bannerbanner
Башня птиц
Башня птиц

Полная версия

Башня птиц

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
6 из 7

– Да, – согласился Поляков. – А вы посол собачьей республики?

– Продолжаем шутить, – спокойно отметил пес. – Ну что ж, шутка – это хорошее лекарство против страха.

– Да нет же, – засмеялся Поляков, – я и в самом деле не боюсь. Конечно, не каждый день приходят говорящие собаки, тем более такие воспитанные.

– Пустяки, – отмахнулся пес, – в конце концов, я не такая уж собака, как это кажется с первого взгляда.

Собачий голос лишь отдаленно напоминал человеческий. Скорее он походил на те искаженные голоса, которыми говорят герои мультфильмов, и порой слова звучали неразборчиво.

– Так чем я могу служить? – осведомился Поляков.

– Отныне я вас нарекаю Виктор-Михаил, – изрек пес. – Вам нравится?

– Не смешно, – сказал Поляков. – Зачем мне второе имя?

– Первое, – не согласился пес. – Впрочем, это неважно. Конечно, немного иная судьба, другие впечатления детства, привычки, короче – различие в фенотипе, но генотип тот же самый. Вы родились в сорок первом году, вашего отца звали Александром, мать – Ольгой. Так?

– Так, – кивнул Поляков. – Что еще вас интересует?

– Степень вашего знакомства с топологией?

– Нулевая. Я не знаю, что это такое.

– Тогда придется пояснить на пальцах.

– На чьих? – рассмеялся Михаил…


Странно, но я не потерял надежды вернуться в свой мир, если невольно придаю размышлениям форму дневника. Я заблудился, но нелепо обвинять в этом судьбу, ибо она – не фатальность, а лишь неосознанная закономерность.

Нам было легче. Эволюция развернула высшие организмы лицом к лицу, у нас не было дилеммы: мы или они, симбиоз сразу же поднялся на самый высокий уровень – уровень мышления. Мы развивались и совершенствовались как единый биосоциальный организм и сумели избежать многих ошибок других миров. Нам хватило своих. Но, по крайней мере, мы, а не кто-либо другой, первыми узнали о самозащите Вселенной и научились проникать через межклеточную мембрану миров.

Формы симбиоза знакомы всем мирам, и здесь я видел множество его проявлений, но чаще всего он принимает черты паразитизма и нахлебничества, вырождаясь чуть ли не в самом начале. Так, отношения человека и собаки все больше превращаются в отношения хозяина и паразита, хотя низший симбиоз человека-убийцы и собаки-ищейки не исчез окончательно. Сначала я был удивлен разнообразию собак в чужих мирах, у нас они однотипны и разделяются только на ряд рас, подобно людям. Но потом понял, что прихоть человека давно заменила природную целесообразность. Все эти собаки лишены речи, что не удивительно – у них слишком длинные лица и слишком гибкие языки. Только здешние боксеры, похожие внешне на нас, способны научиться произношению нескольких несложных слов. Но насколько они…


Старик впервые оставил ее одну, вернее – с собакой. Сказал, что должен отлучиться по делам, а Жанна, мол, может побыть здесь, погулять с псом, подготовиться к занятиям и вообще – пусть она чувствует себя, как дома. Жанна удивилась, но вида не подала; закончив уборку, она ушла в комнату погибшего, давно уже ставшую и ее комнатой, забралась с ногами в кресло и открыла книгу, взятую наугад с полки. Собака лежала у ног, было тихо, толстые стены не пропускали уличного шума.

Не читалось. Ее не оставляло ощущение, что в квартире кто-то есть. С большой фотографии на стене смотрел погибший. Черная ленточка еще не снята с уголка портрета. Он смотрел сквозь стену, и казалось, что ему видится то, чего живому знать не дано. Джеральд шевельнулся и насторожил уши. Потом медленно встал, потянул воздух и коротко проворчал.

– Джерри, – тихо спросила Жанна, – здесь кто-то есть?

И тут она услышала невнятное пение из дальней комнаты. Кто-то пел под затухающую мелодию знакомую, но неузнанную еще песню.

– Джерри, – прошептала Жанна, склоняясь к собаке, – кто там?

Джеральд молча посмотрел ей в глаза своим слишком умным для собаки взглядом и снова проворчал что-то себе под нос. Жанне послышались неразборчивые слова в этом ворчании.

– Что, что? – удивилась она, но Джеральд вильнул коротким хвостом, толчком распахнул дверь, и только стук когтей по паркету указал его путь.

