Нет счастья в капитализме. Сборник рассказов

Все эти события промелькнули менее чем за две недели. Именно они и раскололи мою жизнь пополам. Можно было согласиться со смертью уставших от жизни стариков, но смерть невинных, не успевших даже увидать свет, безвинных младенцев, не могла оставаться равнодушной. Я с этим был не согласен. Не согласны были с этим и другие.

ПРОЩАНИЕ С БОЛЬНИЦЕЙ

История старшей сестры отделения заслуживает отдельной страницы. Ей было немногим более за тридцать, но она уже давно была одна. Ни детей, ни мужа. После работы она приходила в пустую квартиру, готовила ужин, съедала его в одиночестве и рано, очень рано ложилась спать. В одинокую холодную постель, не согретую теплом мужского тела. По ночам она часто просыпалась. Её мучила жажда обладания мужской плоти, запаха мужского тела, которые она давно успела забыть. Она замужем была два года. Ей исполнилось 22, ему 24, и они развелись. Её постоянное недовольство им, нежелание быть рядом привели к аборту. Это было её желание. Его желание было другим. Но её это не интересовало. И она сделала по- своему. Он не захотел больше быть с ней рядом. Желания их совпадали. И всё было кончено. Так прошло несколько лет. Работала она старшей медицинской сестрой в отделении, куда я пришел работать постовой медицинской сестрой. Работа была ей ненавистна. У неё было много раздражителей, но после моего прихода я стал главным. Единственный мужчина на стаю сук, в которой больше половины одиноки. Меня постоянно кто-то обсуждал. Она не обсуждала никогда. Она не включалась в обсуждения. Она меня просто тихо ненавидела.

Смена подошла к концу. Передал все данные по смене пришедшей медицинской сестре, но выйти из бокса не успел. Она вошла, как всегда строгая, с затянутым русым узлом волос под колпачком, серые глубокие глаза, безупречно отглаженный халат, и обалденная фигура под ним, с прекрасной выраженной грудью. Абсолютно бесстрастная. В лице ни эмоций, ни жизни. Ничего личного. Только работа.

– Задержись. Я не проверила уборку.

Чистота в палатах была идеальная. И её это не устраивало. Достала из нагрудного кармана безупречный белый платок и стала просматривать все им все щели. Пыль была найдена на багете окна. От сердца у неё отлегло. Враг повержен.

– Задержись и сделай уборку заново.

Руки у меня трясутся, тело бьет мелкая дрожь, голова плохо соображает. Третья ночь подряд без сна дают о себе знать. Плохо соображая, что от меня требуют, достаю тряпку и начинаю снова «полировать» весь бокс. На занятия я в тот день не попал. Едва доплелся до общаги, не раздеваясь плюхнулся на кровать, погрузившись в хаос детских криков и плача. Эти детские голоса ещё несколько месяцев преследовали меня во сне даже после того, как я ушел из больницы.

Институт подходил к концу. Подошла к концу и моя работа в больнице. После увольнения пришел в больницу со всеми проститься. Прощание было коротким и теплым. Пожелания успешной работы в новом статусе и не забывать их. Старшей среди них не было. Подхожу к её кабинету. Постучался. Неуверенно вошел. Она была одна. Встала со стула и подошла ко мне. Обняла за плечи. В глазах стояли слёзы.

– Извини. Я часто была несправедлива к тебе… Извини.

Мы долго стояли, и она меня не отпускала из своих рук. Лица я её не видел, а слышал лишь редкие всхлипывания. Потом она резко оттолкнула меня от себя.

– Теперь иди. Мне будет сильно тебя не хватать.

Я ушел. Дверь за мной закрылась. Больше я её не видел. Её я больше не видел, но был ей сильно благодарен за то трудолюбие и терпение, которому она меня научила. А также тихой ненависти. Я её в то время ничему научить не мог. У меня не было даже шансов. Поэтому я ей и благодарен. Есть ли ей меня за что благодарить, я так и не узнал.

ПРОЩАЙТЕ АЛЬМА МАТЕР!

Так закончилась моя работа студентом в больнице. А через два месяца подошло и время окончания института. Госэкзамены, расставание с альма-матер и друзьями… Всё это происходило в какой-то неудержимой горячке. Думаю, так было не только со мной, но и со всем студенчеством до и после меня.

