Переписывая историю: меняя себя, меняешь жизнь

***

Я по-прежнему продолжал разговор кулаками, не умея в определённый момент выражаться словами и справляться со своими эмоциями. От этого мне до сих пор становится грустно в моменты воспоминаний. Но, как говорится, что было, то было. С этим приходится жить, мириться, меняться и развиваться.

Однажды мой сослуживец принёс мне письмо от родных и не отдавал, весело смеясь и приговаривая: «Танцуй, танцуй». Шутки я не понял. Вместо того, чтобы поддаться юмору и сделать несколько «па» с таким же задоров, я подскочил к сослуживцу и… втащил ему. Да так сильно, что он упал. А я молча взял письмо и пошёл его читать. Схожих ситуаций было масса.

Единственный армейский запрет, который я не нарушал, был не пить спиртного. И то, не потому что мне не хотелось, а потому что я сам себе вбил в голову мысль, что «в армии – ни-ни».

***

Ещё в самом начале службы на построении командир спросил, кто что умеет. Я ответил, что хорошо рисую. После этого признания я, может быть, и стал в некотором отношении чувствовать себя лайтово, но в целом оно мне стоило острых и негативных высказываний в мой адрес от одного из дедов, который при любом удобном случае называл меня «шестёркой», потому что я почти всё время сидел в кабинете и рисовал или писал.

Хоть многие удивлялись тому, что нёс этот «старик», зная и общаясь со мной, я был настолько подавлен, что через несколько месяцев службы я уже жалел о своём признании. В ответ на «шестёрку» мне всегда хотелось кричать и оправдываться: «Ребята! Не верьте ему! Я не такой, честно! Я никого не сдаю!». Да, это было мрачно.

А ещё была ситуация, когда меня начал шантажировать лейтенант или старший лейтенант – плохо помню звание, но хорошо запомнил его, простите мне мой русский, сволочность и ублюдочность. Однажды, когда мы сидели в одном кабинете, он сказал мне выйти посмотреть, кто лежит на кроватях (это было запрещено), и доложить ему. На мой отказ он стал угрожать, что пустит по роте слух, что я всех сдаю. Я ответил, что мне всё равно на то, какие слухи он станет распускать обо мне, и ничего ему говорить не стал.

Может, мои слова и выглядели уверенно, но в душе у меня было негодование и – опять же – крик самому себе и всем вокруг о том, что я не такой, я не «шестёрка».

***

Также после моего признания об умении рисовать ко мне стояла очередь из дедов на роспись и оформление дембельских альбомов. И тут сразу вспоминаю поговорку: сапожник без сапог. Я сделал альбомы всем, кто хотел, но только не себе. Может, мне не так важно было сохранить в таком ключе память об армии, а может, уже в горле они все стояли настолько, что вызывали рвотный рефлекс.

Занимаясь альбомами, я находился иногда в более выгодных условиях, чем мои сослуживцы, но, как ни странно, вопреки моим ожиданиям, что все от меня отвернутся, у нас были прекрасные отношения. Только одного деда моё рисование будоражило и вгоняло в злость или гнев. Хотя он меня ни разу не ударил, морально умел достать. Почему он не поднимал руку, не знаю. Может, будучи гораздо ниже меня, боялся получить сдачи.

Он видел, как я ударом в лицо поставил на место старше меня на полгода по «положению» сослуживца. Я, кстати, был удивлён, что «ответку» получил не от него самого, а от шести других «полугодок», которые, увидев «произвол» с моей стороны, решили меня наказать.

После принятия лежачих ванн с ручным и ножным гидромассажем всего тела от шести «полугодок» я вдруг ощутил, что у меня ничего не болит. От слова совсем. Синяков и ссадин на теле тоже не оказалось. Наверное, слишком «аккуратно» били, чтобы не попасть на губу.

