Игра против правил

Хорошо придумал. Вынести личный конфликт на общественный суд – это по-советски, по-комсомольски. При царе Горохе споры дуэлями решались и гибли славные люди, а сейчас на дворе другая эпоха. Цивилизация. Общество осуждает, общество одобряет, общество наказывает. Коллективная воля превыше всего.

Но Денис отреагировал чахло. Поморгал глазами, на которых уже высохла предательская сырость, обтек затуманенным взглядом окружавшие поляну деревья. Произнес беспричинно:

– Места здесь такие… на психику давят. Да?

– Почему? – не согласился Алексей, озадаченный таким несправедливым мнением, которое шло вразрез с его собственным. – По мне, наоборот, дышится свободно… отдыхаешь, как на курорте.

– Я не об этом. Ты курганы на берегу видел? Я читал, это могильники доисторические. Здесь вождей хоронили, а потом князей варяжских и славянских. Есть версия, что и Вещий Олег где-то недалеко от Волхова лежит…

– Нам-то какая печаль? Лежит себе и лежит. Мы не археологи.

– Не чувствуешь ты ничего, Леша, – укорил его Фомичев. – А меня эти курганы в депрессию вгоняют. Среди них так легко с лица земли исчезнуть. Как и не было тебя…

Он встал с кучи хрустких стеблей и ушел в просвет меж корявых мшистых стволов. Касаткин остался сидеть. Настроение скисло, отпало желание насвистывать песенку про ушедшее лето. А все этот пессимист! Депрессия у него… Не надо вести себя по-детски и в каждом видеть недруга – тогда и не будет депрессий.

Так рассуждал Касаткин, шагая к лагерю. Но, не дойдя метров двести, взял и свернул в сторону. Денис, блин! Разбередил душу своими сантиментами… Расхотелось идти в общество. Сейчас бы побыть одному, поразмышлять, извилины в порядок привести…

Шел, шел и дошел до поселка. А там чайная, столики прямо на улице. Кормили за флотский кошт неплохо, не жадничали, но одно дело, когда ты обедаешь в буфете по расписанию и ешь, что дают. И совсем другое, когда можешь занять по-человечески отдельный столик, полистать меню, заказать все, что требует твоя утроба, и сидеть, наслаждаясь вольной волей, под сенью тополей, никуда не торопясь.

Устроился Касаткин на плетеном стульчике, жевал свиную котлету, запивал морсом из черной смородины и знать не знал, что под сводами корпусов, где поселились его партнеры по команде, происходит нечто очень нехорошее.

Началось с того, что Анисимов заявился в расположение «Авроры» пьяным. Было бы это при Башкатове – приняли бы как должное, но после назначения Клочкова и памятной сцены на собрании Анисимов держался, на тренировки приходил исключительно трезвым и не давал повода усомниться в своей дисциплинированности. А тут хлоп! – и пришлепал на рогах, в руке надпитая бутылка дешевого «Колоса». Лыка не вяжет, лыбится.

Бутылку у него отняли, сунули головой под струю холодной воды, но это не помогло. Анисимов мычал и не в состоянии был объяснить, где и в честь чего так налакался. Совместными усилиями его закинули на койку и до утра оставили в покое.

К ночи, когда Касаткин уже вернулся в свой корпус и готовился ко сну, лагерь облетела новая весть: пропал Денис Фомичев. Его видели за завтраком, когда произошла стычка с Анисимовым, впоследствии он отправился в лес, и на этом сведения о его местопребывании заканчивались. На вечернюю поверку он не явился, у себя в комнате не ночевал, не пришел и утром.

Обеспокоенный Петрович учинил расследование. Стал выяснять, кто, когда и при каких обстоятельствах видел Фомичева последний раз. Вспоминали, вспоминали и сошлись на том, что как ушел Денис в сосняк, так больше и не показывался.

– Погодите! – сказал тогда Касаткин. – Выходит, после меня его никто не встречал?

Денис ушел в просветы меж деревьев и с той поры сгинул. Дотошные расспросы ни к чему не привели. Был человек, и нет человека. Как корова слизала.

Ждали еще сутки, звонили знакомым в Ленинград. Теплилась надежда, что он там… Перемкнуло парня, съехал с базы, никого не предупредив, вернулся домой, в комнатушку, выделенную государством после интерната.

