Трудовые будни барышни-попаданки 5

Я еле сдержала смех, вспомнив Мишин опыт с автоматической штурмовой винтовкой. Узнай об этом мой собеседник – пожалуй, отправил бы изобретателя в доменную печь вместе с изобретением.

– Потому что, Эмма Марковна, начальство удивится такому ружью. Но в производство не поставит: дорого в выделке, да и для кого? Слыхал, сейчас в войсках даже егерей стрелять не учат, только шаг, только штык. Чудо-ружье – в музей, а вот схема в музее не запылится. В Джоне Иваныче сразу проснется англицкий патриотизм, и схема окажется в Лондоне. Там в министерствах тоже хватает замшелых пней, но тысячу ружей закажут в Энфилде сразу. Проверят в Индии, поймут превосходство над обычной фузеей, перевооружат всю армию. А там остальная Европа подтянется. И как бы не встретилась наша пехота, с гладким стволом да малым огневым умением, с многострельным и дальнострельным неприятелем.

– Хотела бы возразить, но не могу, – вздохнула я.

– Поэтому, Эмма Марковна, – продолжил собеседник, – не надо ни вам, ни вашему супругу изобретать чудо-ружье. А вот если убедите государя, что в пехоте на первой роли пуля, а не штык, что непревзойденную шагистику надо оставить для дворцовых разводов, а в остальных полках должна быть огневая подготовка раз в месяц. И главное, как появится ружье лучше английского, заказать его надо тысячи две – вот тогда пусть такое чудо появится. Если сейчас – не дай Бог.

Петр Львович говорил страстно, но тихо, как и полагается, когда рассуждаешь о царях. А я молча печалилась. Александра Палыча уже ни в чем не убедишь, разве податься в тайные старцы. Его преемник неравнодушен к технике, но поупрямистей старшего братца.

Глава 6

– Доченька, помоги мне, пожалуйста!

– Написать этой глупой княгине?

Я кивнула и прибегла к не совсем достойному оружию – умоляющему взгляду.

Мы уже сутки как покинули Тулу и остановились на довольно-таки приличной станции с трактиром и простенькой гостиницей. Клопы погибли, наши спутники легли спать, а мы Лизонькой и Зефиркой сидели при свечах. Дочка только что сдала короткий зачет по грамматике и помогала в эпистолярных трудах.

– Объясни ей, что я не смогла заехать, что ее люблю, уважаю… милая, сама придумаешь.

«…что станет говорить княгиня Марья Алексевна?» Кому-то покажутся смешными огорчения Фамусова, но я понимаю его прекрасно. Как человек, которому иногда что-то нужно от такой престарелой и очень влиятельной княгини. Например, убедить племянника дать вольную лакею, что учился с барином и в шестнадцать лет понимает математику лучше выпускника университета. А племянник артачится. Найти добрые слова для тети – и человек спасен.

Так что, пока крепостное право не отменили, приходится лебезить перед такими вот ЛОМами – лидерами общественного мнения, Марьями Алексевнами.

Лизонька надула губки, показывая, что письмо-то напишет, но как ей неохота! Чтобы оттянуть начало постылой работы, еще раз взяла в руки отложенный конверт, со «знакомым» почерком, адресованный Соляному ведомству. Повертела в руках, пригляделась.

– Маменька, а на обороте карандашом Зефирка нарисована…

* * *

У родителей есть множество ограничений. Например, громко и грубо ругаться в присутствии детей. Даже по собственному адресу. Даже если это полностью заслужено.

Ну скажите, кто мешал мне повертеть злосчастный конверт хотя бы в Туле? Разглядеть подростковый почерк, пусть копирующий почерк отца, но все равно немного детский, неуверенный. И увидеть на другой стороне конверта вполне отчетливо прорисованную собаку, ту самую, что сейчас пыхтит у ног Лизоньки.

Значит, Степа писал под присмотром злых и опасных глаз. Потому-то оставил знак, ничего не говорящий надсмотрщику, зато понятный мне с первого взгляда. И мог ли подумать, что дура бросит взгляд лишь за триста верст от Москвы, когда повернуться и помчаться в Первопрестольную – отдельная история, на несколько дней пути.

Да и будет ли путь легким? Зимняя сказка закончилась этим вечером. Буря на душе удачно дополнялась метелью за окном. Причем тучи наползли с севера, оттуда, куда нам пришлось бы мчаться, если поддаться первому порыву.