Время до гос. экзаменов протекало больше нервно и опустошенно. Общежитие то наполнялось галдящей студенческой братией, то на день -два затихало в томящейся, бессознательной пустоте. От первых, сдающих экзамены, до последних, было не менее недели. И если одни сегодня праздновали успех, или омывали слезами неудачу экзамена, а были и такие, слава богу, я в разряд рыдающих не попал, то другие им честно завидовали, и ждали судного дня своего шестилетнего время препровождения.

Время до экзамена все проводили по-разному. Кто-то судорожно догрызал гранит науки, не давшийся ранее, кто-то обрывал трубку телефона, вынося мозги такой же, как и он бездари, отличники жестко, сутками брали очередные вершины, запивая успехи огромными дозами валерьяны. Мне и многим как я, заниматься ерундой было не охота. Принцип «перед смертью не надышишься» нами был правильно усвоен еще на первых курсах института. И отходить от него мы не собирались. Валерьянку мы то же не пили. Где её взять и для чего это было нужно, мы просто не знали. Зато мы хорошо знали, когда открывался и закрывался соседний гастроном, в котором можно было купить креплёное красное вино, дешёвого розлива, по 0,7 в бутылке. И поэтому мы пили вино. Отрезвление не наступало даже утром в день экзамена. Спасал холодный душ, манная каша в студенческой столовой, и чашка крепкого чая. Бывшие выпускники хорошо вложили в нас мысль – пять минут позора и врач. Позора, к счастью, терпеть не пришлось, и врачами мы стали. Врачами стали практически все. Диплом врача получил и я. Последний экзамен завершался в каждой группе почётным вручением академического знака – красного ромбика на винте, с белой окантовкой, гербом СССР по центру и с чашей обвившей змеёй. Знак был пристёгнут к лацкану пиджака и не давал покоя. Я его сильно стеснялся. Думаю, его стеснялись и другие. Он накладывал какую-то волнующую, ранее не изведанную ответственность на своего владельца, которой ранее никогда и не присутствовало. В то время существовало множество вузов и академических знаков, но красный с белой окантовкой, гербом СССР вверху и с чашей со змеёй внизу, на винте, был особенный. Он относил, носивших его, к какой-то особой, таинственной касте. Касте людей, знающих таинства жизни и смерти. К этой касте стал относиться и я. И ещё, не осознавая всю тяготу и сложность будущей жизни, мы, бывшие студенты, и сегодняшние врачи, были раскиданы по многим больницам и городам нашей необъятной, и не всегда нас любящей Родины. Многим, и мне то же, не раз приходилось стоять на краю пропасти, называемой жизнью и смертью, и смотреть в широко раскрытые от ужаса и боли, или гаснущие в предсмертной агонии глаза. Все эти картины человеческих трагедий никогда не оставляли меня равнодушным. Думаю, они не оставляют равнодушными всех моих коллег. Коллег, с кем я учился, и с кем не учился, никогда. Всё это меня закалило, сделало более решительным и жёстким, немного циничным. Но никогда не чёрствым, и не безразличным к чужому страданию и горю. Я уже много лет, как отошёл от врачебной практики, но заложенное институтом и дальнейшей практикой, думаю, пройдет со мной до могилы. Неприятно – циник, сквернослов и жёсткий мерзавец с душой чуткой к чужой боли и страданию. К чужой, но не своей. Свою всегда не замечаешь, или не видишь. Или делаешь вид, что не видишь и не замечаешь.

Экзамены сданы и всё больше студентов вливается в ряды счастливчиков. До праздничного, прощального вечера оставалось несколько дней. И ещё была присяга. Принятие клятвы Гиппократа. Все выпускники института стояли на плацу перед вечным огнем у памятника, павшим в Великой Отечественной войне. Декан громко зачитывал слова клятвы, и все вторили: «– Клянёмся!» Торжество момента раскаляла присутствующих. Но я на этом торжестве не присутствовал. В тот день я лежал в общаге с температурой под сорок и опухшей, ничего не чувствовавшей ногой. Клятву я не принимал, но всю жизнь следовал ей. Я не слышал, как её зачитывал декан, не слышал уходящее ввысь «Клянёмся», но я знал её наизусть. И вкладыш с её текстом лежит у меня в дипломе до сего дня.