***

К слову, о «губе». Зимой, особенно первой, было очень туго, потому что к голоду добавился жуткий холод, а теплее одеваться нам было запрещено. Не только старослужащими, но еще и командованием части. За свитера под формой мы рисковали попасть на «губу», то есть на гауптвахту. Это сейчас я послал бы всех куда подальше и поглубже, а тогда смиренно делал то, о чём говорили или требовали.

Той первой зимой я стоял перед выбором: терпеть холод или постараться незаметно одеться потеплее. Я выбрал второй вариант, надевая под форму так называемый «вшивник», или свитер. Но у меня была усовершенствованная его модель: я носил мастерку с центральным замком.

На одном из построений нас решил проверить сам заместитель командира части. До этого я, будучи уверенным, что при проверке просто расстегну молнию, раздвину мастерку вместе с формой и покажу майку, надел свой «вшивник». Но не тут-то было. Мои неуверенные действия сподвигли замкомандира проверить меня тщательнее и посмотреть мои «закрома». Он раздвинул ещё шире и без того широко раздвинутую форму, а там и мастерка себя не заставила долго ждать, показавшись заместителю командира части во всей своей красе.

Сиюминутно мне было объявлено, что за такой «подвиг» я заслуживаю внеочередной отпуск. Вот только его я проводил не на курорте, а на самой настоящей «губе», которая находилась в самой настоящей бывшей тюрьме, где почему-то были затоплены несколько нижних этажей.

Мне было интересно и одновременно жутковато находиться в коридорах этого «курорта» и всё там рассматривать. Конечно, входы на затопленные этажи были закрыты решёткой и пройти туда не представлялось возможным. А вот созерцать тот мрачный вид, вдыхая не менее мрачный затхлый запах, доносящийся из тех помещений, – вполне себе.

Регулярно нас по очереди выводили делать уборку помещения на своём этаже. Мы оказывались одновременно и уборщиками, и связными, которые помогали передавать из камеры в камеру новости, вопросы, какую-нибудь мелочёвку. Кстати, из-за одной такой мелочёвки, которую во время шмона нашёл надзиратель, ребятам пришлось непросто. Наказание было жёстким. Точнее даже жестоким.

Провинившимся в камеру поставили тазик с разведённой хлоркой, и ребята были вынуждены дышать её парами. Я видел их покрасневшие глаза и то, как они по очереди стояли у маленького окошка, через которое надзиратели следили за порядком в камере, и дышали свежим воздухом. Только вот свежим он был исключительно по отношению к воздуху в их камере, но не по отношению к воздуху, которым дышали на улице.

Ещё через несколько камер сидели ребята, ожидавшие суда, который в армии назывался трибунал. Начав разговор с ними через отверстие в двери, я рассмотрел одного из них. Он был в больших круглых очках, на вид – нежный, с тонкой душевной организацией. В школе бы его прозвали ботаником.

Этому нежному ботанику «светило» три года настоящей тюрьмы за то, что он в своё время пробил фанеру духу (то есть ударил в грудь молодого бойца), сломав ему ребро. Или даже два.

В моей голове никак не могла уложиться эта история с парнем, который всем своим видом был похож на прилежного студента, а не на злобного армейского деда. Моё сознание в тот момент нашего разговора всё время пыталось связать воедино то, что я вижу, с тем, что я слышу.

Каждый вечер у нас было построение и перекличка, во время которых камеры проверяли на наличие запрещённых предметов, а после мы по очереди подходили к месту, где нас уже ждали самые настоящие деревянные нары, с которыми мы отправлялись в свою камеру для сна и отдыха.

Нас в камере было трое или четверо. В нашем распоряжении находилось два-три стула и стол. В камере было не холодно, но и не так уж тепло. По краю стены проходила труба обогрева, и чтобы было ещё теплее, я ложился шеей на трубу из соображений, что по шее проходит аорта, а по ней идёт кровь, которая, нагреваясь от шеи и трубы, разносит тепло по всему телу, отчего иногда бегут мурашки.