Условия человеческого существования

А потом он ещё долго поминал общую с Забазновым дачу, перебирал все её постройки, включая пустующую собачью будку. Именно на дачу, именно за огурцами и капустой поехали, на ночь глядя, Забазнов с Сергеем Михайловичем. С лета здесь в погребе хранились солёные огурцы, квашеные помидоры, кабачковая икра – сами растили, сами готовили. А недавно и капусту срубили. Хорошие уродились кочаны – тугие, тяжелые и скрипучие. Ну, взяли огурцов, напихав в пару больших банок, капусты прихватили и кабачковой икры. А тут дождь зарядил, пока они капусточкой-пелюсточкой похрустывали под самогон, на своём же перчике настоянный. И чахоточная легковушка Григория Петровича не смогла под дождём одолеть некрутой, но затяжной подъём из Широкой балки, обтекающей, как крепостной ров, дачные участки.

Минут двадцать ревели двигателем, жгли драгоценный бензин, бросали под колёса с лысой резиной мокрую полынь, палки и обломки кирпичей, что нашли в округе. Подручные средства не держали машину на дороге, покрытой коричневым глинистым киселём.

Испачканные, усталые забрались в машину и закурили.

– Дурак народ! – ударил в сердцах по баранке Григорий Петрович. – Говорил шишкарям из правления, ещё весной говорил: надо дорогу щебёнкой подсыпать. Что ты! И ухом не повели, ёклмн… А ведь можно было, свободно, этой сраной щебёнки хоть вагон украсть! Нет в людях никакой ответственности, вот что я тебе скажу, Михалыч.

Апатичный Сергей Михайлович покосился на тощего, смуглолицего Забазнова, который, сопя, расстёгивал выгоревшую драную куртку – жарко стало шурину.

– Новые баллоны лучше бы украл, экономист… Скоро ведь на дисках поедешь!

– Их красть не надо, баллоны-то, – пожал плечами Забазнов. – Дома, в сенцах лежат – полный комплект.

– Конечно, пусть они там полежат, в сенцах, – согласился Сергей Михайлович. – А ты тут полежи.

Тряхнув тёмными с проседью кудерьками, Григорий Петрович отвернулся и принялся рассматривать полускрытую изволоком и дождём серую полосу дачных участков. И Сергей Михайлович туда посмотрел. Дачи были похожи на забытые в поле скирды. Неприкаянностью и холодом веяло от них. Только что волки вокруг не бегали.

– Обхохочешься, – вздохнул Сергей Михайлович. – Никого нет! Только мы, два дурака. Если бы не распивали твою чёртову перцовочку, глядишь, успели бы до дождя выбраться. Вот скажи, почему ты любую работу делаешь быстро, в руках горит, а водку пьёшь медленно?

– Известно, почему… Дело – наказание человеку, и его надо отбывать поскорее. А водка – удовольствие. Отчего ж не потянуть! Имеем всё же шанец выскочить. Тут Фоменко мелькал на своём говновозе. Если не уехал ещё – дёрнет.

– Хорошо бы тебя дёрнуть… за помидоры. Провокатор ты, Гришаня, самый настоящий поп Гапон. Скоро темнеть начнёт. Так что бросай коляску да пошли домой.

– Ну да, бросай! Никого кругом нет, пока мы в машине сидим. А бросим – тут же найдётся… Инспектор самоструганный… Запросто раскулачит машинёшку. И не поглядят, что резина лысая. Просто из вредности раскулачит. Озверел народ, ёклмн…

– Еще бы не озвереть! – разозлился окончательно Сергей Михайлович. – Только из злости, что лысые баллоны попались, озвереет. А мне, между прочим, завтра на работу. И к урокам надо подготовиться! Знал бы – не поехал никуда.