Впереди самое неприятное. Прочитать письмо дочке, глядящей на меня с интересом и тоскливым страхом. Вопрос «что там?!» готов вырваться в любую секунду несдержанным криком.

«Эмма Марковна, надеюсь, это письмо в ваших руках. А если читает не Эмма Марковна, то немедленно доставьте это письмо в канцелярию губернатора, чтобы не соучаствовать в преступлении против государства…»

Я поняла, не по почерку, по стилю – писал Степа. Как всегда, продуманно и спокойно, не по годам. И почти без страха. Хотя прекрасно осознавал: если кто-то чужой вскрыл бы конверт и прочел письмо с таким содержанием, то никуда бы не понес, а расправился с автором – со Степой.

Молочный брат Лизоньки повествовал обстоятельно. Как однажды отец явился в их убогое жилье с корзиной почти забытой снеди и, пьяно улыбаясь, начал раздавать глиняные и деревянные игрушки Мишеньке и Эммочке – младшим братику и сестренке. Как хвастался, что в трактире «Канареечка» наконец-то встретил людей, восхитившихся его почерком и поручивших маленькую работу за большие деньги. Что работу выполнил тут же, в чистом кабинете трактира. Что жизнь пошла на лад.

На другой день Дмитрий пропал. Обычные поиски через дворников и квартального не помогли. А когда маменька собралась в приемную губернатора – все же супруга чиновника, имеющего личное дворянство, – пожаловали незваные и незнакомые гости на двух телегах. Пообещали отвезти к отцу. Эммочка испугалась грубого тона, заплакала. Маменьке велели заткнуть ей рот и пригрозили заткнуть и ей, если задаст хоть один вопрос.

Ехали по ночной темной Москве. Степе казалось, не на окраину, а в центр. Потом всем на головы накинули мешки, экипажи грохотали еще с полчаса и заехали в каменное подземелье. Куда – Степа так и не понял, только слышал днем колокольный звон, разных колоколов, больших и малых. А один звенел так мощно, что его не мог перезвонить ни один другой. Кроме того, иногда был слышен звук пилы.

Маменьку с детишками просто держали взаперти. Степку привели в кабинет с дневным светом и лампой, «вашей, Эмма Марковна». Тут же был папенька, бледный и трезвый, прикованный к стене и писавший под диктовку достаточно прилично одетого господина.

Степе предложили письменную работу. Он сказал, что это государственное преступление. Его отвели к братику-сестренке и перестали кормить. Их тоже, поэтому уже скоро Степа согласился.

Подробности о том, в какое преступление вовлекли Дмитрия и Степу, отсутствовали. Тем более Степан не писал, как смог передать письмо. Утверждал, что кормят хорошо, а жилье теплое. И лишь повторял, что участвует в противозаконном деянии и просит о помощи.

– Маменька, это всё? – нетерпеливо спросила Лизонька, вскакивая со стула. Будто надеялась, что к тексту прилагается обнадеживающий постскриптум.

– Всё, – спокойно ответила я.

– Мы должны немедленно вернуться! – спокойно произнесла Лизонька. Так спокойно, как приказывала остановиться, увидев из пролетки кошку такой худобы, что на нее не польстился бы голодный шакал. Между прочим, пролетка всегда останавливалась, но я уточняла, что дальнейшее попечение о животинке – подыскать хозяина, проследить за судьбой – исключительно на ней. Сама потом жалела – пару раз приходилось давать послабления-льготы дворовым, так как они теперь «за барынькиной котятой ухаживают».

Не то чтобы дочкина уверенность возобладала надо мной. Но в голове мгновенно сложился план. Люди и лошади устали, раньше утра в обратный путь не двинемся, с этим и Лиза согласна. До Тулы сутки; если вьюга в лицо, то до Москвы еще два дня минимум. Своего сыскного агентства у меня нет, придется ущедрить полицию… да и то кто знает, насколько злодеи пустили корни по вертикали. Пара дней на утомительные визиты к губернатору… в лучшем случае. Как бы не пришлось обихаживать условную Марью Алексеевну. Плод стараний – получить в распоряжение двух-трех чинов, чтобы рыли землю так, будто закопаны их многолетние взятки. В одночасье не нароют.

Выходит, я еду спасать Россию, но должна вернуться минимум на неделю, чтобы спасти Лушу со Степой? Выбор между двумя неизвестностями. Впрочем, в случае Луши шансов на удачу больше.

