Цена власти

Погибель, вырезанная на их стенах, казалась менее тягостной, чем та, к которой он всё медленнее приближался.

Ноги тяжелели, сознание подбрасывало счастливые воспоминания, а жар окутывал тело. Эрон будто находился на границе между теплом и холодом, пребывая в двух состояниях одновременно. Это отягощало невыносимый момент смирения и принятия неизбежного.

Встав за углом, Эрон бросил взгляд вперёд, замечая рядом со склепом пару камней, не вошедших в кладку. Теперь он в точности знал, где нужно замереть, чтобы увидеть её имя. Но ноги едва не приросли к земле, сопротивляясь. Эрон не хотел принимать боль, но понимал, что должен. Настала пора жить дальше.

Каждый шаг как удар, вздох будто надрез, а взгляд, завидевший её имя, – источник страданий. Ладонь аккуратно легла на высеченное в камне «Колет Кристад», а слово «мама» эхом прозвучало в ловушке сознания. Лоб коснулся плиты, пальцы всё ещё лежали на буквах, а мгновенный крик надорвал горло. Он длился всего несколько секунд, освобождая копившиеся в душе терзания. Но Эрон его не слышал, лишь чувствовал.

В отличие от других посетителей кладбища.

Звук шагов заставил Эрона отшатнуться. На лице появилась маска равнодушия, которой его учила мать, а боль сделала шаг назад, обещая скоро вернуться.

Хранитель Кретта вышел из-за угла и с удивлением, перерастающим в сожаление, замер. Взгляд Кретты коснулся имени на склепе, а после вернулся к будто безразличному лицу Эрона. Возможно, оно могло обмануть многих, но Кретта был слишком проницательным для веры в равнодушие после смерти матери.

– Кто бы это мог быть? – спросил Эрон, слыша свой ровный, не окрашенный эмоциями голос.

Кретта знал, но молчал, не разрушая удобную ложь. Напротив, он понимающе кивнул и медленно прошёл ближе, касаясь имени, вырезанного на плите. Печаль застелила его глаза, Кретта поджал губы, и пальцы сложились в кулак.

– Колет была замечательной, не правда ли? – спросил он, смотря на Эрона.

В душе потеплело. Мало кто хорошо отзывался о его матери. На контрасте с отцом она выглядела тираном, что не завоёвывал уважение, а требовал его к себе. Поэтому мама многим не нравилась. Эрону даже казалось, что большинство знакомых радовались её уходу.

Неудобную силу не любят, какой бы величественной она ни была.

Её слова всегда попадали в суть происходящего.

– Правда, – нежно сказал Эрон, смотря на имя. – Слишком исключительной, чтобы её здесь поняли.

Последнее Эрон добавил грубее, осознание слишком ранило, чтобы его скрыть. Будь здесь мама, то бы была недовольна. Она считала, что истинные эмоции это всегда ошибка, которую обернут против тебя.

– То же самое она говорила о тебе, – помедлив, произнёс Кретта. – Мне доносили, что было в Тодоре после случившегося…

Воспоминания о наказаниях и безрезультатных попытках увидеть мать больно ударили по сознанию. Но Эрон не жалел об этом – она стоила каждой пытки, что он испытал. И продолжил бы, но Тодор не спрашивал, когда отправить домой насовсем.

– Она бы гордилась тобой, Эрон, – сказал Кретта, заметив боль в глазах. – Ты поступаешь так же, как и Колет.

Эрон горько улыбнулся.

– Благодарю, – ответил он, чувствуя, как боль слегка притупляется.

Мысль, что мать была бы довольна, его радовала. Она вселяла силу и уверенность в правильность его жизни.

– Думаю, здесь не хватает цветов, – сказал Кретта, сделав шаг назад и оглядев склеп. – Что она любила?

Эрон усмехнулся, понимая, что найти такое дерево поблизости невозможно, но всё же ответил:

– Сирень.

Кретта задумчиво потёр подбородок, пытаясь вспомнить, где её можно было отыскать, но, как и Эрон, осознавал, что это редкость.

– Предлагаю нам с тобой наведаться к магазинчику трав у цитадели, – вдруг сказал Кретта, улыбнувшись. – Вряд ли там есть сирень, но нам точно подскажут, как её вырастить

Слова Кретты теплом отдались в груди, и Эрон, сам того не понимая, кивнул. Кретта махнул рукой к выходу и сразу двинулся туда, по дороге рассказывая, где лучше всего посадить дерево.

