Смерть на голубятне или Дым без огня

– Что ж, кто из нас не любит вздремнуть после обеда? – сладко вздохнул Купря.

– Стыдитесь, Иван Никитич! Еще античные мудрецы говорили: «Edimus ut vivamus, non vivimus ut edamus», что означает «Мы едим, чтобы жить, а не живём, чтобы есть», – строго нахмурился Самойлов, и его взгляд невольно скользнул вниз, на кругленький живот собеседника. Иван Никитич тотчас втянул его и для верности запахнул полы пиджака. Доктор протянул ему наполненный водой стакан. Тот пригубил и скривился.

– Это весьма полезная вода, обогащённая минеральными солями, – пояснил доктор и привычно опустошил стакан. Потом потянулся пощупать пульс своему приятелю.

– Нет-нет, я вовсе не по состоянию здоровья пришел, – замотал головой Иван Никитич. – Я подумал, что вы, Лев Аркадьич, сможете мне посоветовать, как ловчее было бы войти в один дом. Вы ведь здесь, в Черезболотинске, как врач знаете почти каждого, я полагаю…

– Да и в окрестных деревнях, – вздохнул доктор, снял очки и потер переносицу жестом бывалого и утомленного человека. Ивану Никитичу даже на мгновение стало совестно отвлекать приятеля своими обыденными делами. Но в коридоре за дверью было тихо, сейчас там никто не плакал и не ждал помощи, так что Купря, тоже вздохнув, рассказал:

– Видите ли, я сейчас иду от Сладкова…

– Который просил вашего прощения за клеветническую статью, прибегнув к помощи господина Шустова, – сморщился Лев Аркадьевич.

– Ну и нос у вас, – Иван Никитич поднес ладонь ко рту и подышал. Надо признать, если еще и попахивало коньячком, то самую малость.

– Нетрудно было догадаться, – укоризненно покачал головой доктор.

– Так вот, Сладков поручил мне написать об одном таинственном человеке, который гостит в семье местного купца, точнее купчихи. Я подумал, вы могли бы рассказать мне об этом семействе и, может, даже помогли бы войти к ним в дом не как журналисту, а как частному лицу. После обвинений, напечатанных в газете, мне бы очень была нужна ваша рекомендация.

– Что ж, пока не явился никто из болящих, извольте, я к вашим услугам, – с готовностью и даже некоторым любопытством откликнулся Лев Аркадьевич. Иван Никитич удовлетворенно улыбнулся, устроился поудобнее на стуле, вытащил из кармана свой блокнот и рассказал:

– Речь идет о семействе купца первой гильдии Добыткова. Только я попрошу вас покамест держать все в секрете! Так вот, купчиха Добыткова принимает у себя в доме некоего господина, француза. Он художник, и общественность уже пылает нетерпением увидеть его живописные полотна. Тот же ото всех скрывается. Тут, очевидно, кроется, какая-то тайна. Как знать, может быть, там дела амурные, а, может, что-то еще. Вы не слыхали случайно о нем?

– Признаться, не доводилось. Семейство это мне хорошо известно, но чтобы у них гостил француз – такого я не слышал, – пожал плечами доктор. – Впрочем, это, надо полагать, свидетельствует только о том, что этот таинственный господин пребывает в добром здравии. Вы знаете, я досужими сплетнями не интересуюсь. Если и знаю что о черезболотинских обывателях, то исключительно ad medicinae – по врачебным делам. Впрочем, если бы была организована выставка его картин, я непременно и с удовольствием посетил бы ее. А о какой из Добытковых идет речь? Должно быть, о Татьяне?

Иван Никитич замялся. В записях, сделанных со слов Сладкова, имени госпожи Добытковой, увлеченной художником, не значилось. Да он и не подумал сразу, что дам с такой фамилией может быть несколько в одном семействе. Он-то, памятуя о конверте, унесенном по случайности из дома покойного Карпухина, решил, что речь идет непременно о той самой Кат. Вл. Добытковой, указанной получательницей письма. Полное ее имя, должно быть, Катерина. Рассказывать о конверте доктору Самойлову Иван Никитич был пока, пожалуй, не вполне готов. Он еще сам для себя не решил, насколько предосудительной могут посчитать кражу писателем сборника собственных рассказов, если таковой сборник содержался в небрежении, а хозяин сборника оказался мертв. Тем более в свете опубликованной в газете клеветы.

– Так, стало быть, в доме несколько дам? – уточнил Иван Никитич осторожно.