Ан нет, не возвращался, не объявлялся. Соседи божились, что не видели его с тех самых пор, как отбыл он вместе с командой на отдых. Родни нет, знакомых – раз-два и обчелся. И кого ни спроси, твердят наперебой: ничего не знаем.

Прошел еще день, лагерь гудел, как пчелиный улей. Даже те, кто никогда бы судьбой Дениса не обеспокоился, начали роптать: что происходит? Игроки пропадают!

Тогда Клочков заявил в милицию: так, мол, и так, приехали полным составом, а теперь недобор.

Из Старой Ладоги прикатили разбираться два молодых милиционера. Всех порасспрашивали, по лесам порыскали, забрали личные вещи пропавшего и уехали к себе в отделение. И пока их не было, поселковый рыбак наткнулся на прибрежном песочке на ботинок производства фабрики «Пролетарская победа», на подкладке которого чернилами было выведено «ДФ». Игроки «Авроры», все как один, заверили, что ботинок принадлежал Денису Фомичеву. Только он из всего состава команды имел обыкновение подписывать свои вещи. Детдомовская привычка, собственнический инстинкт, средство против воров.

Дальше – больше. За первым ботинком обнаружился второй, а немного погодя и кепка. Все эти предметы одежды были опознаны знакомыми Дениса.

Вырисовывалась невеселая картина: упал гражданин Фомичев в речку Волхов и утоп. На слове «упал» следствие настаивало категорично. Если бы полез купаться, то, несомненно, растелешился бы и оставил близ воды не только обувь и головной убор, но и рубашку, брюки и майку. А поскольку ничего этого не нашли, то вердикт вынесли очевидный: гибель по неосторожности.

Касаткин, помнивший слова Дениса о навевающих депрессию курганах и бренности жития, высказал предположение о самоубийстве, но милиционеры на него зашикали. Какое самоубийство? Жил юноша на полном довольствии, страна его кормила-поила-обеспечивала. А он в знак благодарности в речку кинулся? Абсурд…

Списали смерть на несчастный случай. Но негоже оставлять такое дело без виноватого. А кто виноват? Тот, кто отвечал за команду, за ее физическую и моральную сохранность. Вызвали на ковер Клочкова и всыпали ему по первое число. Какой-то зеленый мальчишка-замполит раскричался на всю ивановскую, обвинил Николая Петровича в недосмотре и халатности.

– Вам были доверены жизни и здоровье двадцати двух человек! – разорялся он в своем казенном кабинете, пропахшем бумажной пылью. – Вы должны были следить за ними, беречь… воспитывать! А вы… И двух недель не прошло, как человек утонул!

– Почему утонул-то? – вопросил Клочков, стоя перед этим хлыщом в погонах, как проштрафившийся подросток перед завучем. – Его нигде не нашли. Мало ли что могло случиться…

– Мало ли что? – повторил замполит. – И что же, по-вашему, произошло? Волки его загрызли или он на небеса вознесся? Пожилой человек, партийный, а несете такую ересь… Тело рано или поздно найдут, но сути это не меняет. Гибель Фомичева целиком на вашей совести. Разгильдяйство в команде процветает, товарищ Клочков! И как это вас назначили на такую ответственную должность?

Клочков открыл было рот, чтобы напомнить: назначил его лично вице-адмирал. Но вместо этого с языка слетело совсем другое:

– Вы бы, товарищ замполит, вместо того чтобы горло драть, сами попробовали командой порулить. Думаете, это так просто? Я их учу в хоккей играть, а носы вытирать не обязан. Они, слава Нептуну, не дети уже. Каждый сам за свои поступки отвечает. Ежели полез Фомичев в речку купаться и, не зная броду, потонул, стало быть, сглупил, за что и поплатился. А я не пастух, чтобы за ними с хворостиной бегать и в стадо сгонять…

Такой вот спич выдал Николай Петрович, и натурально в тот же день уволили его из тренеров. Не прощал замполит неуважения к своей особе.

Для игроков «Авроры» это было как гром среди ясного неба. Когда Петрович вечером зашел в корпус попрощаться, они окружили его кольцом, требовали объяснений, возмущались. Как так? Он же спец, почти с нуля выстроил боеспособную команду, а ему даже не дали ее в деле проверить. До начала чемпионата – всего ничего. Руководство своими рокировками «Аврору» в гроб загонит.