Все эти соображения промелькнули за секунду. А на вторую я обняла Лизоньку. Искренне, хотя и понимала – прием на грани запрещенного.

Дочка не вырывалась. Подождала и спокойно повторила:

– Мы должны вернуться и их найти.

Я села и показала дочери на соседний стул: садись, говорим на равных. Лизонька мотнула головой, но все же села.

– Найдем, спасем и увезем, – произнесла я, надеясь, что каждое слово звучит веско. Видимо, звучало недостаточно. Лизино личико сморщилось.

– Тогда поехали! – сказала она, но без абсолютной уверенности. Путешествуем не первый раз, знала, что лошадей мы не сменили – дали отдохнуть своим. Да и кучерам полезно спать лежа. – Поехали, когда Еремей скажет, – повторила дочка.

– Если бы мы узнали, что Луша и Степа заперты в амбаре в соседнем селе, мы бы уже туда мчались, – ответила я. – Но они в Москве, где – неизвестно. Это во-первых. Во-вторых… Ты помнишь правила помощи?

Кажется, мы их проговаривали. Или нет. В любом случае дочка ожесточенно сперва кивнула, потом помотала головой. К чему какие-то правила, если сейчас Степашу держат взаперти?

Слушает, и на том спасибо. Но согласится ли?

– Луша и Степа не просто похищены. Степан узнал опасную тайну. Их мало найти, их надо освободить невредимыми. Во-вторых, Степан…

На миг замерла, чтобы найти слова, понятные и не очень обидные для друга.

– Степан подчинился злодеям. Он им нужен, прямо сейчас он в безопасности. И в-третьих, помнишь, как прошлым летом в Голубках мужик порезался косой и Настя перевязала ему вену? Почему она так сделала?

– Потому что умела, – торопливо ответила дочка, недовольная тем, что я прибегла к наводящим вопросам.

– Потому что рядом не было фельдшера, – пояснила я. – Михаилу Федоровичу подчинена вся полиция империи, и он не раз выручал людей из более опасных историй. И все похищенные были живы.

– Мы отправим письмо папеньке и поедем дальше? – спокойно спросила Лиза. – Да, маменька?

Посмотрела на меня. И вся наша дружба, все наше доверие, восстановленное после истории с «греческим кораблем», на глазах превращалось в сосульку, внесенную в дом и брошенную на печку.

Что сказать? Что делать-то? Пусть сейчас произойдет что угодно, только наша дружба не растает. И не пострадает моя миссия…

– Что это, маменька? – с искренним удивлением спросила дочка.

Верно, уж очень сильно я углубилась в мысли. Потому что поняла: это не особо одиозный порыв ветра, а рожок. Новый сигнал, уже совсем близко.

И почти сразу в дверь застучали и раздалась жалобная мольба:

– Помогите, спасите, Христа ради!

Как связаны труба и крик? Неужели моя импровизированная молитва услышана? И не будет ли хуже по ее последствиям?

Глава 7

Дверь открылась. На пороге стояли трое. Первый, юнец в шинели, вошел. Смотритель пытался войти следом и при этом не дать проникнуть девице, хватавшей его за сюртук.

– Куда лезешь, дура! Человек к государю едет!

– Пусть царю доложит, как людей без суда смертной казнью казнят! – воскликнула девица, готовая скорее оторвать полу сюртука, чем отцепиться.

– Не доложит он, глупенькая! – в отчаянии воскликнул смотритель. Не будь девица в более-менее приличной, хоть и распахнутой шубе и в хорошем платьице, пожалуй, ударил бы ее, но не решался.

– Чаю, водки, калач, всё мигом! – распорядился визитер, делая вид, будто драма творится в другом измерении, а не двух шагах от него.

Увы, смотритель прав. Фельдъегерь не выслушает встречного, не возьмет прошения. Девиз Фельдъегерского корпуса: «Промедлить – значит потерять честь». Поэтому государев гонец задержится на станции ровно на столько, сколько нужно, чтобы запрячь новых лошадей. Пожалуй, это единственное подразделение, обмундированное с маломальским учетом погодных реалий: перчатки из оленьего меха, брюки из лосиной шкуры, сюртук, подбитый волчьим мехом. А в остальном – никакой пощады. С недавних пор положена им курьерская повозка упрощенной конструкции, безрессорная, так как рессоры – самый слабый элемент любого экипажа и ломаются чаще всего. Людское здоровье от такой езды тоже ломается, потому и в отставку фельдъегерям позволено выходить через шесть лет службы.