– Да, там их трое. Татьяна Савельевна – младшая из всех, дочь покойного купца Добыткова. Ей двадцать два, а все еще не замужем, вот я и подумал, не она ли питает сердечную привязанность к заезжему художнику. Впрочем, я не слишком хорошо ее знаю, девица отменно здорова. Я навещаю в их доме чаще всего ее тетку, Марью Архиповну, сестру покойного купца. Вот эта любит прихворнуть да поговорить. Визит доктора для нее что-то вроде развлечения. Впрочем, я знаю достаточно таких пациентов. Со здоровьем у них, как правило, не так уж и плохо обстоят дела, как они это изображают. Таким людям, полагаю, просто не хватает внимания. А Марье Архиповне и заняться-то больше нечем: замужем она никогда не была, так что детей не имеет, а все заботы переложила на жену покойного брата.

– На Катерину?

– Да, на нее. Настоящая хозяйка в доме Добытковых – Катерина Власьевна. Имеет троих взрослых детей: дочь Татьяну, которую я как раз упомянул, и еще двух старших сыновей. Она давно овдовела, лет десять, а то и двенадцать тому назад. Я в Черезболотинск много позднее приехал, так что мужа ее в живых не застал. Катерина Власьевна редко бывает моей пациенткой, говорит, что ей болеть некогда. Не удивительно: она приняла на себя управление делами покойного мужа.

– Я так сегодня сразу и подумал, что это те самые Добытковы, которые валенками торгуют. Я видел их лавку на Покровской улице, да только не заходил ни разу, – кивнул Иван Никитич.

– Это, надо полагать, они самые и есть. По крайней мере, других Добытковых в городе я не знаю. Когда-то это была простая артель, им приходилось ходить от дома к дому. Впрочем, мастера были уважаемые, нужные. Куда ж зимой без валенок? А сейчас у них налажено современное производство. Тут близ Черезболотинска работает их валяльно-катальная фабрика. Добытковы изготавливают теперь всевозможные изделия из овечьей шерсти: и обувь, и головные уборы, и разные телогрейки, и Бог весть что еще. Натуральная шерсть, к слову сказать, очень полезна: хорошо воздействует на кожу, согревает, улучшает кровообращение.

– Да-да, несомненно, – рассеянно проговорил Иван Никитич. – Так значит, Катерина Власьевна управляет делами покойного мужа? Надо полагать, она неглупая женщина.

– Пожалуй. Таким хватким, сметливым умом. Она в противоположность своей золовке дама деятельная. Из тех, что времени на пустые разговоры терять не станут, а сразу к сути перейдут. Постойте-ка, вы ведь так и не ответили: которая из дам покровительствует таинственному художнику?

– Да я и сам не знаю… – честно признался Иван Никитич. – Справедливо было бы предположить, что младшая из трех: Татьяна. А сколько лет сейчас Катерине?

– Должно быть, чуть за сорок. А Марье тридцать два или около того, как я помню. Но как известно, «любви все возрасты покорны».

– Хм, – сказал Иван Никитич и погрузился в размышления. Лев Аркадьевич тоже задумался, а, может, просто заскучал от безделья: в коридоре было тихо, никто не просился на прием. Доктор покрутился на стуле, поглядел в окно, и, наконец, решительно сказал:

– А знаете что, дорогой мой, Иван Никитич, вы меня не на шутку заинтриговали.

С этими словами Самойлов выдвинул ящик стола и принялся энергично рыться в своих бумагах. Достав какие-то записи, он изучил их, кивнул самому себе, подошел к шкафу с застекленными дверцами, отпер его и извлек на свет склянку темного стекла.

– Вот! – провозгласил он, показывая бутыль Купре.

– Что это? Неужто эликсир правды? Такой, что заставит Добытковых выложить нам все секреты об этом их художнике?

– Нет, но это наш пропуск к ним в дом. Я это лекарство Марье Архиповне рекомендую регулярно принимать. Я сейчас проверил по своим записям. Запас препарата у нее уже должен подходить к концу, если она соблюдала мое назначение. Предлагаю организовать доставку новой порции. А заодно и познакомим вас. Я ведь, Иван Никитич, как-то Добытковым о вашем переезде к нам в Черезболотинск уже докладывал. Они все люди образованные, да и гостеприимные. Уверен, они будут рады познакомиться с новым соседом, да еще и настоящим писателем. Отправляемся немедленно, пока никто из пациентов не пожаловал.

