какой-то особенной модели? Состояние гоночной трассы? Быть может, они подбадривали друг друга? Или по-дружески поддразнивали? А не то смаковали шутку, почерпнутую много лет тому назад из «Симплициссимуса» или «Стрекозы»? Всегда хочется знать, о чем говорят проезжающие мимо люди.

Круг шел так быстро, как только мог. Наш кремнистый спутник скрыли облака. Где-то ближе к середине моста он обогнал седых велосипедистов. Они осматривали анальный рубин одной из машин. Другая лежала на боку, как раненая лошадь, с печально приподнятой головой. Он шел быстро, держа пропуск в кулаке. Что будет, если я брошу его в Кур? Обреку себя на вечное хождение взад-вперед по мосту, который перестанет быть таковым, поскольку ни один из берегов в действительности недостижим? Не мост, а песочные часы, которые кто-то постоянно переворачивает – со мной, мелким сыпучим песком, внутри. Или стебель травы, который срываешь вместе с муравьем, бегущим по нему вверх, и поворачиваешь, когда он достигает верхушки, так что венец превращается в конец, и бедный дурачок повторяет свое выступление. Старики, в свою очередь, обогнали его, шумно несясь во весь опор сквозь мглу, галантно галопируя, подгоняя кроваво-красными шпорами своих черных старых жеребцов.

«Снова я, – сказал Круг, когда его грязноватые друзья обступили его. – Вы забыли подписать мой пропуск. Вот он. Давайте поскорее покончим с этим. Нацарапайте крестик, или загогулину из телефонной будки, или свастику, или еще что-нибудь. Не смею надеяться, что у вас под рукой имеется что-то вроде штампа».

Еще не закончив, он сообразил, что они его не узнают. Они осмотрели его пропуск. Они пожали плечами, словно сбрасывая с себя бремя знаний. Они даже почесали в затылках – странный прием, используемый в этой стране потому, что он, как говорят, способствует притоку крови к клеткам мышления.

«Ты что, живешь на мосту?» – спросил толстый солдат.

«Нет, – сказал Круг. – Постарайтесь понять. C’est simple comme bonjour[5], как сказал бы Пьетро. Они отправили меня обратно, поскольку не имели доказательств, что вы меня пропустили. С формальной точки зрения меня на мосту вообще нет».

«Он мог забраться с баржи», – послышался чей-то неуверенный голос.

«Нет-нет, – сказал Круг, – я не барочник. Вы все еще не понимаете. Объясню проще некуда. Они, находящиеся на солнечной стороне, видят гелиоцентрически то, что вы, теллурийцы, видите геоцентрически, и если два этих аспекта не удастся каким-нибудь образом совместить, то я, визуализируемый объект, обречен вечно курсировать во вселенской ночи».

«Да это тот, который знает двоюродного брата Гурка!» – воскликнул один из солдат в порыве узнавания.

«Вот и отлично, – сказал Круг с большим облегчением. – Совсем забыл о добром садовнике. Итак, один вопрос улажен. А теперь давайте, сделайте что-нибудь».

Бледный бакалейщик шагнул вперед и сказал:

«У меня есть предложение. Я подпишу его пропуск, а он подпишет мой, и мы оба уйдем».

Кто-то из солдат хотел было отвесить ему оплеуху, но толстый, бывший, похоже, у них за главного, вмешался, заметив, что это дельная мысль.

«Подставьте мне спину, – обратился бакалейщик к Кругу и, поспешно открутив колпачок автоматической ручки, принялся прижимать бумагу к его левой лопатке. – Чье имя указать, братья?» – спросил он солдат.

Они переминались с ноги на ногу и толкали друг друга локтями, никто не хотел раскрывать заветное инкогнито.

«Пиши Гурк», – наконец сказал храбрейший из них, указывая на толстого солдата.

«Пишу?» – спросил бакалейщик, проворно повернувшись к Гурку.

После недолгих уговоров тот согласился. Покончив с пропуском Круга, бакалейщик в свою очередь подставил спину. Чехарда или адмирал в треуголке, кладущий подзорную трубу на плечо молодого матроса (серый горизонт качается, белая чайка делает вираж, но земли не видно).

«Надеюсь, – сказал Круг, – что справлюсь так же хорошо, как если бы был в очках».