Что же касается смотрителя, он властен лишь над лошадьми и ямщиками. Так что несчастной если и надеяться здесь, то только…

– Барыня, спасите! Надо начальство известить о беззаконии! Сделайте что-нибудь!

– Маменька, а ведь, кроме нас, сейчас никого нет, – сказала Лизонька. Так спокойно, что девица прервала стенания. Ну а я вспомнила недавние мудрствования, что помогать и спасать полагается лишь в том случае, если профессиональные спасатели отсутствуют.

Я вышла из секундного ступора. Мгновенно возник алгоритм действий.

Обернулась к девушке.

– Эмма Марковна. А ты?

– Татьяна. Эмарковна, пожалуйста…

– Танюша, расскажи, что случилось. Четко, понятно, кратко. Тогда попробую помочь.

Девушка всхлипнула, выдохнула. И принялась говорить, без отступлений и запинок, будто диктовала либретто, понимая, что у слушателя лишь три-четыре минуты прочесть этот текст в театральной программке в антракте.

Итак, она звалась Татьяной и была приживалкой непонятного происхождения у князя Бабанова. Барин хотел ее растлить – не первый подобный грех его сиятельства. Друг-ровесник узнал, предупредил, помог скрыться, был схвачен, измучен и брошен в княжескую темницу без обогрева. Барин даже не ищет беглянку – пусть сама решит, скрываться ли дальше, зная, что друг в одной рубашке лежит на ледяном полу.

Почему же Татьяна бросается ко всем подряд в надежде на защиту?

– Его даже губернатор боится, – всхлипывая, пояснила Таня.

– Значит, – так же спокойно сказала Лизонька, – кроме нас, помочь некому. Собираемся?

– Да, – кивнула я. И тихо добавила: – Собираюсь.

* * *

Не прошло и получаса, как я покинула станцию. Уже скоро нам предстояло съехать с большого тракта и направиться в княжеские владения, поэтому на первом возке сидела Татьяна – показывать путь в ночи.

В очередной раз я восхитилась своими спутниками. Проснулись легко, узнали, что предстоит важная поездка, и быстрехонько собрались. Еремей был проинструктирован насчет особого поручения, поэтому на козлах не сидел.

Все эти полчаса я спорила с собой. Права ли я была, что оставила Лизоньку на станции? Это разумное решение было немедленно атаковано ворохом возражений, в первую очередь рациональных. Станция не гостиница, номеров нет. Оставить ребенка не с кем, в моей задуманной комбинации своя функция у каждого слуги. Я, супруга товарища министра, чиновника 3-го класса, не должна бояться отставного полковника, пусть и известного самодурством на всю губернию.

И еще сильней был голос инстинкта. Я не хотела расставаться с Лизонькой. Даже ненадолго. Заранее ощущала свой страх, свою тревогу, которая тигрицей вцепится в меня, едва станция скроется из виду.

Нет уж. Иногда приходится брать рассудок с предрассудком, сжимать в один ком и отбрасывать. Скрипя зубами и скрепляя сердце.

Сначала я оторвала смотрителя от самоварных хлопот и протянула несколько ассигнаций.

Потом подошла к дочери:

– Лизавета, ты остаешься. И сама понимаешь почему. Мне предстоит очень непростой и неприятный социальный контакт.

Лиза, готовая возмутиться, взглянула с удивлением. Я и Миша редко употребляли в разговорах термины из будущего, но дочка слышала и знала. Значит, разговор очень серьезный.

– Когда твой брат тайно пробрался на корабль, мне пришлось нелегко – спасала людей и думала о малыше в каюте. Сейчас ситуация еще сложнее. Ты должна остаться, чтобы я каждую секунду думала, как спасти несчастных из рук тирана, а не о том, что ты сама можешь оказаться в его руках. Я договорилась со смотрителем, у тебя своя комната и Зефирка. Обойдись на полдня без няньки, и это будет очень большой помощью с твоей стороны.

Лицо дочери подрагивало, губы шевелились, будто она готовилась возражать. Но кивнула и тихо сказала:

– Маменька, сделай что надо и возвращайся.

Перед отъездом мы расстались с фельдъегерем. Я представилась, и, хотя Фельдъегерский корпус моему супругу не подчинялся, курьер любезно согласился передать в Санкт-Петербурге два конверта в МВД. Историю с Татьяной кратко изложила я, а Лиза за это время так же деловито набросала пояснительную записку к конверту Степана. Писали мы быстро, фельдъегерь допил чай и ушел, дожевывая калач.