Иван Никитич вытащил из кармана часы.

– Да кто ж пожалует в обеденное время?

Но Лев Аркадьевич даже не удостоил это замечание ответом.

«Что ж, может, у Добытковых пригласят к столу», – решил не унывать Иван Никитич и, подхватив шляпу, поторопился вслед за доктором. На улице он хотел было сразу свернуть на центральную торговую улицу, где работала лавка Добытковых, но Лев Аркадьевич решительно избрал другое направление.

– Позвольте, но разве нам не на Покровскую нужно? – засомневался Купря.

– Добытковская лавка на Покровской, это верно, – подтвердил доктор, – И раньше они, как у многих заведено, прямо над ней и жили. Но теперь второй этаж уже давно занимает семья управляющего фабрикой. После смерти мужа Катерина Власьевна не пожелала долее жить там. У них ведь есть еще усадебка на берегу нашего Длинного озера. Да вы, думаю, знаете это место. Там очень живописно.

– Едва ли я там бывал, – признался Иван Никитич. – Я ведь всего полгода как переехал в Черезболотинск и покамест был занят в основном тем, что обживался в доме. А далеко ли до их усадьбы?

– Если бодрым шагом, то минут за двадцать дойдем, – рассказал доктор, ловко оперся тростью в середину лужи и перемахнул ее. Оценив размер водного препятствия, Иван Никитич предпочел обойти его по краю.

– Так не лучше ли будет найти извозчика? – засомневался он, чувствуя, как от быстрой ходьбы дыхание уже начинает сбиваться.

– Ну уж нет! Никаких извозчиков! – категорически отказал Самойлов. – Не вижу повода отменять прогулку на свежем воздухе. Мы оба в добром здравии, на небе – ни облачка, так что вперед!

Ивану Никитичу ничего не оставалось, как поспешить вслед за доктором. Скоро они приноровились к шагу друг друга, и к тому времени, как вышли за город, Купря начал даже получать удовольствие от прогулки. Мимо проплывали убранные поля, перемежающиеся небольшими полосами приятных глазу лесочков с уже пробивающимися в листве золотыми всполохами. Иван Никитич еще ни разу не ходил этой дорогой.

Глава 5,

в которой герои наносят визит в дом купчихи

Усадьба Добытковых стояла на манер дворянского дома в стороне от дороги в конце прямой, засаженной дубами аллеи. Доктор, подтверждая первое впечатление, рассказал, что покойный купец первой гильдии Добытков, действительно, выкупил участок со сгоревшей когда-то дворянской усадьбой. На старом фундаменте поставили новый дом в два этажа с просторной верандой, смотревшей на гладь Длинного озера.

Дверь открыла горничная, всплеснула руками, засуетилась:

– Ой, доктор! Лев Аркадьевич! Как же хорошо, что вы пришли! Мы ведь как раз хотели посылать за вами!

– И кто же у нас занемог? – бодро спросил Самойлов, и услышав, что его услуги потребовались Марье Архиповне, лукаво сверкнул стеклами очков на Ивана Никитича. К кому, как не к ней, его могли здесь пригласить?

Прошли в гостиную, где глазам вновь прибывших открылась картина, словно бы нарочно выстроенная для того, чтобы моментально вызывать сочувствие. На диване полулежала на высоких шелковых подушках дородная дама в дорогом теплом халате и старомодном кружевном чепце. Ее лицо покраснело от слез и выражало что-то среднее между недоумением и страданием. На низкой скамеечке подле нее помещалась молодая встревоженная барышня, которая в одной руке держала стакан с водой, а в другой веер, которым обмахивала заболевшую. Было в гостиной и третье лицо: седой, невысокий, но крепко сбитый господин в скромном сюртуке. Он стоял по другую сторону дивана и держал в руках графин с водой, которой отпаивали страдающую хозяйку.

– Доктор! Доктор! – больная протянула руки к Самойлову так, словно он был ее последней надеждой.

– Любезная Марья Архиповна! – Лев Аркадьевич зазвучал еще бодрее и жизнерадостнее обычного, словно был уверен, что одним своим появлением может изгнать из этого дома все напасти. Иван Никитич решил про себя, что, видимо, каждое недомогание Марьи Архиповны сопровождалось подобным спектаклем. Впрочем, скоро он убедился, что эта догадка была неверна.

– Да вы к нам с товарищем? – Страдания на лице дамы стало чуть меньше, а недоумения – чуть больше.