И в это мгновение Эрону начало казаться, будто после потери матери он не остался один. Это чувство не поддавалось пониманию или объяснению, оно шло изнутри, словно неоспоримая истина, которую нужно принять.

Июнь, 1215 год, поместье Кристад, Бишрем

Эрон считал кладбище единственным местом, куда приходит с содроганием сердца. Сидя там, он безусловно ощущал ужасную боль, но и некое единение с матерью, которой больше нет. Эта было странное чувство, смесь воодушевления и страданий, с которыми он шёл по направлению смерти.

Теперь таких мест было несколько. И одно располагалось прямо у него дома, на первом этаже, едва не под собственной комнатой.

Это был кабинет отца, где сосредотачивались работа, жизнь хранителя и власть, как ресурс наследования. Комната недосягаемая, закрытая и поэтому желанная. Эрон там был лишь раз, будучи ребёнком, и то всего пару минут, пока его не выгнали за непослушание.

Отец считал кабинет местом силы и пускал туда очень ограниченный круг людей. Когда-то это была мама, следом появился Флоу, позднее – Элиана. За неё было обиднее всего. Для клана она являлась никем. Одна из десятков санглов, что вовремя смогла поддержать скорбящего отца и в итоге заменила ему жену. Возможно, поэтому Эрону она никогда не нравилась, а иногда он ловил себя на мысли, что презирает её.

Эрона злило, что Элиана заняла место его матери в сердце отца, пыталась набиться ему в понимающие мачехи и что её ребёнок должен был стать хранителем. Весь клан мечтал, что Эрона однажды заменят.

Его осознание собственной значимости, безразличие к требованиям отца и образ жизни не как у «правильного» наследника раздражали всех. Клан едва не закипал от каждого поступка и не упускал возможности раскритиковать почти любое решение. Впрочем, Эрон считал, что истинно всех тревожило лишь его нежелание завоёвывать уважение. Это же им не нравилось в его матери.

Причём так сильно, что иногда они осмеливались высказываться. Как правило, это заканчивалось отправлением в пустошь, потому что до обновления их уже не допускали. Сейчас это могло показаться сущим кошмаром, но не так давно было в порядке вещей. В этом и заключалась разница родителей.

Отец всегда добивался уважения. Проводил собрания, говорил длинные и красивые речи, шёл на уступки и выдавал награды. Для мамы это было дико, она воспринимала почтение как само собой разумеющееся. Потому что «лидер, сохраняющий им рассудок, уважаем априори» – так она рассуждала.

Кадус всегда критически относился к этой мысли, напоминая, что она хороша лишь в полсилы. Эрон часто соглашался, сбавляя обороты, но на подкорке сознания держал это правило при себе. Это Кадус нехотя, но одобрял, вероятно из-за холодного отношения Эрона к власти.

В отличие от того же Фатада – хранителя, о методах которого слагали легенды, – Эрон не упивался своей силой. Для него она была так же обычна, как воздух. Он понимал, что это не награда, не признание, а то, что по праву твоё. Подобную мысль Эрон и хотел привить клану. Причём не угрозами или уговорами, а потому что так положено.

Но, несмотря на все эти выводы, порой Эрону казалось, что он ошибался. Достаточно часто, чтобы не забыть, но слишком редко, чтобы изменить жизненные принципы.

Раздался стук по косяку двери, и Эрон повернулся, ловя поникший взгляд Элианы, державшей в руке зачарованный ключ от кабинета.

– Ты требовал его от Флоу, я слышала, – тихо произнесла она, всё ещё стоя на пороге.

Эрон в несколько шагов пересёк комнату, протягивая руку. Но Элиана просто смотрела на него, будто хотела сказать нечто важное. Наладить общение с ним у неё не вышло, даже смерть отца их не сблизила, а волнующие вопросы оставались. Эрон видел это так же чётко, как её желание воспользоваться ситуацией.

– Я жду, – добавил Эрон, в ожидании смотря на Элиану.

– У меня есть просьба к тебе…

– Озвучишь, когда отдашь ключ от моего кабинета, – выделяя предпоследнее слово, сказал Эрон.