– Командиры умнее нас, – проговорил Клочков, растроганно глядя на воспитанников. – Пришлют вам другого тренера, авось уживетесь с ним, заиграете… А я сделал все, что мог. И заклинаю вас стерляжьими потрохами: не вздумайте за меня заступаться, пороги обивать!.. Пособить не пособите, а вот себе репутацию попортите, красноперки нижегородские…

На том и завершилась его прощальная речь. Сдавил ему голосовые связки предательский спазм, а поскольку не любил Петрович прилюдно плакать, расставание вышло скомканным. Умолк он, прочувствованно обнял одного-второго из тех, кто стоял к нему ближе, да и вышел, покашливая. Касаткин побежал за ним, на улице догнал.

– Николай Петрович, останьтесь! Это несправедливо! Как же мы без вас?..

Клочков заглянул Алексею в лицо, взъерошил ладонищей волосы, будто малому ребенку, ничего не вымолвил и пошел дальше, к автобусу, который должен был доставить его в Ленинград.

Смятение обуревало Касаткина. Кипящий как чайник, вернулся он в корпус, где галдели, заглушая и перебивая друг друга, сокомандники. Возмущение выражали все, даже те «старики», кто совсем недавно бухтел по поводу назначения Клочкова тренером «Авроры». Такова была способность Петровича – завоевывать самые черствые сердца и располагать к себе людей.

Только Анисимов сидел в сторонке и в открытую потягивал из бутылки пиво. Воспользовался тем, что настала анархия, решил, что никто ему больше не указ.

К нему подошел Панченко и на правах капитана сделал замечание. Анисимов лениво послал его подальше. Не собирался он никому подчиняться.

Артема Панченко непросто было вывести из равновесия, но Анисимову это удалось.

– Не слишком ли ты борзеешь, Валера? По-твоему, раз тренера сняли, так можно делать все, что хочешь?

– А по-твоему, нет? – откликнулся Анисимов. – Пока замену найдут да пришлют, мы сами себе хозяева. Хоть отдохнем как следует, а то замордовал старый пень своими отжиманиями и беготней…

Вокруг Анисимова собрались гуртом человек десять-пятнадцать. Откровенная крамола по адресу Клочкова никому не понравилась.

– Закрой поддувало! – дерзко выдвинулся вперед юный Шкут. – А будешь возникать – огребешь!

Анисимов недобро прижмурился.

– Это от кого? Не от тебя ли?

– От меня! А остальные добавят!

Шкут и сам по себе был не из робких, а тут еще знал, что за ним сила. На Анисимова ополчилось больше половины команды. Он качнул в руке бутылку с остатками пива.

– Смелые, твою дивизию… Ну лады. Подходите по одному, буду котелки проламывать. Кто первый?

Касаткину ведомо было, что Анисимов не любит сотрясать воздух попусту. Бутылка в его руках, как показала практика, – оружие грозное.

– Да что с ним болтать? – выкрикнул Шкут. – Накидаем ему, чтоб неповадно было…

Так бы, глядишь, и разгорелась битва с неминуемым кровопролитием, но отворилась дверь, и через порог шагнул комендант, грозный дядька с седой бородой веником. Все притихли, ожидая, что он скажет. Комендант с красноречивой фамилией Карачун говорил мало, но всегда по делу, не выносил порожнего трепа.

Он стрельнул острым взором из-под густых бровей и провозгласил:

– Полчаса вам на сборы. Чтобы в семнадцать ноль-ноль ноги вашей здесь не было. Полотенца и постельное белье сдать кастелянше под роспись.

Несколько секунд властвовало тяжкое молчание, потом грянули все разом:

– Что за произвол? Кто распорядился?

Комендант переждал первый вал выкриков, после чего зарокотал непререкаемо:

– Цыц! Приказ из штаба. Выселить вас и заселить футболистов. Юношеская сборная, к осенней спартакиаде готовится.

– Какие футболисты? – взвился Шкут, еще не остывший после перепалки с Анисимовым. – У нас предсезонка, мы тоже готовимся… Понч, скажи ему!

Капитан Панченко обстоятельно растолковал коменданту, что места в корпусе за «Авророй» закреплены на месяц, а миновала только половина срока. С какой радости они должны выселяться?

Это не возымело действия. Седобородый Карачун ответствовал, что объяснять приказы штаба не в его компетенции. Ему поручили передать и проконтролировать исполнение. Первую часть задачи он выполнил, а за второй непременно проследит, и коли строптивые хоккеисты начнут протестовать, это приведет их к самым печальным последствиям. Неподчинение, неповиновение, сопротивление властям… Хотите загреметь под трибунал – пожалуйста.