– Удивляюсь я сильно, Михалыч, – пожал плечами Забазнов. – Может, я тебя под дулом пистолета просил ехать? А может, ты испугался, что твои огурцы не довезу? Что за бугор с ними, ёклмн, сбегу, в американские штаты? Скажи спасибо, что проветрил тебя! Сидел бы сейчас дома и глаза рвал – либо читал, либо писал. И чего ты там всё пишешь, писатель? Про нашу народную жизнь? А кому любопытно, сколько кто выпил и сколько кто украл! Читал недавно Василия Белова про вологодскую деревню… Да ты же сам вологодский, должен знать!

Затянувшись напоследок сигаретой, Сергей Михайлович промолчал и разулся, кряхтя и ощущая в пояснице первые признаки знакомой тупой боли. Он потуже натянул толстые, из золотистой шерсти вязаные, носки, вбил ноги в сапоги. Да, сам напросился в поездку, сам. Надоело сиднем сидеть в воскресный день в квартире. Тем более, жена готовит на всю неделю, дым коромыслом, дети, свои и чужие по дому бродят, негде головушку приклонить. Вот и поехал с шурином проветриться. А теперь – идти надо. Часа два до Амельяновска тащиться по такой погоде. Это ж как хорошо можно проветриться!

– Решай, – сказал он Григорию Петровичу, который всё рассказывал про Василия Белова и пялился с надеждой в грязное боковое стекло. – Идёшь?

– Иди один, – сказал Забазнов. – Оставь немного курева, если жаба не душит. И шумни там соседу, Ваське-то! Может, добежит на тракторёнке своем. А жене скажи…

– … ты в степи замёрз! – нервно развеселился Сергей Михайлович. – Кольцо не надо передать?

– И-их, господи! Тут видишь, Михалыч, какая проблема… Скажу как на духу: если я и в эту ночь домой не попаду, Клавдя просто убьёт. Вот так, возьмет топор – и по башке.

– Бедная Клавдя, – Сергей Михайлович засобирался из машины. – Меня она тоже убьёт – как чёрного гонца.

– Обоссался, стало быть, – покивал Забазнов. – Понятно, бабы забоялся. Хотя, конечно, мою бабу кто хочешь забоится. И всё равно, я бы с тобой в разведку не пошёл.

– Сам ты обоссался! – окончательно сорвался Сергей Михайлович. – Тебя-то кто в разведку возьмет, Штирлиц хренов, балабол чёртов?

– Мамочки, а еще учитель! – укорил Григорий Петрович.

Еле-еле удержался Сергей Михайлович, чтобы дверцу плечом не снести, пристойно выполз из машины, плюнул и побрёл вверх по косогору, неостановимо матерясь.

Хорошо – не слышал никто в пустой безоглядной степи. А когда прошёл часть пути и привык к ускользающей почве, когда на холодную голову взвесил своё положение, то решил, что не всё на свете плохо, исключая дождь и шурина. Носки, скажем, сидят прекрасно – не туго, но и не сбиваются комками. Ноги в сапогах словно куколки, и на таких убаюканных ногах долго можно шагать, пока и дух вон. Плащ, опять же, брезентовый, с капюшоном, от макушки почти до щиколоток, боевой рыбацкий плащ, надёжно укрывает от непогоды. А под плащом – свитер и куртка. Спи спокойно, радикулит, не кажи зубы!

Однако теперь, осознав, как ему хорошо, Забазнова вспомнил Сергей Михайлович, одинокого Забазнова в одинокой замызганной машине, провонявшей бензином и табаком. Что, если непогодь надолго зарядит? Поёжился Сергей Михайлович и даже приостановился под негромким дождём. Грязь теперь не всхрюкивала, и тихий жестяной шелест капель на капюшоне стал слышнее.

– Спокойно, – сказал Сергей Михайлович громко, чтобы перекрыть этот настойчивый шелест. – Предположим, вернусь… Так ему не моё общество нужно, а тягловая техника.

Логично? Объяснить ведь всё можно. Особенно, самому себе. И уже без колебаний двинулся Сергей Михайлович дальше – соблазнительно рядом было шоссе, изредка сквозь летучую мглу прорывалось высокое гудение моторов и всполохи света. Оставалось поймать машину, желательно, грузовую, да ещё уговорить водителя. Сергей Михайлович почти не сомневался, что уговорит – Забазнова в райцентре хорошо знали.