Я тоже выпила чаю, чтобы не дрожать в ночном путешествии, которое перешло в утреннее и дневное – дорога занесена, двигались медленно. Татьяна начала превращать либретто в развернутый роман.

Я слушала, и моя обида на непредвиденную задержку в путешествии понемногу уступала гневу. И, конечно, радости, что ребенок остался на станции.

За неполных десять лет путешествий по России нагляделась на дикое барство, хоть реферат пиши: «Крепостное право глазами человека XXI века». Были стандартные варвары вроде моего дяди, унижавшие людей по многовековой привычке. Были настоящие жуки-выжиги, у которых тридцать душ трудились от рассвета до заката, а барин столь же неусыпно осуществлял надзор. Были добрые души вроде старого вольтерьянца, встреченного мною в начале помещичьей жизни: наблюдал звезды, экспериментировал с электричеством, в то время как измученные мужики ковыряли тощие поля. И между прочим, вариант покойной Эммочкиной маменьки, когда управитель давно богаче помещика.

Но похоже, мне предстояло знакомство с невиданным экземпляром. Худшим видом традиционалиста: традиционалистом-новатором. Богатым и буйным мерзавцем, поставившим эксперимент: насколько можно в России не считаться с ее законами? И продвинувшимся далеко…

– Он свою гвардию завел, десятка три молодчиков, один другого плечистей да мордастей. Нарядил в особые мундиры, дела им нет другого, как ждать лютых приказов. А во дворе виселица стоит. Если у человека вина перед ним, как у моего Степушки, так велит мучить, чтобы человек сам на виселицу просился.

– И вешает? – вздрогнув, спросила я, заодно отметив созвучие имен. Вот и поехали выручать Степана.

– Нет. Он смеется, говорит: не о пощаде будешь – о смерти молить, пока в гроб не сведу. Да что мужики, он однажды тройку с вице-губернатором в реку загнал, еле вытащили…

Танюша продолжала перечислять злодейства господина Бабанова, на самом деле князя Бабанова-Ростовского. Правда, шепотом, будто кто-то мог услышать и донести. А я вспоминала прежний мир и багаж культурных воспоминаний. Например, авантюрную книжку современного автора про английскую девочку, которой во время Крымской войны довелось проехать всю Россию, от Финляндии до Севастополя. Особенно запомнился эпизод, когда героине пришлось встретить примерно в этих же местах, между Тулой и Рязанью, дикого князя, имевшего обыкновение принуждать крепостных девиц к подчинению, а если они сбегали, он устраивал облаву в масштабах губернии, с обыском всех зданий и экипажей.

Уже тогда я немного разбиралась в истории, хотя в нее еще не попала. И не согласилась с автором. Одним из достижений мрачноватого царствования Николая I было то, что такие дикие уникумы приутихли и воздерживались от совсем уже показного садизма и беззакония. Обесчестить девицу и засечь на десерт – за это можно было попасть под опеку, а иногда даже в солдаты, с лишением дворянства и без выслуги. Вот в царствование его старшего брата, прежде либеральничавшего, подобные жуткие типажи и ситуации бывали. И мне скоро предстоит встреча с диким барином, который губернатора ни во что не ставит, а власти выше губернатора последние лет десять этот мерзавец не встречал.

Глава 8

Дорога была занесенная, дурная, поэтому мы оказались во владениях Бабанова-Ростовского поздним утром, а доехали до поместья к полудню.

Как и говорила Татьяна, барин жил в настоящем замке, с донжоном и четырехметровыми стенами. У ворот часовые в серых плащах с красно-черной вышивкой, с длинными пиками. Несмотря на бодрый вид, я сразу поняла, что в такой униформе они нещадно мерзнут.

Среди прочего полезного инвентаря у меня был рожок вроде того, в который дуют фельдъегеря. Если тьма кромешная, а спешить надо, то это необходимость. Иногда дудела я сама, чтобы не отвлекать кучера.

Вот и сейчас взяла рожок и постаралась изобразить герольда, явившегося к вратам вражеской твердыни. Неплохо получилось – иней с ветвей осыпался.

Стражники – не часовыми же называть этих охламонов – сперва взглянули на меня с недоумением, а потом обреченно кивнули, как люди, приученные к чужому дурачеству, на которое им не повлиять. Я пригляделась к плащам. Похоже, вышивка имела какой-то сюжет. Герб владельца?