Он не собирался идти на сделки или договариваться на чужих условиях. Это верный путь к манипуляциям и многочисленным интригам с ним в главной роли. А здесь он этого не потерпит, ему хватало Демар с её подначиваниями и характером. Поэтому в клане, где Эрон хранитель, его слово будет определять всё.

Переговоры закончились.

Элиана сглотнула ком, подступивший к горлу, и протянула Эрону ключ. Тот оказался меньше её ладони, отчего в сжатом кулаке Эрона виден не был.

– Я могу остаться в комнате, где…

– Чем меньше тебя будет в моей жизни, – спокойно начал Эрон, – тем больше вероятность, что всё останется как было.

Выйдя из своей спальни, Эрон направился к лестнице, но, едва не ступив на неё, повернулся к Элиане. Подавленный, наполненный слезами взгляд разорвал бы сердце, будь Эрон более сострадающим. Но количества пунктов, почему она ему не нравилась, было больше, чем причин для снисхождения.

– Почти как было.

Спускаясь, Эрон быстро перебирал ногами, сердце колотилось, а ожидание душило. Коридор сменялся другим, картины каруселью проносились по сторонам, пока он не дошёл до массивной чёрной двери. Выдохнув, он ввёл ключ в замочную скважину и повернул его до характерного щелчка.

Потянув за ручку, он шагнул внутрь. Лампы тотчас загорелись, освещая полубиблиотеку-полукабинет, где обычно обитал отец. Взгляд забродил по изумрудным стенам с деревянными вставками, книжным полкам с фолиантами и артефактами, паре картин, кожаному дивану и большому столу.

Закрыв дверь, Эрон прошёл дальше, заметив, что за тремя огромными окнами уже начинало темнеть. Он опустился на диван, слушая, как скрипит кожа, и обернулся, заметив пустую вазу и недочитанную книгу с закладкой в виде записки. Поняв, что там был почерк Элианы, Эрон лишь фыркнул и не стал доставать её.

Он поднялся и двинулся к столу.

Обходя его, Эрон пальцами заскользил по идеально гладкой поверхности, касаясь взглядом пергаментов, чернильницы, пера и многочисленных заметок, выведенных угловатыми буквами. Сев в кресло всё с той же изумрудной обивкой, он опустил руки на подлокотники, неосознанно поглаживая их углы и осматривая кабинет с этой точки.

В сердце возвышалось восхищение, смешанное с радостью и скорбью. Ему нравилось здесь, но не сколько от интерьера, сколько от ощущения, будто он на своём месте. Ни спальня, ни любимые уголки Бишрема не шли ни в какое сравнение с чувством дома в собственном кабинете.

Это словно утверждало в разуме случившееся, отрезая Эрона от прошлого и широко открывая дверь в будущее. Где он хранитель, это его дом, кабинет – и теперь он решал, кто сюда может входить. Мысли приятной истомой бежали по венам, пробуждая желание жить и изредка напоминая, что ценой этому был отец.

Казалось, Эрон должен был стать счастливее. Отношения лучшими у них не были, последние годы общение сошло на нет, и Эрон лишь назывался сыном. Ему так казалось. Но он не мог избавиться от гнетущей боли, недосказанности и понимания, что они с отцом закончили как чужие люди.

Да, это их выбор, оба были с ним согласны и лишь изредка выговаривали взаимные обиды. Но легче не становилось. В этом и заключалась проблема смерти. Неизвестно, когда она придёт. Нельзя подготовиться и сказать близкому последние слова.

Предположительно это бесчеловечно – терять отца именно так. Но Эрон знал и обратную сторону медали, чувствовал неизбежную потерю за считаные минуты до. Что из этого было ужаснее? Не было правильного варианта, потому что скорбь не поддавалась измерению.

Были события до и после. Сначала он не подозревал, а после учился жить дальше. Надеясь, что им бы гордились.

Глава 4 «Благодетели»

С заходом солнца время стало идти иначе, измеряясь замедлившимся лунным циклом, от начала до конца которого проходил ровно год. Он разделялся на четыре стадии, сменяющие друг друга в один из обозначенных праздников.

Начиналось всё с «обновления». Ночи с тридцать первого декабря на первое января, когда хранители обращались к полной луне. Используя её силу, копившуюся в течение года, они касались проводником каждого члена клана. И азур, как много веков подряд, вновь подавлял арума.