Едва почувствовав своё высокое предназначение спасателя, Сергей Михайлович окончательно взорлил духом. С ним можно было идти в разведку.

Пока Сергей Михайлович духоподъёмно шлепал к шоссе, он не только матерился, но и громко беседовал с Господом, что само по себе требовало определенной гибкости ума и навыка в общении с горними сферами. Сергей Михайлович не ленился смешивать жанры. Он прочитал множество книг и убедился, что правда жизни и правда художественного вымысла тем ближе другу к другу, чем смелее автор объединяет низкое и высокое, земное и небесное. Хотя это требует значительных умственных усилий.

Легко только чирикать!

Явных признаков сумасшествия такие монологи не выказывают. Но одно дело – обращаться к Богу в церкви, и совсем другое – в голой степи. Это не имеет ничего общего с религией и заставляет вспомнить кантовские положения категорического императива.

Если у вас есть лишних пять минут, я дам, наконец, портрет Сергея Михайловича. Пожалуйста. Русский человек ста восьмидесяти с чем-то сантиметров длиной, с руинами былой мужественной симпатичности на круглом лице, с останками русых волнистых волос, помеченных ранней сединой. С разными глазами – один синий, другой зелёный, за что когда-то был чрезвычайно уважаем многими девушками. С разными глазами, которые теперь всё чаще приходиться обувать в очки. С мускулатурой хорошей оттопыренности – приходится постоянно её качать на дачных грядках… И ещё умный – не потому, что учитель, а потому, что сам всю жизнь учится.

Терзая грязь резиновыми танками, Сергей Михайлович громко вопрошал мокрую мглистую степь:

– Что значит, Господи, есть хлеб в поте лица своего? Попотеть на работе, чтобы заработать на хлеб? Почему же иные потеют только за столом? Открой, Господи, правду-истину, намекни, как дальше жить-прозябать!

Сергей Михайлович, словесник, признавал исходное значение вышеречённого библейского утверждения – есть хлеб в поте лица своего. Потому и влез, едва обзаведясь семьей, в строительство дачи. Это отдельная сага. Не любо – не слушай, а врать не мешай.

Сначала районный совет выделил под дачи никому не нужную пустошь за Широкой балкой, в солончаковой низине. Государство тогда сидело на земле как собака на сене. Эти дачные участки на бросовой земле достались, кстати сказать, не всем желающим. Не хватило на всех равнины, простирающейся до Китая. Однако шурин Григорий Петрович, и при советской власти отличавшийся волей в борьбе с материей, ничего на самотёк не пускал и никогда не надеялся на щедрость государства. Он-то и умудрился выбить участки себе, родителям и сестре с зятем. И даже по жребию наделы оказались рядом.

Потом шурин привёз откуда-то кучу старых шпал, и из этих выдержанных на степных суховеях, провонявших креозотом, костяной твёрдости шпал они с Сергеем Михайловичем целое лето складывали на меже своих участков что-то вроде крепости или острога. Все руки сорвали, кровавые мозоли набили, пока распилили шпалы да выбрали в них пазы. А под чёрно-бурым острогом выкопали огромный подпол, два метра глубиной, жидким стеклом стены вымазали – от сырости, из трёхдюймовых труб накат соорудили. Сделали деревянные лари под картошку, стеллажи для банок, хотя на участках ещё ни картошки, ни моркошки не росло.

– Ты к войне, что ли, готовишься, идиот? – ворчал Сергей Михайлович, не понимая тяги рукодельного шурина к запредельному запасу прочности.

– Ничо, ничо, – довольно приговаривал Забазнов, обивая дверь в креозотную крепость корытной жестью. – Место, значит, отдалённое, ночью темно, собачки нет. Кто сунется – а тут замочек. И дверь, будьте покойны, лбом не пробьёшь.