После принятия Присяги многие, кто жили в общаге, до выпускного вечера разъехались по домам. А кто жил дома, просто отсыпались. До выпускного многие группы собирались на прощальные пирушки. Прощальная пирушка была и у нашей группы. Но я в ней участвовать не смог. Собрались все, кроме меня. За два дня до этого со мной случилась неприятность. Распухло правое колено, бедро, пошел паховый лимфаденит, температура под 39. Когда все выпускники гуляли и бесновались от счастья, я загибался от боли и приступов слабости. Ногу буквально разрывало, меня тошнило, и я не знал, куда деть пылающую голову. День смешался с ночью. Покой превратился в ад. На третий день кое- как заставил себя добраться до детской хирургии в нашей детской больнице. На кафедре пусто. Лето, отпуска. Состояние моё было отчаянным. На моё счастье, в отделении оказалась вчерашняя аспирантка хирург, закончившая два года назад институт, с которой я был хорошо знаком. Объяснил причину. Завела в перевязочную. Уложила на операционный стол. Обработала колено. Прокачала колено новокаином. Сделала скальпелем разрез через всё колено. Ни капли гноя. Асептический отёк с периферийным лимфаденитом. Наложила мазевую повязку. Дала антибиотиков и отпустила домой. Через два дня велела прийти на перевязку. Домой дополз кое-как. От голода и боли тошнота подкатывала к горлу. Плюхнулся на кровать, и заставил себя заснуть. Несколько дней голода дали о себе знать. Общага была пуста, ходить от боли не мог. Магазин остался где-то там, в мечтах здоровой жизни. Если кто и приходил из знакомых, то объяснить, почему я не могу ходить я мог, а вот, что от голода схожу с ума, сознаться было стыдно. Вот тогда и состоялась эта встреча.

Наутро следующего дня, мне стало много легче. Операция и антибиотики сделали своё дело. Температура прошла, отёк бедра стал спадать, лимфоузлы стали уменьшаться, боль стала меньше. Осталась слабость и какая-то общая немогота. Стал немного ходить по комнате, но больше валялся на кровати.

Ближе к обеду стук в дверь.

– Да. Войдите!

Зашла она. Высокая, стройная. Коричневые блестящие глаза в обрамлении длинных ресниц, едва затронутых тушью, естественные густые каштановые волосы, спадающие с плеч. Чувственный рот в тени неброской помады. Обтягивающая покатые бедра, черная юбка. Свободная белая блузка. И необыкновенное амбре, умопомрачительного парфюма. С ней был высокий, сухой, с бледным лицом, редкими рыжими волосами, тщательно остриженными на правый пробор, с челкой на бок, в черном дорогом костюме, с галстуком в темно синюю рубашку, намного старше её мужчина.

– Это Алексей. Мой муж. Он давно хотел с тобой познакомиться. Но вышло как-то вот только сейчас.

Хотел ли с ним знакомиться я, я точно не знал. Скорее всего, не хотел. Но этого хотел он. И я с этим ничего не мог поделать. Какая-то воспитанность и особый внешний лоск вызывали к нему уважение. Он протянул мне руку. Я её неуверенно пожал. Она взяла стул от стола и, пододвинув к кровати, уверенно на него села возле меня. Я лежал, не пытаясь даже встать – бледный и злой на свою беспомощность. Алексей стоял в стороне, возле двери. Через несколько секунд сказал:

– Я подожду в коридоре. Не буду вам мешать. А вы пока разговаривайте.

Дверь за ним закрылась. Во мне он не чувствовал угрозы для своих взаимоотношений с ней.

Она взяла в руку мою ладонь и больше не выпускала. Тело её слегка дрожало. Другая её рука то нежно погружалась в мои волосы, то гладила осунувшееся за дни болезни лицо, высохшие, растрескавшиеся от температуры губы. Так прошло не менее часа. О чем мы разговаривали, я не помню. Но не могу забыть её срывающийся в слёзы смех и какую-то щемящую грусть в глазах. Время шло очень быстро. Встреча явно затягивалась. Пристальным прожигающим взглядом посмотрела мне в глаза. Поцеловала долгим, обжигающим поцелуем в губы, щеки. Обсушила свое лицо платком, встала, пошла к двери. Ещё раз оглянулась:

– Я думаю, мы ещё увидимся.

Не попрощавшись, вышла. Не зашел попрощаться и её муж. Были слышны лишь удаляющиеся по гулкому коридору шпильки. Шпильки туфель на её безукоризненных, обалденных ногах. Ноги, которых ни разу не коснулась моя рука.

Знакомство наше было случайным. Кафе, обед. Все столики заняты. Одно свободное место в полутени у угла стены. Она тянувшаяся за вилкой. Я с подносом и тарелками на нём.

– Приятного аппетита! Позволите?