Распалившегося Шкута угроза трибунала вряд ли остановила бы, но Панченко и еще двое-трое наиболее трезвомыслящих уняли его. Касаткин, невзирая на то что внутри у него все клокотало, как в гейзере, тоже смирил себя, поплелся в комнату собирать манатки. Нарываться бесполезно. Раз решили вышвырнуть из лагеря, сделают обязательно. Еще и порадуются, если горячие парни из «Авроры» полезут на рожон и наживут себе больше неприятностей.

…Когда тряслись в раздолбанном «ЛАЗе», увозившем их в Ленинград, Женька Белоногов, сидевший рядом с Касаткиным, высказал мнение, что штаб таким образом отыгрался на команде за провинность ее тренера. Касаткин с этим согласился, хотя и заметил, что, на его взгляд, провинности не было. Петрович оказался крайним, только и всего.

– Разгонят нас, нет? – задал Женька риторический вопрос.

– Не разгонят, – заверил его Масленников с переднего сиденья.

– А ты почем знаешь?

– А кто новую команду за две недели соберет? Сам-то пораскинь… В штабе тоже не совсем ослы сидят. Соображают, что к чему. Позориться не будут. Так что мы им еще пригодимся.

– Зачем же нас из лагеря вышибать? Дали бы доотдыхать.

– А это для острастки. Ничего ты, Белый, не понимаешь в воспитании. Наказать надо, но разгонять – ни в коем случае. Мы должны осознать, повиниться, а потом искупить. То есть выйти на лед и порвать любого.

– Балабол ты, Масленок. – Белоногов отвернулся к окну и молчал до самого Ленинграда.

Что разгонять их не будут, выяснилось в тот же день. Когда сошли с автобуса возле Обводного канала, их уже ждали. Гренадер ростом за два метра стоял на остановке и курил «Приму». Он подошел к автобусу и стал смотреть, как игроки «Авроры» со своими пожитками выгружаются из салона. Ничего не говорил, пыхтел дымом.

Касаткину это надоело.

– Послушайте, – обратился он к гренадеру, – мы не экспонаты Эрмитажа. Исторической и художественной ценности не представляем, поэтому нечего нас разглядывать.

Гренадер отбросил окурок, который пролетел в миллиметрах от лица Алексея, и процедил снисходительно:

– Я Сухарев. Ваш новый капитан.

Подтянулись Шкут, Панченко, Дончук, Белоногов. Перешептывались, гадая: шутка или как?

– У нас есть капитан. – Шкут показал на Панченко. – Мы его сами выбрали, нам другого не надо.

– А вас никто не спрашивает. – Великан, назвавшийся Сухаревым, сплюнул под ноги. – Мы не на Западе, чтобы в демократию играть.

Вперед выступил Чуркин, – ростом он был не ниже новоявленного капитана, а объемом бицепсов, пожалуй, и превосходил его.

– Сухарев? Не знаем такого. Ты откуда взялся?

– Из Москвы, – отозвался задавака. – Приехал сегодня вместе с Силиным.

– А Силин – это кто?

– Ваш новый тренер. Назначен руководством клуба. Посмотрим, можно ли из вашей командишки слепить что-нибудь приличное…

«Прислали, значит, пожарника», – промелькнуло в голове у Касаткина. А тот, еще и с командой не встретившись, уже свои порядки диктует. Нового капитана им, видишь ли, навязывает. Да такого, что при первой же встрече не вызвал ничего, кроме отторжения.

Судя по ропоту, который возник в рядах высыпавших из автобуса «авроровцев», многие подумали то же самое. А Шкут, чья маковка едва доходила Сухареву до кадыка, глядя снизу вверх, звонко крикнул:

– А не катился бы ты назад в свою Москву? Оглобля недоструганная…

Сию же минуту Сухарев сделал движение плечом, и Шкут отлетел к металлическому заборчику, врезался в прутья.

Больше Касаткин себя не сдерживал. Кулак, как под действием пружины, взлетел и впечатался москвичу в приплюснутое переносье.

Глава 3

Дисквалификация

Расправа над зачинщиками столкновения на Обводном канале была короткой и жестокой. Милицию не привлекали. С точки зрения Уголовного кодекса ничего серьезного не случилось: подумаешь, два-три синяка и разбитый нос. Это тянуло максимум на мелкое хулиганство с нанесением легких телесных повреждений. Командующий флотом лично позвонил в структуру охраны правопорядка и попросил не вмешиваться. Сказал: это наша епархия, разберемся без вас.