Когда Жанна подбежала к двери с бронзовой ручкой, то увидела, что она закрыта, словно собака, забравшись туда, плотно прикрыла за собой створку. Решившись однажды на смерть, пережив ее мысленно, Жанна разучилась бояться, и ее удерживал не страх, а стыд. Она ничего не обещала хозяину, он не запрещал ей бывать в этой комнате, но она твердо знала: этого делать нельзя.

Оттуда, из-за тяжелой высокой двери, доносилось пение Шаляпина. Его знаменитая «Блоха». Слова, стертые временем, звучали невнятно, но бас певца заглушал скрипы и шорохи старой пластинки. Входная дверь надежно заперта, квартира на четвертом этаже, высота исчисляется немалыми метрами, и ни карниза под окнами, ни водосточной трубы рядом. Значит, тот, кто завел граммофон, находился в комнате с утра, и старик знал об этом. Значит, он специально оставил Жанну наедине с незнакомцем, чтобы она сама разобралась во всем этом, без подсказки и объяснений. Так рассуждала она, стоя у двери, убеждая себя в необходимости сделать решающий шаг.

– Джерри! – нарочито беспечно позвала она. – Куда ты делся, проказник?

Собака приглушенно заворчала, потом Жанне послышался мужской голос и снова – собачий скулеж, на этот раз громкий и долгий.

– Джерри! – крикнула она. – Что ты там делаешь?

И рывком потянула на себя дверь. Но она не открывалась. Замка здесь не было, захлопнуть ее было невозможно, тогда Жанна потянула сильнее и вдруг поняла, что дверь держат изнутри.

– Джерри, открой дверь! – упрямо воскликнула она. – Что за вредная собака! Заперлась в комнате, завела граммофон и не открывает. Ты, может, и куришь там? Вот гляди, все расскажу хозяину!

И дверь распахнулась. Бас Шаляпина не вмещался в узкой латунной трубе и метался по комнате, отражаясь от стен. Собака лежала на маленьком диванчике с изогнутыми ножками и молча смотрела на Жанну. Ей вдруг показалось, что Джерри подмигнул и насмешливо выгнул угол пасти. Больше никого в комнате не было. И без того небольшая, она была заставлена старой мебелью. Жанна остановилась в дверях.

– Кто здесь? – спросила она.

Клубы табачного дыма медленно втягивались в полуоткрытую форточку. Стараясь держаться непринужденно, Жанна подошла к граммофону, остановила диск. Спрятаться человеку было практически негде. Джерри проворчал и коротко гавкнул, глядя в сторону.

– Не ворчи, – сказала Жанна, – все равно пожалуюсь, что ты куришь без спроса.

Рассеянным взглядом она скользнула по стенам и вздрогнула.

Со старой фотографии пристально смотрел на нее погибший в новенькой форме поручика, сложив руки на скрещенных ногах. Двуглавый орел на пряжке отсвечивал начищенной бронзой, шашка плотно прилегала к бедру, и казалось, что сейчас человек выйдет из кадра, спустится на улицу 1914 года и уйдет к вокзалу, откуда вот-вот с пением труб и грохотом барабанов поезд медленно повлечет его к западу, и бог весть какие судьбы ждут…


– Почему я должен поверить вам, изменить свою жизнь и уйти туда, откуда, возможно, не будет возврата?

– Если вы верите в мое существование, – возразил пес, – то поверите и в изложенную идею, а если идея станет для вас реальностью, то почему бы ни испробовать ее?

– А если я не верю в вас? Вам я могу поверить, в любом сне есть своя логика, но верить в реальность сна – это идиотизм.

– А в вещие сны?

– Нет, – сказал Поляков, не раздумывая.

– Интересно, – сказал пес, принимая более удобную позу, – так кто же я такой, по-вашему?

– Говорящая разумная собака. Кто же еще?

– Этак и я вас могу назвать говорящим разумным человеком, – снисходительно сказал пес и проглотил зевок. – Это не определение. Между тем – я мутуальный симбионт вашего отца, а это означает, что я и ваш отец – это одно целое.

– Хорошо, папа, – согласился Поляков.

– Ага, он опять шутит, – хмыкнул пес. – А если я скажу вам, что одновременно был и вашим симбионтом, что тогда?

– Мутуальным? – уточнил Поляков.

– Естественно. Настоящий симбиоз может быть только взаимным.

– Что-то я не припомню такой взаимности.