Тех, кто пропускал обряд, но продолжал пользоваться способностями, изгоняли в пустошь. Так они не несли угрозу остальным, когда сходили с ума от арума, бравшего верх над сознанием. Зрелище страшное. Начиналось с потери контроля, памяти и способности мыслить. А заканчивалось развеянным по ветру телом. Оно становилось сгустком энергии, а после – неизведанным артефактом.

Следом, на закате марта и в начале апреля, где месяц сменялся тьмой, наступала ночь пустоты и одиночества. Её большая часть проводила наедине с самим собой, разговаривать запрещалось.

В моменте, где июль сменял июнь, праздновали Экватор. Луна вновь начинала расти, наполняясь силой. Дети, отдых от Тодора у которых заканчивался, устраивали представления на главной площади, недалеко от цитадели. Все праздновали и веселились.

Первого октября способности никто не использовал. На двенадцать часов гибриды становились азурами, лишёнными своих сил. Это напоминало, что со спящим арумом внутри жить можно, а с подавленным азуром – нет. Подобный обет доказывал, что разум должен быть выше способностей, к какому бы виду гибриды ни относились.

Дальше всё начиналось сначала. Лунное колесо завершало первый оборот и начинало второй. А люди жили дальше – в ожидании следующего обновления. Вся реальность, несмотря на целый год, крутилась вокруг одного дня, который определял всё. И это часто тяготило Кадуса. Единственного во всём мире хранителя цитадели, на чьих плечах лежало хрупкое равновесие между девятью кланами, населявшими город.

Впрочем, даже десятью.

Помимо хранительских, существовал ещё один, что нравился Кадусу больше других. Азуры. Они не проходили обновление, но и способности не использовали. Арумы в них засыпали, признаков жизни не подавали и проблем не несли. Азурам были неинтересны силы, артефакты, зелья, снадобья или мировые заговоры. Они не гнались за властью, первенством или территориями – им было достаточно просто жить.

Возвысив голову к потолку зала, он увидел огромное звёздное небо и алую стрелу, идущую от центра четырёхликой луны к этому дню. До Экватора оставалась неделя, а это означало, что собрание всех хранителей именно сегодня. Они всегда встречались за семь дней до новой фазы. Подобная периодичность часто спасала от накалившихся дрязг между кланами.

В такие моменты Кадус слегка завидовал другим городам. Там был один хранитель – он же суд, закон и последняя инстанция искомой правды. А в Бишреме больше пятисот лет назад проводник раскололся, и хранить его стало двенадцать, а теперь девять, человек.

За массивной дверью раздались шаги.

«Начинают собираться», – скучающе подумал Кадус, тяжело вздохнув.

Сегодняшнее собрание обещало быть сложнее. На нём появятся те, в ком Кадус видел свет, несмотря ни на что.

У него не было жены или детей, но Эрона и Авиру он считал своей семьёй. Загнанные обществом и кланами, жаждущие признания, они напоминали Кадусу его самого.

Поэтому его и тревожила мысль, что они ступят на дорогу, способную разрушить изнутри. Но Кадус верил: они выстоят. Он слишком любил и ценил обоих, чтобы в них сомневаться.

Сомкнув ладони в замок за своей спиной, Кадус медленно, слыша собственные шаги особенно чётко, двинулся к залу собраний. Перед началом следовало запустить часы.

***

Авира стояла в одном из холлов цитадели, пробегая взглядом по висевшей на стене плите. На ней золотом были высечены хранители, что когда-то подписали тысячелетнее соглашение. Тринадцать фамилий, впоследствии ставшие настолько значимыми, что от них содрогался Бишрем.

Иногда Авира задавалась вопросами: они подозревали, что станут частью великой истории длинной в века? Что их потомки будут сидеть в тех же креслах, цитадели и доме? А их лица окажутся частью вычурного интерьера? Впрочем, слушая рассказы Кадуса, Авира в этом не сомневалась.

Семья Кадуса считала, что хранители – личности сомнительные. Для Креттов эти люди были истинным злом. Жадным до власти, денег, территорий и чувства собственной исключительности. Читая записи Эдгара Кретта, Авира даже восхищалась точностью формулировок, которыми тот выражался.

«Сборище высокомерных убийц».

«Угроза – единственный аргумент во спасение».

«Власть выше чувств, силы и ума, если они им обладали».