Замочек он приспособил гаражный, на каких-то хитрых шипах, а на два крохотных оконца, прорезанных под самой крышей, навесил толстые решетки. Теперь в домике из шпал можно было от дивизии отбиваться.

Первое время, пока дачный посёлок не обнесли колючей проволокой, пока КПП не поставили с будкой для сторожа, сюда из Амельяновска по осени хулиганы набегали – от скуки жизни. У кого из домика инструмент или приёмничек вытащат, у кого банки с помидорами ополовинят, а то и просто нагадят. Лишь забазновскую крепость из шпал хулиганы взять так и не смогли. После проведения фортификационных работ правление дачного кооператива, куда, конечно же, и Забазнов избрался, нашло сторожа – хромого одинокого мужика. В будке у КПП он жил круглый год, пел по ночам боевые песни и стрелял в темноту дуплетом.

В те первые, самые трудные годы семьи Сергея Михайловича и Григория Петровича проводили на даче всё свободное и не очень свободное время. Едва сходил снег – начинали перекапывать суглинок, устраивать грядки, сажать яблони, крыжовник, смородину, огурцы с помидорами, морковь с петрушкой. Потом надо было поливать и полоть грядки, а степная трава наступала – колючая и упрямая трава, пырей с полынью. В выходные нередко и ночевали на даче, вповалку на тюфяках, и обед на таганке готовили. Именно здесь впервые в жизни пошла доченька Сергея Михайловича. Шустро пошла, целенаправленно – прямо на розовеющую клубнику. И вот уже Верка школу оканчивает…

В степи, под горячим солнцем, на старой пустоши, ничего не хотело расти без воды. И Фоменко на единственной в райцентре ассенизационной машине возил в первое лето воду из речки Торгун, сшибал денежку. На каждом участке его дожидались огромные, сваренные из железного листа ёмкости. Прилетал Фоменко, чёрный от недосыпа, прилетал на запашистой своей машине, совал в ёмкость горловину шланга и ждал платы – трешницы. Впрочем, ублаготворялся и бутылкой. Мощный у него оказался организм – не спился, не сгорел человек на такой работе, даже в аварию ни разу не попал. Потом уж поставили на Торгуне насосы, воду к участкам подвели… И стали жить-поживать, да мозоли наживать.

– По какой графе, святые угодники, списать эти годы? – продолжал монолог Сергей Михайлович. – Отхожий промысел? Культурно-массовая работа? Хобби? Я же, Господи, ни разу по-человечески не отдыхал…

Точно, ни разу. Неделю погостит у матери в Красном Бору, на другом краю света – и домой, домой. Какой отпуск, какое гостевание, когда смородина пошла, успевай обирать да варенье ставить, а там помидоры пора закручивать, морковку копать, капусту рубить! Мелькали не годы – сезоны, и запоминались они то невиданным урожаем яблок (Григорий Петрович из них самогону натворил), то таким же невиданным нашествием тли (отбились табачным раствором). Постепенно учитель словесности узнал, не хуже иного агронома, как яблони прививать, сливу окапывать, чем ягодники опрыскивать, когда редиску сеять, когда чеснок сажать.

– Ты знаешь, Господи, я защищался по стилистике ранних бунинских рассказов. Ну и на кой мне с такой дипломной работой ещё и универсальное агрономическое самообразование?

Тут Сергей Михайлович несколько лукавил. На рынок за лучком да петрушкой он не ходил, и тем гордился. Хоть на нынешнем рынке можно купить не только петрушку, но и чёрта. Лишь денежки доставай. Но денежек у Сергея Михайловича немного, и зарплату ему выдают нерегулярно. Поэтому по весне Сергей Михайлович колупается с рассадой: ящики гоношит, землицу для них чуть ли не на зубах перетирает. На кухне, на оконной ручке, киснут в мокрой тряпице огуречные семена. Как проклюнется семечка – сажать надо, пока ростки не переплелись. А чтобы молодые всходы не пожёг злой степной утренник, стучит Сергей Михайлович молоточком, парничок на участке соображает. Из какого-то броса, из старых, невесть где подобранных, оконных рам, проволоки, кольёв, из доброхотно пожертвованной Забазновым толстой плёнки. Что бы делал Сергей Михайлович без шурина… И плёнку Григорий Петрович достанет, и машину с навозом организует, хоть и запрещается возить со степных ферм на дачи это стратегическое удобрение. Чем страшнее запрещается, тем охотнее едут шофёры с навозом – коровье дерьмо с каждым годом всё дороже, их, коров-то, больше не становится.