– Это вам только кажется…

Пса перебил резкий телефонный звонок.

– Разрешите? – преувеличенно вежливо спросил Поляков.

– Не кривляйтесь. Разрешаю.

Разговор Полякова состоял из односложных фраз, он больше слушал, чем говорил.

– Я позвоню вечером, – сказал он на прощание и опустил трубку.

– У вас слишком разговорчивая подруга, – заметил пес.

– Вот как? Это недостаток?

– Один из самых злостных. Придется вам ее оставить.

– И не подумаю. Вы что же, намерены вмешиваться в мою личную жизнь?

– Будто бы у людей есть другая жизнь, кроме личной! К тому же нас ждет совсем другая девушка, красивая и не болтливая. Она любит вас.

– Зачем мне ваши приключения? Я не жалуюсь на жизнь и не чувствую себя одиноким. У меня есть все это.

Поляков обвел рукой комнату со старыми фотографиями на стенах, книгами, умирающей мебелью, одиноким цветком граммофона.

– Не бог весть какое богатство, – усмехнулся он, – но это моя история…

– Знаю, – оборвал пес. – Именно это и отличает вас от многих других людей. Вам будет легче преодолеть межклеточную мембрану.

– Но для чего? – пожал плечами Поляков.

– Вас ждут. Ваш отец и ваша невеста.

– Так кто же вы такой на самом деле? – спросил Поляков. – Вы, говорящая разумная собака, мутуальный симбионт моего отца, погибшего в сорок первом году? Кто вы такой?

– Я? – переспросил пес и поднялся во весь рост на задние лапы…


Предназначение. Словно и в самом деле досужие драматурги сочиняют наши судьбы, а от нас зависит только исполнение роли. Бред собачий, как выражаются люди. Вечная привычка сваливать свои недостатки на других. Самое страшное – это бред человека, а бедная сивая кобыла вообще не умеет бредить, она слишком проста для этакой изощренности.

Предназначение и предопределение неравнозначны друг другу. Первое – причина внутренняя, вторая – внешняя, а значит – заведомо ложная, ибо не было, нет, и уже явно не будет независимой силы, правящей Вселенной. Она просто не нуждается в этом.

Чем дольше я скитаюсь, тем больше убеждаюсь в том, что основная цель разума – это спасение. Или спасание, как будет угодно. Вселенная только кажется вечной и нерушимой, на самом деле она хрупка и уязвима. Она ошеломляет нас кажущейся бесконечностью, ослепляет вспышками сверхновых звезд, ошарашивает миллионами неразгаданных тайн, но больше всего она похожа при этом на испуганную кошку, шипящую перед щенком-молокососом. Мы – тоже ее часть, и значит, наше предназначение не только в постижении мира, но и в спасении его от гибели и разрушения. Не только своей планеты, а всей необозримой Вселенной.

И можете послать меня к чертям собачьим, если я не прав…


Он ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Она сама виновато склонила голову и сказала:

– Простите, но вышло так, что я зашла в ту комнату. Так получилось.

Старик беспокойно вскинул голову.

– Ну и что же, милочка? Разве это запрещено? Или вас там что-нибудь напугало?

Старик напрягся и задержал дыхание.

– Что вы, конечно, нет! – сказала Жанна. – Джерри забежал туда, я просто пошла за ним, задержалась на минуту и вышла.

– Ах, Джерри! – воскликнул старик и вопросительно посмотрел на собаку. Та отвернулась и молча ушла в другую комнату. – Ах, Джерри! – повторил старик. – И какую же пластинку он поставил?

– «Блоху» Шаляпина, – сказала Жанна и осеклась.

– Да, это его любимая запись, – произнес старик, поглаживая подбородок. – С ним ничего не случилось? Впрочем…

Он покружил по комнате от окна к двери, словно напряженно пытаясь вспомнить что-то, шевеля у лица длинными пальцами, и, приблизившись почти вплотную к Жанне, вдруг зашептал:

– Умоляю вас, никому ни слова. У меня могут отнять его, я не позволю, я не переживу этого. Обещайте мне, что никому…

– Что с вами? – Жанна дотронулась до его руки. – Успокойтесь, пожалуйста, я пообещаю вам, что угодно, только не волнуйтесь. Не надо. Ну, пожалуйста. Я ничего не знаю, я никому не скажу, только успокойтесь.

– Да-да, конечно, – засуетился старик, – пойдемте, я вам все объясню. Джерри, где ты? Иди сюда, надо все рассказать. Я ей верю, она не предаст, она его любит, я вижу – она его любит. Джерри, где ты?!