На пунктирную линию попасть не удастся. У тебя жесткое перо. У тебя мягкая спина. Гурк-огурец. Промокнуть клеймящим железом.

Обе бумаги были пущены по кругу и робко одобрены.

Круг с бакалейщиком зашагали по мосту; во всяком случае, Круг зашагал, а его маленький спутник выражал свою безумную радость, бегая вокруг Круга расширяющимися кругами, имитируя при этом паровоз: чух-чух, локти прижаты к ребрам, ноги двигаются практически синхронно, совершая жесткие и отрывистые шажки со слегка согнутыми коленями. Пародия на ребенка – моего ребенка.

«Stoy, chort!» [Стой, чорт тебя возьми!] – крикнул Круг, впервые за эту ночь используя свой настоящий голос.

Бакалейщик завершил свои циркуляции спиралью, которая вернула его обратно на орбиту Круга, после чего он подстроился под его шаг и пошел рядом, беспечно болтая.

«Должен извиниться, – сказал он, – за свое поведение. Но я уверен, что вы чувствуете то же, что и я. Это было настоящим испытанием. Я думал, они меня никогда не отпустят – и эти намеки на удушение и утопление были немного бестактными. Милейшие парни, признаю, золотые сердца, но малокультурные – собственно, это их единственный недостаток. В остальном же, я согласен с вами, они замечательны. Пока я стоял —»

Это четвертый фонарный столб и десятая часть моста. Несколько фонарей зажжены.

«…Мой брат, который практически глух, держит магазин на проспекте Теод… простите, Эмральда. Вообще-то мы совладельцы, но у меня собственное маленькое предприятие, из-за которого я большую часть времени нахожусь в отъезде. В свете нынешних событий мой брат нуждается в помощи, как и все мы нуждаемся. Вы можете подумать —»

Десятый по счету фонарь.

«…но я вижу это так. Конечно, наш Правитель – великий человек, гений, такой рождается раз в сто лет. О таком руководителе всегда мечтали люди вроде нас с вами. Но он ожесточен. Он ожесточен потому, что последние десять лет наше так называемое либеральное правительство преследовало его, пытало его, бросало в тюрьму за каждое сказанное им слово. Я всегда буду помнить – и передам это своим внукам, – чтó он сказал в тот день, когда его арестовали на большом митинге в Годеоне: “Я, – сказал он, – рожден править, как птица рождена летать”. Я думаю, что это величайшая мысль, когда-либо выраженная человеческим языком, и к тому же самая поэтичная. Попробуйте назвать мне писателя, сказавшего что-либо сопоставимое с этим? Нет, я даже скажу, что —»

Этот пятнадцатый. Или шестнадцатый?

«…если мы посмотрим на это с другой стороны. Мы маленькие люди, мы хотим тихой, спокойной жизни, мы хотим, чтобы дела у нас шли гладко. Мы хотим маленьких радостей жизни. К примеру, всякий знает, что лучшая часть дня – когда приходишь домой после работы, расстегиваешь жилетку, включаешь какую-нибудь легкую музыку и усаживаешься в любимое кресло, чтобы насладиться шутками в вечерней газете или обсудить со своей малюткой соседей. Это то, что мы называем подлинной культурой, подлинной человеческой цивилизацией, вот ради чего столько чернил и крови было пролито в Древнем Риме или Египте. Но в последнее время только и слышно болтовню болванов, что для людей вроде нас с вами такая жизнь в прошлом. Не слушайте их – это не так. И она не только не в прошлом —»

Их что же, больше сорока? Это, должно быть, по крайней мере середина моста.

«…хотите, я скажу вам, что на самом деле происходило все эти годы? Что ж, во-первых, нас обложили несусветными налогами; во-вторых, все эти члены Парламента и государственные министры, которых мы никогда не видели и не слышали, продолжали хлестать все больше и больше шампанского и спать со все более и более толстыми шлюхами. Вот что они называют свободой! И что же произошло тем временем? Где-то глубоко в лесу, в бревенчатой хижине, Правитель писал манифесты, точно загнанный зверь. А как они обращались с его сторонниками! Боже милостивый! Я слышал ужасные истории от своего шурина, с юности состоящего в партии. Он, безусловно, самый умный человек, которого я когда-либо знал. Итак, вы видите —»

Нет, меньше середины.