– Надеюсь, вы простите мне, что не уведомил заранее и позволил себе привести к вам моего давнего приятеля вот так, по-соседски. Я ведь понадеялся, что застану вас, любезная Марья Архиповна, в добром здравии, и хотел представить вам нового жителя Черезболотинска. Это Иван Никитич Купря, известный писатель. Я вам говорил как-то. Вы могли рассказы Ивана Никитича читать в петербургских журналах. А теперь вот господин Купря стал нашим соседом! Ну не замечательно ли?

Говоря все это, доктор склонился над больной, пощупал пульс, оттянул нижнее веко, потом попросил показать язык. Этого Марья Архиповна делать не пожелала, но села прямее и поманила писателя к себе:

– Ах, дорогой Иван Никитич! Как это славно, что вы нас посетили! Доктор упоминал ранее о вашей дружбе, и я уже говорила ему, что была бы очень рада тоже познакомиться с вами. Подумать только, петербургский писатель у нас в Черезболотинске! Как печально только, что наше знакомство должно было случиться в такой трагический момент!

– Ну что вы, право, Марья Архиповна! Я вот и капли ваши захватил. Сейчас примете и все беды отступят! – Самойлов достал из своего медицинского саквояжа склянку темного стекла, которая, по его замыслу, и должна была послужить поводом для визита в дом Добытковых. Но Марья Архиповна склянке не обрадовалась. Она вынула из широкого рукава большой, щедро обшитый кружевом платок, промокнула глаза и махнула им на доктора:

– Ах, Лев Аркадьевич, да разве дело в моем недомогании? У нас ведь беда случилась!

Говорить далее она не смогла, завсхлипывала и спрятала лицо в пене кружев.

Девушка, сидевшая подле нее, теперь поднялась, печально кивнула Ивану Никитичу, приветствуя его.

– Познакомьтесь с любезной Татьяной Савельевной, племянницей Марьи Архиповны, – представил ее доктор, хотя Иван Никитич и сам уже догадался, кто перед ним.

– Вы простите нас за эту неразбериху, – рассеянно проговорила Татьяна, поведя рукой в сторону дивана и всхлипывающей тетушки.

«Отчего же это ее еще замуж не выдали?» – с удивлением подумал Иван Никитич, увидев перед собой стройную миловидную барышню с густыми русыми волосами, уложенными красивыми волнами, одетую в светлое, пошитое по последней моде легкое платье с пышными рукавами.

– Вы, может быть, хотели бы выпить чаю?

Татьяна в растерянности обратила взгляд на молчавшего до сих пор мужчину.

– Осип Петрович, распорядитесь что ли, нам всем чаю подать сюда, на маленький столик.

«Осип Петрович? Стало быть, не француз. Должно быть, он тутошний управляющий, потому нас и не представили, – догадался Иван Никитич. – Да, на управляющего он похож. Вряд ли загадочный художник имеет подобную обыкновенную наружность».

Осип Петрович молча поклонился и вышел. Татьяна, видимо, вполне убедившись, что ее тетушка не в той кондиции, чтобы соблюдать этикет, взяла роль хозяйки на себя. Она кликнула двух горничных, те сноровисто придвинули три кресла ближе к дивану, на котором возлежала страдающая Марья Архиповна, перенесли сюда же небольшой столик и взялись накрывать к чаю. Лев Аркадьевич пытался было протестовать, но к облегчению Ивана Никитича, эти протесты не были приняты всерьез, и скоро можно было, наконец, присесть и получить чашку изящного фарфора, наполненную чаем, и к нему булочек со смородиновым вареньем, рябиновую пастилу и свежайшие пряники. Настроение у Ивана Никитича стало заметно лучше. Теперь ему уже искренне интересно было, что же все-таки приключилось в доме Добытковых.

– Капли эти я все же настоятельно рекомендую вам, Марья Архиповна, принимать регулярно, а не только в те дни, когда вы почувствовали желудочное недомогание. Тут важен курсовой прием, чтобы накопленный целебный эффект давал о себе знать на протяжении некоторого времени и после того, как этот флакон у вас опустеет.

– Ах, Лев Аркадьевич! Вы не желаете меня услышать, – затрясла головой Марья Архиповна, высвобождая из-под чепца русые кудри, совсем такие же, как у племянницы.

«А ведь она вовсе не старая еще женщина, – заметил вдруг Иван Никитич. – Что там доктор говорил? Слегка за тридцать? И довольно миловидная. Держится только, как пожилая матрона. Еще и чепец этот зачем-то нацепила на голову. А что если это она влюблена в художника-француза? Ну конечно! Это вовсе не желудок ее беспокоит. Она, надо полагать, рыдает по причине разбитого сердца».