Он крепко сжал руку Жанны и потянул за собой к двери с бронзовой ручкой. Ей стало не по себе.

– Может, не надо? – неуверенно говорила она. – Я ничего не хочу знать. Так будет лучше, не надо.

Старик, не слушая ее, распахнул тяжелую дверь, чуть ли не силой усадил Жанну в кресло и наклонился над ней.

– Вот. В этой комнате жили мои родители. Они умерли, навсегда умерли, везде умерли. Вот это мой отец, – он протянул руку к фотографии поручика. – Он очень похож на моего сына, вы не находите? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Да, сын даже отрастил эти старомодные усы, я знаю, над ним подсмеивались, но он никогда не терял живой связи с дедом, никогда! Даже когда мой отец умер. Здесь все осталось так, как было при его жизни. Он воевал в первую мировую, дослужился до штабс-капитана, потом революция, война, разруха, он чуть не уехал в эмиграцию, но остался. Все его друзья погибли. Они думали, что умирают с честью, а он живет в позоре, но получилось наоборот: это он избрал более трудный путь, он, а не они. Вы понимаете, мой отец сделал выбор. Это очень важно – сделать нужный выбор в нужное время. И не ошибиться! Главное – не ошибиться!

– Я понимаю, – сказала Жанна, – я все хорошо понимаю, вы сядьте, успокойтесь, и я вас выслушаю. Вам нельзя волноваться.

– Да, так о чем я? – задумался старик, отходя к окну. – Джерри, где же он? Ушел, наверняка ушел.

– Он не мог уйти, – возразила Жанна. – Входная дверь закрыта.

– О, при чем здесь дверь? Он не может найти только дверь, ведущую к его родине, а все остальные для него открыты настежь. Он, как сквозняк, гуляет по Вселенной. Как сквозняк.

И старик замахал руками, изображая ветер.

– Я принесу вам лекарство, – сказала Жанна.

– Не надо! Я не болен, – старик стоял к ней спиной, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. – Мне шестьдесят три, несправедливо, что я пережил всех, я живу назло самому себе. Я много раз был на краю гибели, – при этих словах он распахнул окно и свесился с подоконника, – вот как на этом окне, одно неверное движение и – смерть.

– Не надо, – сказала Жанна, – это опасно.

– Ну да, – согласился старик тихим голосом, – смерть. Я чуть не остался навсегда в болотах. На всю жизнь запомнил лицо этого провокатора. Его труп засосала трясина, с чавканьем, сыто рыгнув напоследок. А я вот жив. Сын мой, последний сын погиб.

– Это я… – начала Жанна.

– Нет, нет! – махнул рукой старик. – При чем здесь вы? Вы – это случайность, его гибель – необходимость. Мой сын не мог поступить иначе. Он тоже сделал свой выбор. Вы знаете, какую книгу он читал в тот вечер? «Опыты» Монтеня. Он подчеркнул ногтем фразу, я запомнил ее наизусть: «В последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству, приходится говорить начистоту и показать, наконец, что за яства в твоем горшке…» Это был его любимый автор. Джерри тоже любит Монтеня. И Гельвеция любит, и Эразма, и Рабле… Странный вкус. Великий спасатель… Впрочем, я устал, я лягу.

Старик сник, ссутулился, шаркающими шагами дошел до своей кровати и тяжело сел. Жанна принесла таблетку валидола, он молча взял ее и рассеянно мял в пальцах, прежде чем положить под язык.

– Если хотите, я останусь с вами. Вдруг вам будет хуже?

– Хуже не будет, – невнятно произнес старик. – Оставайтесь, комната сына в вашем распоряжении. Вы на самом деле любите его?

– Мне кажется, что да, но я почти не знала его раньше.

– Узнаете, – сказал старик. – Он вам понравится. И еще. Почему бы вам не родить мне внука?

– Внука? – удивилась Жанна.

– Да, наследника.

– Но как?

– Как, как! – передразнил старик. – Не знаю уж, как там женщины рожают, это ваше дело. Ступайте. Если будет нужно, я позову.

– Спокойной ночи, – сказала Жанна, выключая свет.

Старик не ответил…


Жанна выросла в маленьком провинциальном городке, давно переставшем быть селом, но так и не доросшем до гордого звания «город». Он бережно хранил свои дощатые тротуары, поскрипывающие под ногами, длинные тесовые заборы, почерневшие от времени и дождей, дома, не похожие один на другой, с ветхой резьбой наличников и ржавеющим кружевом водосточных труб.