– Да, пожалуйста.

Разговорились. Она художник в производственной мастерской. Я студент последнего курса. Она года на два старше меня. Замужем. Обворожительная. Раскованная. Независимая. Ели мы дольше обычного. Потом несколько раз приходил к ней в мастерскую. К себе домой она не приглашала. Она была замужем. К себе в гости я-то же не приглашал. Студенческое общежитие не место для чувственных свиданий. Когда встречались, то по многу часов разговаривали, иногда пили чай, заваренный тут же на журнальном столике. Я завораживающе смотрел, как она работает. Я был очарован ею и её умением несколькими воздушными взмахами карандаша превращать неодушевленную пустоту в живые лица.

И то её посещение было для меня полной неожиданностью. Свой адрес я ей не давал. И как она его узнала, для меня осталось загадкой.

Она ушла, но остался я. Полная растерянность и опустошенность. Пряный вкус помады на высохших губах, легкий запах её тела и этого умопомрачительного парфюма. Было чувство, что в этот минуты я потерял очень близкое и необыкновенно родное мне навсегда. Щемящая боль сдавила грудь. Хотелось просто по щенячьи забиться в подушку и завыть. Больше мы никогда с ней не встречались. И как сложилась её судьба мне неизвестно. Известно лишь, что горечь утраты не изжита мной и сегодня. Поэтому и изложил это всё на бумаге. Изложил не для того, чтобы собирать сопли в кулак, а чтоб поблагодарить за те встречи, которые она мне подарила, за тот поцелуй, оставшийся в памяти с пряным теплом чувственного рта, и нежность и чистоту отношений коснувшиеся меня её руками.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР.

Выпускной вечер проходил в огромном двухэтажном, по- восточному ресторане «1001 ночь». Второй этаж, огромный круглый зал, низкие полуовальные столы в обрамлении темно синих бархатных диванов, тусклый свет светильников. Каждая группа праздновала за отдельным столом. Деканы с преподавателями за столом в углу залы.

Я на тот вечер не пошел, точнее на его начало и середину. Я пришел лишь под конец празднества, как говорят под занавес. Боль в ноге еще не проходила, периодически возникали предательские чувства слабости и тошноты. Мне было далеко не до суеты праздничных веселий.

Вечер сидели у друга. Он на следующий день сдавал последний гос. в юридическом. Скучный, бесцельный вечер с нотками тоски и раздражения. Ближе к полуночи приятель все-таки заставил меня подняться и, хотя б сходить попрощаться с бывшими сокурсниками, благо ресторан, по стечению обстоятельств, находился в соседнем дворе.

Вошел в ресторан, поднимаюсь на второй этаж. Гул голосов, музыки и сизого дыма. Вечер подходил к своему концу. Нашел столик, где пиршествовала наша группа. За столом пусто. Тарелки с остатками салатов, полупустые бутылки, в окружении пустых бокалов, пепельницы полные окурков. Две мои одногруппницы сидят на краю стола. В руках бокалы, зажжённые сигареты. Разговор на пустые темы. Подсаживаюсь сбоку, обнимаю одну за талию. Так сидим довольно долго, пока одна из них не оборачивается и не замечает меня.

– Господи! Ты откуда. Ты когда пришел?

Штрафные бокалы, поцелуи, пьяные признания в дружбе и любви, непонятно откуда собирающихся одногруппников.

Вечер окончен. Последнее танго от музыкантов. Напутствие декана. Все начинают расходиться. Выхожу на лестничную клетку, и в этот момент с истеричными выкриками, кулаками и слезами, моя бывшая подруга кидается мне на шею.

– Я ненавижу, ненавижу тебя! Я не могу тебя терпеть!

Пытаюсь оторвать её от себя, но тщетно. В это время, в сопровождении преподавателей и моих сокурсников выходит декан факультета, и застают нас за этой сценой. Декан поворачивается в мою сторону:

– Господи, опять это ты!

Мне ничего не остается, как сквозь рыдания подруги спросить:

– И за что Вы меня так не любите?

Ответом мне был смех выходящих. Что хотела мне этой сценой сказать моя бывшая подруга, ведь роман наш хоть и был очень бурный, но достаточно короткий, я не знаю. Но, что сказал декан, слышали многие. Слышал это и я.

Так закончились мои шесть лет редких встреч, переживаний, частых недоеданий и недосыпаний. Все осталось позади. Осталась горечь расставания и утраты. И дружба. Дружба на всю оставшуюся жизнь.