И разобрался. Касаткин, Шкут, Дончук, Анисимов и Чуркин, признанные в результате недолгого служебного расследования главными инициаторами побоища, были изгнаны из команды. Иного исхода никто и не ожидал, ибо ясно было, что прибывший из Москвы тренер Силин, а также его протеже Сухарев находятся под могучим покровительством. Попытки Касаткина доказать, что Сухарев сам спровоцировал драку, ни к чему не привели. Напротив, стремление провинившихся оправдаться взбесило и командующего, и начштаба, и юнца-замполита. Последний пообещал, что строптивцу Касаткину дорога в спорт закрыта навсегда.

Когда Алексей в поисках работы обратился в школу спортивного профиля с просьбой устроить его на место инструктора, ему отказали. В Северной столице влияние военно-морского командования было настолько велико, что никто не желал связываться с отщепенцем, попавшим в немилость вице-адмирала Посова.

Покуда Касаткин осмысливал всю степень несчастья, которое обрушилось на него, последовала еще одна катастрофа, теперь уже на личном фронте. Юля, его без пяти минут жена, узнав о произошедшем, закатила грандиозную истерику.

– Ты ненормальный? – вопила она и била о паркетный пол одного за другим керамических слоников, что стояли на полке в ее комнате. – Ты что наделал?!

– Пошел на принцип, – отвечал он искренне. – Они нас за людей не считают, а мы что? Будем кивать и лыбиться?

– Ты псих! Тебя вышибли из хоккея, поставили на твоем будущем крест… И тебя это не волнует?

Она говорила обидно и вместе с тем правильно. Однако Алексей ничего не мог поделать со своей натурой и, обдумывая свершившуюся перемену, сознавал: если бы судьба предоставила ему возможность вновь пережить ту ситуацию с Сухаревым, он поступил бы точно так же.

Юля расколотила седьмого слоника, выпустила пар и, по всей очевидности, пришла к какому-то решению, потому что перестала вопить. В ее голосе зазвучали ядовитые нотки:

– И чем ты будешь заниматься? Вступительные экзамены уже закончились, в вуз тебя раньше чем через год не возьмут. Да и есть ли резон туда соваться? Ты… ты… – Она подбирала нужное слово, стремясь уязвить Алексея как можно больнее.

– Тупой? – подсказал он.

– Заметь, ты сам себя так назвал. Но я согласна. Ты безнадежен. Зачем я только тебя слушала?

Касаткин не тешил себя бесплодными надеждами. Юля больше не собиралась за него заступаться, включать свои и папины связи. Профессор Миклашевский был с нею солидарен. После того как дочь оповестила его о том, что кандидату в зятья уже не светит спортивный взлет, корифей филологии пожевал сухими губами и молвил:

– Я имел о вас лучшее суждение, молодой человек. Вы меня разочаровали.

То была последняя фраза, с которой профессор обратился к несостоявшемуся родственнику.

И вот тогда крах сделался воистину глобальным. Юля потребовала, чтобы Касаткин оставил ее. Он ни к чему не пригоден и ни на что не способен. Зачем ей такой муж?

Когда до Алексея дошло, что Юля для него потеряна, он повел себя как человек, и впрямь лишившийся рассудка. Сначала звонил ей беспрестанно, бросал в телефонную трубку то бессвязные признания в любви, то укоры, то клятвы все исправить. Юля перестала отвечать. Он каждый день ездил к ней в Петроградский район, стоял под ее окнами, ждал, когда она выйдет из дома. Уповал на то, что по дороге до метро ему удастся смягчить ее сердце, вымолить прощение. Но Юля была непреклонна, а вскорости, чтобы избавить себя от общения с ним, стала брать такси (папины доходы позволяли ей такую роскошь).

Исчерпав все средства достичь мира и возвратить былые отношения, Алексей отчаялся и на неделю погрузился в запой – первый в его жизни. Он почти ничего не ел, перебивался плавлеными сырками, зато пустая тара от «Экстры», «Русской» и прочих дешевых сортов водки громоздилась во всех углах его квартиры.