Таким и запомнился родной город – срезанный купол церкви, превращенный в пожарную каланчу, бревенчатый мост через мутную речку и белые облака над мертвым монастырем.

Она и в самом деле была красива. Высокий рост, легкая поступь, откинутая назад голова с распущенными светлыми волосами, заставляли невольно замедлить шаг и проводить ее взглядом.

Конечно, в нее влюблялись. И ровесники, и парни постарше. В маленьком городке-недоростке она казалась самой лучшей, самой недоступной и потому – желанной. Она никому не отдавала предпочтение, ей нравилось дразнить парней броской красотой, разученным у зеркала летящим взглядом, рассчитанным жестом обнаженной руки.

После школы Жанна хотела остаться дома, но родители и старшие сестры уговорили ее поехать в большой город учиться дальше. Ей было все равно, в какой институт поступать, и она подала заявление в первый попавшийся по дороге с вокзала. Экзамены сдала без труда и конкурс выдержала без волнения, а свой успех приписала эффектной внешности. Но город, казалось, не замечал ее красоты, он жил своей жизнью, многоликой и самоуглубленной, к тому же красивых девушек было намного больше, чем в ее родном городке, и она сразу поняла, что пришла пора менять тактику.

Жанна быстро изменила привычки, манеру одеваться, разговаривать, жадно впитывая все то новое, что мог дать ей город.

Ко второму курсу она добилась своего – ее негласно признали самой красивой и недоступной девушкой института. Теперь она могла себе позволить делать то, что некрасивым не прощалось – опаздывать на занятия, прогуливать лекции и на экзаменах добиваться хороших оценок не столько глубиной знаний, сколько оригинальностью ответов и обещающими взглядами.

Она добилась того, чего хотела, – о ней говорили, ее замечали, ее имя вызывало противоречивые толки, короче: как ей казалось, она жила полной жизнью.

А сама она так и не знала, что ей нужно от жизни. Все давалось легко: знания, внимание окружающих, здоровое сильное тело, дарованное природой надолго, – этого было и много, и очень мало одновременно.

Не хватало чего-то главного, мучительно ощущаемого, как наличие пустоты внутри ее самой, которую ничем не удавалось заполнить.

И то, что случилось в тот вечер, не зависело от ее воли и желания, но, как ей казалось впоследствии, природа, не терпящая пустоты, подарила ей то, в чем она неосознанно и остро нуждалась…


Я даже не кухонный философ, а подкроватный. Лежу на своем любимом месте у кровати, вытянув морду на лапы, и размышляю неторопливо о том и об этом. Вспоминаю, анализирую, сочиняю афоризмы, которые тут же опровергаю, ибо любая мысль, выраженная одной фразой, уже является ложной, потому что истина не существует в дистиллированном виде. Она разнолика и неуловима (конечно же, этот мой афоризм об афоризмах тоже лжив).

Тогда я все-таки убедил его. Сделать это было не так трудно. Я хорошо изучил его характер еще до его смерти. А то внешнее, что зависело от фенотипа, легко снялось, как одежда. Труднее было научить переходу через межклеточную мембрану. У него не выходило, он нервничал, недвусмысленно называл меня шарлатаном, но потом мы нашли подступ к границе, и стало легче. Ему помогла неутраченная связь с прошлым, часто это действует лучше, чем психическое сверхнапряжение. Не мудрено, что сначала мы попали не в ту дверь, к счастью, там никого не было. Потом мы нашли нужную. Конечно, их встреча была не для слабонервных, но они оба с честью выдержали…


Он именно появился, а не пришел. Она даже не заметила, как он лег на свое любимое место у кровати.

– Ага, – сказала Жанна, – явился, гуляка. Есть хочешь?

Пес положил тяжелую морду на вытянутые лапы и прикрыл глаза.

Она впервые проводила ночь в этом доме, и, как всегда, на новом месте не спалось. Тогда она села в кресло с ногами, закуталась пледом и зажгла свечу. Было тихо, Джеральд вздрагивал на своей подстилке, сны гнались за ним по пятам. Обостренное зрение улавливало в тенях неясные колеблющиеся формы, отсветы от застекленных портретов скользили по стенам. Слух отсеивал ночные шорохи, а воображение приписывало им тайный смысл. Мысли свободно скользили от одного предмета к другому, и если бы в городе жили петухи, то давно бы им пришла пора возвестить о предощущаемом рассвете.