Те люди слишком себя любили. У них не возникало сомнений в своём величии. И у Авиры их быть не должно. В этом она себя убедила, придя в цитадель с высокоподнятой головой, готовая защищать свои интересы. Безусловно, она умела делать это и раньше. Но сейчас, хоть и не по своей воле, за её спиной стояло ещё несколько десятков человек, а не только она сама.

Правила изменились, и, как на них реагировать, понятно ещё не стало.

Послышались шаги, и она сразу обернулась, поправив волосы и выпрямив спину. Авира ожидала увидеть одного из хранителей, чтобы заручиться его поддержкой.

Да, многие здесь определённо не были лучшими кандидатами в друзья. Но даже отец не брезговал сотрудничать и говорил, что хорошие знакомые приносят свои плоды. Авире казалось, что стоит придерживаться похожей тактики. Не было нужды в дружбе, но для небольшой услуги всегда кто-то должен найтись.

Но вместо ожидаемого хранителя в холл вошёл Кристад, и она непроизвольно закатила глаза. Лицо у него, как всегда, было будто вышито, настолько не менялось и сохранялось в течение большинства разговоров. Костюм идеально сидел, верхние пуговицы рубашки были расстёгнуты. А ботинки так хорошо начищены, что в них отражалась луна. Причём в новолуние.

– Привычки, я смотрю, не меняешь, – хмыкнула Авира, скрестив руки на груди и медленно подойдя к нему. – Костюм не отвлечёт от мрамора вместо лица.

Кристад вздохнул, убрав ладони в карманы брюк и с ног до головы осмотрев её.

– Лучше так, чем гордиться отсутствием нравственности, – сказал он, выгнув бровь.

– Забыла, что ты ценитель, – ухмыльнулась Авира, обходя Кристада вокруг, подобно птице, что летает над жертвой в ожидании обеда.

Он несколько секунд продолжал спокойно стоять, делая вид, будто ему всё равно. Но уже через пару минут Авира заметила, как взгляд потяжелел, а хвалёное равнодушие устремилось ко дну.

– Что ты хочешь, Демар? – наконец спросил он, когда Авира в очередной раз показалась перед глазами.

Она молча шагнула к нему, желая вытянуть хотя бы одну эмоцию. Но Кристад пытался сохранить безразличие. Лишь недовольство, плясавшее во взгляде, выдавало истину.

– Ты меня раздражаешь, – пожала плечами она, продолжая улыбаться.

– Взаимно, – грубее ответил Кристад.

– Но по странному стечению обстоятельств, – медленно говорила она, растягивая слова, – тебя в моей жизни всё больше.

– Мне от тебя избавиться? – злее спросил он.

Эмоции зрели, и Авиру это подстёгивало. Рядом с Кристадом она всегда чувствовала себя неуютно, а его безразличие лишь удручало. Будто только Авиру коробило происходящее. Поэтому в моменты, когда Кристад злился, ей казалось, что она менее одинока.

– Зубы сломаешь, – улыбаясь, шепнула она, отшатнувшись.

Сердце ликовало, ощущая маленькую победу над настоящим и неизменным. Это придавало сил и желания двигаться дальше. Будто заряд бодрости, толкающий к новым свершениям.

Дверь в зал совещаний открылась, не дав Кристаду ответить, и оттуда быстрыми шагами вышел улыбчивый Кадус.

– А я вас заждался, – разводя руками, сказал он. – Входите же, мы уже начинаем.

Авира поспешила вперёд.

***

Зал совещаний представлял из себя небольшую комнату. В её середине стоял длинный стол с одним стулом во главе и двенадцатью по обе стороны от него. Потолок украшали песочные часы, чьё содержимое отмеряло срок ограничения их сил. Так Кадус определял, когда способности начнут возвращаться. Это был сигнал заканчивать, чтобы лишний раз не соблазнять присутствующих.

Сотрудничество, а уж тем более дружба, среди них было редкостью. Не стоило ходить по краю в надежде, что очередное двусмысленное высказывание не спровоцирует сражение.

Когда Эрон вошёл, Кадус кивком указал ему на один из стульев по правую сторону, где уже сидела ухмыляющаяся Демар. Она взглядом обводила ведущих непринуждённую беседу хранителей. В отличие от неё, они не рвались знакомиться.

Было неудивительно. Здесь другие законы. Эрон это понимал, а Демар – нет.

– К порядку, господа, – с улыбкой сказал Кадус, поднимаясь.