Обильные возлияния не облегчали душу, да еще и добавляли головной боли по утрам. Но те часы, которые он проводил в полубессознательном состоянии, когда картинка перед глазами расплывалась, в ушах шумело, а память отказывала напрочь, были некоторым отдохновением. Правда, к концу шестого дня заныла печень, вдобавок стремительно заканчивались деньги, и два этих фактора указывали на то, что алкогольную терапию пора прекращать.

Вечером седьмого дня Касаткин кое-как оделся и вышел из дома. Пока ковылял до гастронома, силился припомнить, какое сегодня число. Не то тридцатое сентября, не то уже первое октября. На улице было еще тепло, но он мерз с похмелья, кутался в старый отцовский плащ и засовывал руки глубоко в карманы.

На выходе со двора его перехватил участковый – коротышка-армянин. Учинил допрос: «По какому праву вы, Касаткин, нарушаете советское законодательство и нигде не работаете? Статью двести девятую за тунеядство никто не отменял, так что подумайте о последствиях».

Алексей принялся рассказывать о своем неудачном походе в спортшколу, но участковый не дал договорить, поставил перед выбором: либо означенный гражданин в ближайшие три с половиной месяца трудоустраивается, как положено добропорядочному жителю Страны Советов, либо материалы на него будут переданы в суд. А за отлынивание от труда на благо социалистической Родины грозит от двух до пяти лет ссылки с конфискацией имущества.

Нельзя сказать, что это предупреждение напугало Алексея. Законы он, готовясь поступать на юрфак, худо-бедно выучил. Три с половиной месяца – срок немалый, можно и не торопиться, если б не одно но. На какие шиши жить? Сблизившись с Юлей, он потерял счет тратам, покупал охапками цветы, назначал свидания в дорогих ресторанах, сменил гардероб, чтобы не казаться рядом с любимой задрипанным бродягой. Так, мало-помалу растранжирил все свои сбережения, а нынче стрелка его финансового состояния колебалась где-то около нуля.

Ждать нельзя, работа нужна позарез. Но куда устроиться, если нигде не берут? И специальности у него, будем честны, нет. Что это, извините, за профессия – хоккеист? Был бы электриком или сантехником, штукатуром-маляром, тогда бы все оказалось намного проще. А с умением гонять шайбу и забрасывать ее в сетку – кому он сдался?

Так шел Касаткин в гастроном, понурившись и сетуя про себя на свою никчемность, как вдруг услышал знакомый голос:

– Кос? Ты?

– Шкут?..

Игроки «Авроры», равно как и других команд, чаще всего называли друг друга не по именам, а по кличкам, которые представляли собой сокращенные варианты фамилий. Клички пригождались на площадке, когда надо было в разгар игры быстро окликнуть партнера. Не выговаривать же «Ка-сат-кин». Вот и получилось «Кос». Алексей прозвищем гордился, оно напоминало ему фамилию главного персонажа из польского фильма про танкистов и собаку. Это кино крутили по ТВ, особенно летом, и к экранам прилипала вся страна.

А Шкуту и кличку придумывать не стали, у него фамилия и так смахивала на дворовое погоняло.

Они не виделись недели две, но ощущение было такое, будто расстались вечность назад. Касаткин обрадовался приятелю, как Робинзон, наткнувшись на своем острове на человечий след. Только сейчас, когда хмель бесповоротно выветрился и голова прояснилась, пришло понимание, что пересиживать несчастье в одиночестве и тем более заливать его спиртным – идея гиблая.

Шкут затащил его в пельменную, усадил за столик, заказал две порции рыбных со сметаной. Касаткин застеснялся, не знал, как сознаться, что пребывает на грани нищеты. Достал кошелек, взялся пересчитывать жалкую мелочь, но Шкут запротестовал:

– Убери! Я угощаю. У меня сегодня первая зарплата.

– Ты устроился? – живо спросил Алексей. – Кем?

– Кочегаром в котельную. Общагу на Блохина знаешь?

– Ремстройтрестовскую? Знаю.

– Вот при ней котельная. Получаю девяносто пять рэ в месяц, зато график удобный: сутки через двое. Свободного времени навалом. Можно тренироваться, чтобы форму не растерять.

Касаткин ковырнул вилкой пельмень, тщательно обвалял его в сметане. Аппетит после запоя проснулся зверский, но не хотелось обнаруживать его при Шкуте. И так черт-те что подумает, созерцая опухшую харю…

– Все еще планируешь вернуться в хоккей?

– А ты разве нет?

Касаткин издал неопределенное «гм-м» и не жуя проглотил сочившийся сметаной пельмень.