И вот толкует в классе Сергей Михайлович про тонкую психологичность чеховских рассказов, читает ученикам выписки из бессмертного «Злоумышленника». А сам думает: успеет или не успеет он завтра разбросать навоз под осеннюю вскопку? Навоз он сложил на меже и накрыл от нескромных взглядов кусками рубероида. Разбросать надо и перекопать, чтобы не будить у соседей чувства законной зависти.

Ему, Сергею Михайловичу-то, иногда, знаете ли, и почитать охота, и телевизор посмотреть, но кушать ему охота всегда. Он даже рыбачить на Торгун ездит не для отдыха, а для имания карасей, сазанов и прочей рыбьей живности. Одни на сковороду пойдут, других можно завялить или закоптить. Вся Россия, кроме крупных промышленных центров, живет в таких же Амельяновсках – от деревни оторвались, до города не добежали. Сущих здесь полупролетариев государство кормить забывает, ибо хлеб они не сеют и оборону не крепят. Полупролетарии потому и заводят дачи – на неудобьях, у чёрта на куличках, чтобы совместить приятное с полезным: румянец нагулять и огурец вырастить. Почему же так быстро приятное уходит и остается исключительно одно полезное? Если Сергей Михайлович гуляет с лопатой или с четырехрожковыми вилами – кроме румянца нагуливается и радикулит, потому что основная работа у нашего учителя сидячая, малоподвижная, творческая. Требующая такой мелочи, как вдохновение. Вот помидоры не могут дожидаться, пока у Сергея Михайловича прорежется вдохновение их полить…

Старый двухэтажный дом – снизу кирпич, сверху трухлявое дерево, похожий на скворечник, где с Сергеем Михайловичем еще три учительских семьи соседствуют, этот дом с весны пустеет: наставники юношества уходят в огородники.

– Посмотри на наши руки, Господи… Мы учителя, а под ногтями земля и говно. Если вместе собираемся, говорим сначала о навозе, а потом уж – о школьной реформе и новых дурацких учебниках. Постучи по маковке, кого надо, пусть откроют второй фронт. Забыла учителя родимая держава!

А что он державе, что ему держава? Пока надо просто выжить. Все остальное – высокая политика, высокие помыслы, сама жизнь – всё потом.

– Жить надо после того, как выживешь, – услышал Сергей Михайлович. – А вы и того и другого сразу хотите, в одном стакане. Ишь, какие хитрые… Нелюбия меж вас много – и сие истина. Нет в вас веры – и то правда. Вот ты, например, тварь моя, как разговариваешь со Вседержителем? Если бы так заглаголил твой ученик – небось, не поленился бы подзатыльником чадо облагодетельствовать… Короче, одно скажу: надоело мне направлять вас, аки скотов бессмысленных. Вы же никаких резонов слушать не хотите, никакой урок вам не впрок! А посему, как хотите, так и прозябайте дальше, бестолочи…

Сергей Михайлович остановился и головой от изумления повертел. Много он слыхал всяких откровений. А такого не слышал. Такого вот, с большой буквы, Откровения.

– Ну, спасибо, Боже, просветил!