– Уберите, дорогой доктор, ваши склянки. Мои недомогания тут совершенно ни при чем! – заговорила Марья Архиповна, подтверждая догадку писателя. – Не на каждую беду есть на свете лекарство. Мы ведь, Лев Аркадьевич, сегодня получили ужасное письмо!

– Ужасное письмо? От кого же?

«От художника!» – догадался было Иван Никитич.

– От Катерины! – всплеснула руками Марья Архиповна и пояснила для Ивана Никитича:

– От жены моего покойного брата, Катерины Власьевны.

– Вот как? Письмо от Катерины Власьевны Добытковой? – насторожился Иван Никитич, отставив чашку с недопитым чаем, отложив пряник и тотчас вспомнив о конверте, вынесенном из дома Карпухина.

– Помилуйте, но зачем же ей понадобилось писать письмо, если вы с ней проживаете в одном доме? – не понял Лев Аркадьевич. Марья Архиповна затрясла головой, снова зашмыгала носом:

– Это, по всему выходит, более не так…

– Позвольте, я все-таки не очень понимаю, – не отступал доктор.

– Маменька оставила нам престранное письмо, – взялась разъяснить Татьяна Савельевна. – Она третьего дня уехала в Петербург, да так и не вернулась. Ее Осип в экипаже отвез. В этом, конечно, нет ничего необычайного. Разве что в последнее время она редко наших лошадей брала, чаще поездом ездила. Матушка нередко уезжает в Петербург по делам, а если к вечернему поезду не поспевает, чтобы вернуться, то остается ночевать там на нашей квартире. Мы полагали, что она третьего-то дня по делам и поехала. А что выехала поздним вечером, так это чтобы чуть свет не подниматься и на утреннюю встречу явиться отдохнувшей, а не после тряской дороги. Вчера мы и не заволновались еще вовсе, думали, что она в Петербурге делами занята. Ждали ее сегодня обратно с утренним поездом. Коляску-то она сразу домой отослала. Верно, Осип?

Управляющий, застывший неподвижной тенью за спиной Марьи Архиповны, молча кивнул.

– В комнату к maman никто не заходил вчера. Впрочем, может, там и был кто из прислуги, да то ли не заметили этого письма, то ли не поняли, что оно семье адресовано. А сегодня я горничную попросила, чтобы она отнесла для матушки букет свежих цветов, да пыль смахнула перед ее приездом. Девушка и доложила об этом конверте. Матушка его оставила на окне подле вазы. Нарочно на самом виду. Мы с тетушкой и даже с Осипом Петровичем прочли его несколько раз и, признаться, не совсем поняли его смысл. И дело тут, конечно, не в почерке или выборе слов. Мы совершенно не смогли понять, в связи с чем можно было написать такое. В нем она сообщает, что покидает нас и дает распоряжения, каковые… какие она могла бы дать на случай, если… как если бы…

– Как если бы помирать собралась! – подхватила Марья Архиповна и снова укрыла воспаленное от слез лицо за промокшим уже платком.

– Нет-нет, тетушка как всегда все преувеличивает! – воскликнула Татьяна. – Письмо, очевидно, уведомляет об отъезде. Но это так странно. Почему она решила уехать так внезапно, даже не простившись ни с кем из нас? Никакой ссоры меж нами не было. И она никогда раньше подобным образом не поступала.

– Скажите, дорогой Лев Аркадьевич, вы правда ничего не знаете об этом письме? Точно ли Катерина не была больна какой-нибудь ужасной болезнью? Она ничего вам такого не говорила, не задавала странных вопросов, не делала намеков? – сжимая руки на груди, принялась допытываться Марья Архиповна.

– Смею вас заверить, что мне об этом ничего не известно, – с уверенностью заявил доктор. – Ни об отъезде Катерины Власьевны, ни о каких-либо ее серьезных недомоганиях.