Она задремала. Сон сливался с явью, и Жанна так и не поняла, то ли она проснулась, то ли напротив – соскользнула в сон, еще более глубокий и путаный.

Она увидела человека, повернувшегося к ней спиной и что-то ищущего в ящике письменного стола. Человек передвигался бесшумно, было похоже, что здесь ему все знакомо и он забежал на минуту, не боясь спящей собаки и чужой девушки. Жанна натянула плед до подбородка и молча наблюдала за ним. Свеча догорала. Казалось странным, что Джеральд, чуткий и недоверчивый пес, спокойно лежит у кровати, мерно и глубоко дыша во сне. Осторожно высвободив ногу, Жанна дотянулась до теплого бока и шевельнула собаку. Она не просыпалась, тогда Жанна толкнула сильнее, и в это время человек повернулся к ней лицом.

Так они и смотрели друг на друга. Жанна, замершая в кресле, с обнаженной ногой, протянутой к собаке, и человек, тот самый, чье тело, напитанное холодной водой, было похоронено на городском кладбище в конце лета.

Она сразу узнала его. Щеточка старомодных усов, высокий лоб, теплый взгляд светлых глаз. Он стоял, замерев, словно его застали на месте преступления, в неудобной позе – согнув спину и повернув голову.

– Вам неудобно стоять, – сказала Жанна. Голос подрагивал и был хрипловат со сна.

– Ничего, – ответил он, помедлив. Выпрямился, спрятал в карман листок бумаги и молча сел на стул.

– Не бойтесь, – сказал он. – Я не причиню вам зла.

– Я не боюсь, – сказала Жанна. – Почему вас прячут от всех? Разве вы совершили преступление?

– Да, – ответил он тихо. – Я утонул. Закон природы нельзя нарушать… Это и есть преступление – быть живым и мертвым одновременно. А вы та самая девушка, которую я не смог спасти?

– Мы немного знакомы. Я была вашей студенткой, просто вы меня не замечали.

– Возможно, – сказал он. – У меня слабая зрительная память. Особенно на девушек. Это не обижает вас?

– Нет. Я рада, что вы живы. Я хожу к вам на могилу. Вам нравится памятник?

– Не знаю, – улыбнулся он. – Не видел.

– Я помешала вам?

– Нет. Я не хотел вас пугать. Мертвецов боятся больше, чем живых.

– Боятся неизвестного, а я вас знаю. Вы такой, каким я вас себе представляла. И право же, я очень рада, что вы живой, – повторила она.

– Вы ошибаетесь. Я действительно утонул.

– Вы… двойник того, погибшего? Брат-близнец?

– Не спрашивайте. Я и есть тот самый. Утопленник.

– А кто же там похоронен?

– Прошу вас, не задавайте вопросы. Я отвечу только то, что можно ответить. Я похоронен там, я. Но я не пришелец с того света, не призрак. Просто здесь меня не существует. Даже для вас. Запомните это. Для всех я умер.

– И для вашего отца?

– Для него я живой и… мертвый в то же время. Он слишком любит меня и готов поверить всему, даже самому невероятному.

– Я вас тоже люблю. И тоже верю. Мне неважно, почему вы живой и куда уходите. Главное, что вы не умерли… навсегда.

– Тише, говорите, пожалуйста, тише. Вы разбудите отца. Он не должен знать о нашей встрече. Обо мне знают только собака и он.

– И я. Знаю давно. Я чувствовала это. Вы должны уйти?

– Да, я должен уйти. Не говорите никому. Отец боится, что вы расскажете обо мне.

– И что же будет, если об этом узнают?

– Нельзя делать то, чего делать нельзя, – усмехнулся он. Черты его лица отвердели, и он еще больше стал похож на деда. – Я ухожу, но приду к вам потом. Вы не против?

– Вы разбудите его граммофоном.

– Я научился обходиться без него. У вас аналитический ум. И вы – бесстрашная девушка. Я думал, что вы упадете в обморок.

– Не обольщайтесь. Я упаду. Потом. Сейчас просто некогда.

– Желаю удачи, – сказал он, – ждите меня завтра. Привет Джеральду. Пусть он не притворяется спящим.

– Он тоже любит вас. До завтра.

– Ложитесь в постель. Она – ваша.

– Хорошо. Я попробую заснуть.

Дверь бесшумно закрылась за ним. Шагов она не слышала. Задула ненужную свечу и забралась под одеяло.

На страницу:
6 из 7