И сумерки пали, сырые и плотные, когда, наконец, подошёл он к шоссе. В глубоком кювете мерцала вода, стоячая и маслянистая, а в воду с тихим шорохом осыпался дождь. Во мгле показались два неярких пятна света, и донеслось негромкое урчание мотора. Сергей Михайлович ринулся напрямик и зачерпнул полные голенища ледяной жижи. К тому же он забыл о слабом сцеплении сапог с почвой, потому и очутился посреди дороги на четвереньках. А встать не мог – в спину словно раскалённый гвоздь воткнули. Это от долгого напряжённого прямохождения, наконец-то, возбудился радикулит.

Свет набрал силу, взвешенная влага стала прозрачной, машина доехала до раскоряченного Сергея Михайловича и остановилась. Скрипнула дверца, и донёсся женский шёпот:

– Витя, не подходи! Может, он пьяный? Или раненный?

– Дура! – укорил невидимый Витя. – Тем более надо глянуть. Рожа знакомая… Это ж амельяновский. Вроде, учитель.

Сильные руки подхватили Сергея Михайловича и поставили вертикально. Учитель невольно вскрикнул.

– Мужик, ты в порядке?

– Нормально, – выдохнул Сергей Михайлович. – Спину прихватило… Не поможете вытащить машину? Тут, на дачах.

– Не могу, и так опаздываю. Начальник обязательно болт вставит! За тортом, понимаешь, в город посылал. У его тёщи день рождения. Небось, уже все за столом. Так что извини!

Сергей Михайлович встал на обочину, а тяжёлый грузовик с драгоценным тортом прытко покатил в ночь. Теперь учителю некуда было спешить. Он снял сапоги и выжал носки. Бетон под голыми натруженными подошвами был чист, гладок и холоден. Руки сначала залубенели, а потом угрелись, когда Сергей Михайлович затолкал их, как в муфту, в рукава плаща. Больше машин не было, и Сергей Михайлович, подождав минут пять, пошел к Амельяновску. Медленно кружила вокруг голая равнина, на которой не за что было зацепиться взглядом. Тусклые огни посёлка блеснули впереди, неясные звуки прорвались сквозь дождь – то ли песни, то ли крики о помощи.

Тут его и догнал Фоменко на говновозе. Затормозил рядом и крикнул из кабины:

– Михалыч, ты? Ну, здорово! Об чём задумался?

Наваристо пахнуло канализацией, бензином, табаком, сивухой… Такой был крепкий букет, что скулы у Сергея Михайловича поневоле свело.

– Ко мне сядешь? – спросил Фоменко, гостеприимно спихивая с сидения промасленную рвань. – А не то шуряка подожди – сзади ползёт. У него горючки осталось на два выхлопа.

Сергей Михайлович обошёл цистерну и с облегчением увидел притормаживающую легковушку Забазнова, забрызганную грязью по самые брови, если у машин они бывают. Ах, как славно было втиснуться в тёплую вонь кабины, угнездиться на продавленном сидении, вытянуть ноги, гудящие словно телеграфные столбы, и ощутить опору для ноющей спины.

– Ну и скажи, чего ты ускакал, как в жопу клюнутый? – весело спросил Григорий Петрович. – Сам себе трудности создаёшь, а потом их геройски побеждаешь. Запомни: я никуда не спешу, потому что никуда не опаздываю. Я думал, ты давно уже дома, давно от Светки фитилей наловил, выпил и закусил.

От шурина несло некачественным самогоном.

– Это ты у нас большой специалист, – добродушно сказал Сергей Михайлович. – И фитилей получить, и выпить-закусить. Где разжился-то?

– Свет не без добрых людей, – отмахнулся Забазнов, трогая машину. – Без куска хлеба у нас ещё можно ноги протянуть. Не всегда, но можно. А без выпивки не помрёшь! Это народное богатство, чтоб ты знал, достижение ума. Мертвый сезон, ёклмн, ни одной собаки на дачах, а выпивка – пожалуйста.

– Заткнись, – попросил Сергей Михайлович. – Погоняй лучше, философ!

Но Григорий Петрович не затыкался – его, как всякого русского человека, тянуло после выпивки на разговор.