«…вы, как я понял, – профессор. Что ж, профессор, перед вами теперь открывается великое будущее. Теперь мы должны просветить невежественных, угрюмых, порочных, – но просветить по-новому. Только подумайте обо всей той чепухе, которой нас раньше учили… Подумайте о миллионах ненужных книг, заполняющих библиотеки. И что за книги они издают! Знаете, вы не поверите, но один заслуживающий доверия человек сказал мне, что в каком-то книжном магазине на самом деле есть книга, страниц в сто по меньшей мере, целиком посвященная анатомии клопов! Или вот еще что-то на иностранных языках, что никто не способен прочитать. И все деньги спущены на ерунду. А все эти огромные музеи – одно большое надувательство. Заставляют вас разинуть рот перед камнем, который кто-то подобрал у себя на заднем дворе. Поменьше книжек и побольше здравого смысла – вот мой девиз. Люди созданы для того, чтобы жить вместе, вести дела друг с другом, говорить о том о сем, хором петь песни, встречаться в клубах или магазинах, на перекрестках, и по воскресеньям – в церквях или на стадионах, а не сидеть в одиночестве, предаваясь опасным размышлениям. У моей жены был жилец —»

Человек в пальто с бархатным воротником и его девушка быстро обогнали их с топотком людей, спасающихся бегством, не оглядываясь.

«…изменить все это. Вы научите молодых людей считать, писать, завязывать бандероль, быть опрятными и вежливыми, каждую субботу принимать ванну, учтиво общаться с возможными покупателями – о, тысячам необходимых вещей, всем тем вещам, которые для каждого имеют один и тот же смысл. Хотел бы я сам быть учителем. Потому что я убежден, что каждый человек, пусть даже самый обычный, распоследний недотепа, самый —»

Кабы все были зажжены, я бы так не запутался.

«…за что я заплатил смехотворный штраф. А теперь? Теперь само государство будет помогать мне в моем коммерческом предприятии. Оно станет это делать, чтобы контролировать мои доходы, – а что это означает? Это означает, что мой шурин, который состоит в партии и занимает сейчас, если позволите, важную должность в крупном учреждении, сидя за большим письменным столом, накрытым стеклом, будет всячески содействовать мне в приведении моих финансов в порядок: я начну зарабатывать гораздо больше, чем когда-либо, потому что отныне мы все принадлежим к одному счастливому сообществу. Отныне мы все семья – одна великая семья, все связаны друг с другом, все уютно устроены и не задают лишних вопросов. Потому что у каждого найдется какой-нибудь родственник в партии. Моя сестра горько сетует мне, что нашего старика-отца, который так боялся кровопролития, больше нет с нами. Сильно преувеличенного кровопролития. Я скажу так: чем скорее мы прикончим умников, которые поднимают шум из-за того, что несколько грязных анти-эквилистов наконец-то получили по заслугам —»

Мост кончается. И смотрите-ка, нас никто не встречает.

Круг был совершено прав. Стражники южной стороны покинули свой пост, и только тень брата-близнеца Нептуна, компактная тень, которая выглядела как часовой, но таковым не являлась, осталась своеобразным напоминанием о тех, кто ушел. Правда, в нескольких шагах впереди, на набережной, трое или четверо мужчин, возможно облаченных в форму, куря две или три тлеющие сигареты, расположились на скамье, и кто-то из них сдержанно, романтично пощипывал в темноте семиструнную аморандолу, но они не окликнули Круга и его приятнейшего спутника и даже не обратили на них внимания, когда эти двое проходили мимо.

3

Он вошел в кабину лифта, которая приветствовала его знакомым тихим звуком – наполовину грохоток, наполовину встряск, – и ее черты просветлели. Он нажал третью кнопку. Хрупкая, тонкостенная, старомодная комнатка перемигнула, но не тронулась с места. Он нажал снова. Вновь морганье, тревожная неподвижность, непроницаемый взгляд предмета, который не работает и знает, что уже не заработает. Он вышел из кабины. И тут же с оптическим щелчком лифт закрыл свои ярко-карие глаза. Он поднялся по запущенной, но исполненной достоинства лестнице.