Голоса смолкли, и хранители, сидевшие за левой частью стола, наконец взглянули на Эрона и Демар. Подобно хищникам, они рассматривали их, словно пытаясь пробраться в душу и вырвать её с корнем. В их идеальном мире хранителей не могли заменять дети. Власть вообще не должна передаваться. Так вариант дождаться, пока останешься последним, был вероятнее.

– Хочу начать собрание со скорби, – сказал Кадус. – Как вы знаете, нас покинули Литан Демар и Террел Кристад.

Один за другим хранители понимающе закивали. Кроме последнего, на чьём лице всё ещё красовались шрамы. Он сидел за левой частью стола, в самом конце. Милтон Пайтман был третьим, кто отправлялся с отцом и Демаром в поездку. Но вернулся оттуда лишь он.

– Я приношу искренние соболезнования Эрону и Авире, – спокойно произнёс Кадус. – Мне жаль, что вы потеряли отцов так рано…

Кадус говорил много, размеренно, сочувствующе. Но его голос для Эрона постепенно уходил на второй план. Он чувствовал на себе взгляд. Настолько внимательный и пронизывающий, что холодил кровь в жилах.

Посмотрев вперёд, Эрон встретился глазами с Юстасом Фатадом – хранителем с почти тридцатилетним стажем.

Это был упитанный мужчина не старше пятидесяти, с широкими плечами, смуглой кожей и слегка седеющими русыми волосами. Глаза его были посажены глубоко, отчего казались чёрными, словно две бусины из потемневшего жемчуга. И репутация этого человека хоть и шла впереди него, но положительностью не отличалась.

Фатад был известен отточенным двуличием, крайней степенью безжалостности, зависимостью от власти и мнением, что цель всегда оправдывала средства. Количество заговоров, интриг и покушений, в которых он обвинялся, сосчитать за раз вряд ли бы получилось. Но при этом он являлся хранителем, а также управлял кланом средней численности. И что более важно – умудрялся в любом провале остаться невиновным.

Человек, способный свернуть шею крысе и обвинить в этом её саму.

– Увы, но однажды все мы окажемся в ином мире, – Кадус сглотнул ком, подступивший к горлу. – Поэтому я прошу вас радушно принять новых хранителей.

– Разумеется, – улыбнувшись, сказал Фатад. – Вы всегда можете обратиться ко мне за помощью.

На секунду могло показаться, что его слова чисты и невинны, словно он действительно горел желанием поддержать. Но любой, кто знал Фатада дольше недели, понимал, что в итоге сотрудничества с ним увидит склеп изнутри.

Кадус смерил Фатада удовлетворённым взглядом, коротко ему кивнув. А уже после перешёл к основной теме:

– Через неделю состоится Экватор, – объявил он, – Праздник силы, её господства и восхищения. Где подростки в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет должны показать себя.

Про себя Эрон усмехнулся.

Он часто называл это мероприятие представлением для азуров. Словно очередное доказательство, что они поступили неправильно. Но тем, как правило, было абсолютно всё равно: они пили, танцевали, веселились и оставались довольны жизнью. Или хорошо умели это показывать.

– От каждого клана минимум по одному человеку, – важно добавил Кадус. – Имена жду до завтра, в ином случае выберу я.

Следом шли вопросы. После – ответы. И так по кругу, пока пергамент перед глазами Кадуса не закончился и собрание не было объявлено завершённым. Всё прошло быстро, чётко, без проблем и стычек, что Эрона удивило.

Реальность абсолютно разнилась с рассказами отца о таких встречах. С его слов, находиться здесь было не просто слабым удовольствием. Это вызывало поглощающее желание нарушить запрет и убить некоторых присутствующих. Причём зачастую останавливало лишь ограничение, наложенное Кадусом на зал совещаний.

Но сегодня Эрон не увидел ничего, что могло вызвать такие эмоции или подтолкнуть к опрометчивым действиям. Большинство хранителей либо молчали, либо спокойно отвечали на вопросы. Отчего слухи, ходившие о них в высших кругах, никак не вязались с реальностью.

Выходя из зала, Эрон даже посчитал, будто все истории отца были сущим вымыслом. А уже в следующую секунду он заметил Демар, заставшую подавленного Пайтмана врасплох. Если смотреть на их разговор со стороны, складывалось истинное ощущение, будто из них она опытный хранитель, а не наоборот.