Не прошло и десяти секунд, как ворота со скрипом приотворились.

– Кто явился к вратам Байхолла? – спросил человек в алом кафтане с нашитым черным рисунком. Наверху был статичный дядька с мечом и щитом, а под ним гордо шествовал козел с вызолоченными рогами. Я догадалась, что это герб, дядька – ангел, а козел – все-таки олень, как принадлежность всех потомков князей Ростовских. Но от козлиной версии отказываться было жалко.

Что же касается интонации каштеляна – как еще называть того, кто встречает у врат замка? – то она напоминала реплику телефонного робота.

– Передай господину, что Эмма Марковна Орлова-Шторм, владычица чудес и денег, желает увидеть прославленного князя Бабанова-Ростовского, – произнесла я с максимальным пафосом. Могла бы добавить: «Владелица двадцати пяти тысяч душ». Но состязаться в рабовладельческой статистике с «трехтысячником» сочла неуместной.

По плохо выбритому лицу управителя пронеслась печальная гримаса – и эта гостья играет в дурную игру. Но ответил:

– Госпожа Орлова-Шторм, извольте обождать. О вас доложат.

Ждать пришлось недолго. Уже минут через пять ворота были распахнуты, не без труда и ледяного скрежета. За ними скрывался старый двухэтажный каменный особняк. С первого взгляда я поняла, что и стены, и турели на крыше, и донжон – более поздние пристройки. Донжон подражал Пизанской башне, но вряд ли рассчитывал на аналогичную долговечность. Татьяна не обманула: наличествовала и виселица-глаголь со всеми атрибутами, в том числе подставкой, укрытой черной тканью, и добротной петлей.

На крыльце особняка стояла группа в средневековых нарядах. И лишь один, самый пожилой, был в полковничьем мундире с орденами. Маскарад маскарадом, но понимает, сукин сын, что в России чины значимей любых понтов и чудачеств.

– Рад приветствовать в своих владениях госпожу Орлову-Шторм, – проскрипел князь. – Немало наслышан о вашем роде, богатстве и влиянии. Наслышан, – тут скрип стал зловещим, – и о том, что иногда беглые холопы стремятся под ваше покровительство.

– Приветствую знаменитого князя Бабанова-Ростовского, слух о котором достиг самых отдаленных пределов империи, – ответила я. – Мы оба достаточно высоки, чтобы наша жизнь избегла кривотолков и самых нелепых легенд. Если слух о том, что я участвую в судьбе беглых холопов, верен, то как же слух о том, что вы не просто строги к рабам, но иногда жарите их и употребляете в пищу?

На миг князь застыл. Потом улыбнулся. Один из спутников в пестрых лохмотьях увидел улыбку, забил в бубен, перекувырнулся, засмеялся. После чего свита расхохоталась, но не раньше, чем убедилась, что смеется и хозяин.

– И такой слух ходит, – наконец сказал князь.

– Вчера одного ослушника взгрели, – заверещал шут, – охладиться положили, сегодня можно изжарить для гостьи дорогой.

Донесся стон из второго возка. Надеюсь, его услышала только я.

– Это дурак о моем правосудии, – пояснил хозяин, отвесив шуту оплеуху-лайт. – Добро пожаловать, госпожа Шторм.

* * *

Экскурсия по княжеским владениям вышла неприятной, но интересной. Неприятной, потому что, кроме обычных усадебных служб, была настоящая камера пыток, служившая холлом темницы. Холл назывался Зал Справедливости. Не то чтобы ассортимент был богат и изыскан, но для чувства легкой тошноты достаточно. Самое же пакостное, похоже, что орудия пристрастья не выглядели музейными экспонатами и некоторые из них использовались сравнительно недавно.

– Часто применяете? – спросила я, надеясь, что мой тон прозвучал беспечно.

– Частенько, – подтвердил Бабанов-Ростовский. – Хамам нужна острастка, госпожа Шторм.

Темницу не показал, но, судя по донесшемуся стону, она не пустовала. Я заставила себя принять этот стон как хороший знак – парень жив, надежда есть.

Князь, согласно оперативному и скудному досье, пятый год был холостяком. Несмотря на мерзкие чудачества, я бы поставила менеджерским талантам хозяина четверку, пожалуй с плюсом. Во дворах и покоях выметено, натоплено без чрезмерного усердия, но и сквозняки не холодят, паркет недавно обновлен. Прислуга, как и «средневековая гвардия», одета опрятно.