– Но как же нам быть теперь? Домой матушка не вернулась, в петербургской квартире ее нет. Мы нарочно гоняли мальчика с запиской к полковнику, нашему соседу, у которого установлен телефонный аппарат. Он звонил в Петербург, там тоже рядом с нашим домом есть одна контора с телефоном. Они посылали к нам на квартиру, там было закрыто, а дворник сказал, что maman, отпустив нашу коляску, поднялась было к себе, да почти тотчас велела ему нанять другого извозчика и тем же вечером уехала куда-то. Да больше уже и не возвращалась. И еще в этом странном письме… я не знаю даже, что мне и думать теперь. Одним словом, по приложенным к письму документам выходит, что она петербургскую квартиру мне отписала, – Татьяна перевела недоуменный взгляд со Льва Аркадьевича на Ивана Никитича, несколько смутив его. Что он мог посоветовать этой милой барышне и ее тетке? Он ведь видел их впервые, а Катерину Власьевну и вовсе не имел удовольствия знать.

– Не будет ли это слишком смело, если я попрошу у вас разрешения взглянуть на это странное письмо? – придумал наконец Иван Никитич. – Может, я смогу истолковать, что Катерина Власьевна имела в виду. Ежели, конечно, оно слишком личное, то я ни в коем случае…

– Ах, верно! – обрадовалась Татьяна. – Вы же писатель. Это будет даже хорошо, если посторонний человек, да еще с чувством слова прочитает то, что maman написала. Мы с тетушкой почему-то совершенно по-разному поняли смысл письма.

– Осип! Осип Петрович! – отнимая платок от глаз, закричала Марья Архиповна.

– Здесь я, – отозвался управляющий, так и стоявший у нее за спиной.

– Принеси, любезный, нам письмо Катерины Власьевны. То, что я велела тебе отнести в кабинет Бориса Савельевича.

– Борис Савельевич – это мой брат, – пояснила для Ивана Никитича Татьяна. – Он с нами живет, помогает матушке вести дела на фабрике. Есть еще старший, Георгий, но он сейчас путешествует за границей. По делам, с целью налаживания новых торговых связей. У моего покойного батюшки большое дело было. Шерстяные изделия. Матушка с братьями не стали продавать фабрику и лавки после его смерти, решили сами дела вести.

Вновь явился Осип, неся на подносе толстый конверт. Татьяна вынула из него стопку листов и один из них протянула Ивану Никитичу:

– Прочтите вот эту часть. Что вы об этом думаете?

Иван Никитич принял лист плотной дорогой бумаги из руки девушки и прочитал вслух:

«Августа, 26 дня, 1900 года,

Любезное мое семейство!

Храня в сердце своем глубокую любовь к каждому из вас, должна уведомить о том, что я вас покидаю. Я не раз заговаривала с вами о своем желании сложить дела и посвятить себя другому. В ответ вы лишь улыбались и качали головами, будучи уверенными, что я всегда буду с вами рядом. Однако же долг мой перед любимым семейством я считаю исполненным: дети мои выросли и более не нуждаются в моих каждодневных заботах. Дело покойного мужа я не бросила и не продала, а напротив: доходы преумножила. Дом наш в порядке и достатке. И пока я чувствую в себе силы, то вспомню теперь и о долге перед своей душой, жаждущей райского сада. Сим письмом желаю оставить также материальные распоряжения, дабы избежать ссоры меж вами.

Знайте, что я всегда преданно любила и буду любить вас. Бог даст, мы свидимся вновь через какое-то время. Ежели нет, то не взыщите и не поминайте меня дурным словом.

Любящая вас,

Катерина Власьевна Добыткова».

– Почерк точно ее, мне он хорошо знаком, – подтвердил Лев Аркадьевич, заглядывая через плечо Ивана Никитича.

– Письмо помечено позавчерашним числом. Катерина, надо думать, его перед отъездом в Петербург написала. Стало быть, тому уж два дня, как она решилась нас навсегда покинуть. Мы-то и не ведали, что случилось. Гадали, вернется ли она вчера дневным или вечерним поездом, потом ждали, что сегодня она утренним приедет домой. Так тут еще с Покровской, где у нас торговля ведется, прибежал мальчик спрашивать ее. Борис-то еще с утра ушел туда. В конце месяца он всегда счета и товар проверяет в лавке. А у Катерины, оказывается, там встреча была назначена сегодня. То-то Борис удивился, что его матушка не являлась. Она не из таких, что забывают, если что договорено. Катерина всякий раз все свои дела и встречи записывала и сверялась по этим записям. – рассказала Марья Архиповна. – И тут как раз это письмо. Так мы и поняли, что она пропала.

– К письму были приложены распоряжения относительно имущества: домов, лавок, фабрики и земельных наделов, – сказал Осип Петрович, кажется, впервые с прихода гостей, позволивший себе вставить слово в общий разговор.