– Фоменко прикатил, ёклмн! Я как чувствовал. В гости к нашему сторожу. А как же – они кореша, не разлей вода. Ну, меня пригласили, втроём-то сподручнее. Скажи спасибо, что не до утра прогостевались.

– Спасибо, – кивнул Сергей Михайлович.

– Я чего хочу сказать…

До самого дома фонтанировал Забазнов, так что у Сергея Михайловича голова заболела. С большим облегчением выбрался он из машины.

– Может, зайду? – спросил Григорий Петрович. – Если Светка не поверит, что мы застряли с машиной, я подтвердю, как свидетель.

Сергей Михайлович только отмахнулся, доставая из багажника трехлитровую банку с огурцами, кочан капусты и мешок с луком, морковкой и свеклой. Перебрел он лужу у калитки, поднялся по тёмной скрипучей лестнице на второй этаж, с чувством освобождения от кошмара шагнул в тёплую прихожую, втягивая носом запахи пирогов. Побросал на половичок плащ, свитер, сапоги с носками.

– Все жданки прождали, – встретила жена. – Какой же ты грязный! Ну, иди, мойся, я воду нагрела…

Сергей Михайлович протянул ей банку. Жена не удержала мокрыми руками, банка ударилась о пол, развалилась со звоном – и огурцы запрыгали по зёленому половику как жабы по грядке. Сергей Михайлович скрипнул зубами, очень захотелось ему уронить и капусту. Но пересилил себя, перемогся учитель, наставник юношества.

– .. .... ….! – только и сказал Сергей Михайлович. – Самый огуречный огурец…

Падение и вознесение Крысиного Царя

Комиссия по распределению торжественно обещала, что Сергею Михайловичу обязательно дадут в Амельяновске жильё. Но с жильём пришлось подождать – общежитие молодых специалистов начали ремонтировать только в конце лета.

Школьная уборщица Александра взяла учителя на постой. Она была женщиной почти пожилой и добродетельной, давно овдовевшей. Сын как раз в армию ушёл, его крохотную комнату Александра и сдала Сергею Михайловичу. С утренним чаем-сахаром да яичницей обходилось это в десять рублей в месяц.

Блиноликая, неулыбчивая, какая-то монументальная, Александра не воспринималась как женщина. Хозяйка дома, уборщица в школе – и все дела. И вдруг замуж собралась. Когда она выложила такую новость однажды за ранним завтраком, Сергей Михайлович едва не задохнулся от рвущегося наружу смеха. Ему смешно стало, что пожилая бабища, мать солдата, похожая на конный памятник самой себе, зажеманилась, засюсюкала, закатила свиные глазки, когда доложила о ближайших, как она оптимистично полагала, приятных переменах в судьбе. Словно старая кадка, стоящая в сенях, выпустила побеги.

А ведь ей в то время и сорока ещё не было… Сергей Михайлович на свадьбе гостем сидел, мед-пиво пил. Приглядевшись к жениху, он поразился чутью, с которым Александра выбрала спутника жизни. Такой же пожилой, то есть сорока с небольшим лет, такой же корявый и основательный. Александра рядом с ним смотрелась как естественная, неотторжимая часть целого, и Сергей Михайлович понял, что уродства, повторяясь и складываясь, способны образовывать гармоничные ряды.

Стали они втроём жить-поживать в тесной хатке, разделённой на два жила тонкой перегородкой, и сразу неуютно почувствовал себя Сергей Михайлович. Ненадёжным убежищем стала комнатка с единственным окном в степь, стала она этаким крохотным островком угнетённого духа в безбрежном море разгулявшейся плоти. Слишком долго Александра вдовствовала, и теперь жадно добирала последние горячие лучи своего бабьего лета. По ночам хата ходила ходуном. От рыка Александры хлипкая переборка выгибалась парусом. Сергей Михайлович, охватив голову ладонями, чтобы не слышать торжествующий гимн любви, проверял контрольные, читал методички и запально курил. Тогда он и начал на сон грядущий принимать ночной колпачок. Проще говоря, выпивал стакашек.