Громов: Хозяин теней – 2

– Интересная форма, – заметил Михаил Иванович.

– Вы видите?

Вздох…

Пауза.

– Понимаешь, мальчик… всё очень и очень непросто. А с каждым годом только сложнее становится.

Глава 4

«Лавка купца 1 гильдии Крушинникова предлагает защитные амулеты высочайшего уровня, изготовленные из костей и крови тварей опричных. Собственное производство. Собственная команда добытчиков. Изготовление на заказ и по индивидуальному проекту. Дополнительное придание изящного вида с помощью золота, серебра или эмалевого письма. Государственная лицензия. Особое разрешение Священного Синода»

Известия.

Просто.

А когда оно просто было? Вот… даже в яслях, помнится, всё было уже непросто. И да, таки прав Михаил Иванович, с каждым годом оно только сложнее становилось.

Тень курлыкнула, со мною соглашаясь, и на дознавателя выпялилась. Глаза у неё круглые, навыкате, причём расположены по-птичьи – с боков головы.

Сам дознаватель тоже тень разглядывает.

С любопытством немалым.

– В монастырь я не поеду, – предупреждаю, потому как пауза очень уж затянулась.

– Монастырь? А… Еремей, вот нехорошо детишек стращать, – Михаил Иванович руку протянул и тень осторожненько так, готовая в любой момент отпрянуть, принялась обнюхивать пальцы. – Тем паче байками этими…

– Хочешь сказать, что нету закрытых монастырей?

– Отчего же… есть… закрытые. Всякие. Одни вот для грешников поставлены, которым в иных местах покаяние получить невозможно. Помнится, в прошлом году случилась нехорошая история с боярынею Нахимовой… род древний, славный. Судить и позорить? Такую славу после вовек не отмыть, а они, как ни крути, родня государева. Простить? Тоже невозможно, как и определить в тюрьму аль лечебницу… вот и остаётся, что большое покаяние. И поверьте, многие предпочли бы каторгу.

Верю.

Охотно верю.

На кончиках пальцев появляется свет, и тень, выгибая спину, фырчит и ухает, а потом всё же пытается ухватить эту каплю света клювом. Но обжигается и, тряся головою, отступает.

– Есть и такие, в которых исследования проводят, – спокойным тоном продолжает рассказывать Михаил Иванович. А он себе верен. Вон, продолжает играть в откровенность с доверительностью. – В Синоде давно уже поняли, что прогресс не остановить…

– И надо возглавить.

– Хорошая мысль, – соглашается Михаил Иванович. – Но пока, к сожалению, до неё не дошли. Да и не всё-то интересует. Электричество там, магнетизм и прочие штуки – это всё мирское. Синоду интересны исследования касаются сути миров, прорывов… или воздействия сил иных на природу, зверей.

– Человека.

– Именно.

– И… как?

– Не так страшно, как ты себе нарисовал, мальчик. Мы скупаем изменённых животных или растения. А что до людей, то иные силы вызывают многие болезни. Наши целители пытаются отыскать способ спасти. Та же гнилая горячка, вспышки которой происходят то тут, то там. Чёрный мор. Красная язва… привычные болезни под влиянием иных сил меняются, становясь куда более заразными и смертельными. Мы же пытаемся отыскать способы сдержать их. И да, в закрытых лабораториях Синода мечтают поработать многие ученые, поверь… Эти монастыри, если так-то, заперты скорее для безопасности, нежели из желания сохранить какую-то тайную тайну.

Мы с Еремеем делаем вид, что верим.

А Михаил Иванович кивает, принимая правила игры.

– Но если физические изменения, телесные, заметны глазу, то с душой сложнее… тени и на души влияют.

Как та девушка, которая убила себя?

Или вот Зорька…

– Зорька?

– Сумеречники – это крайность. Они довольно редки, поскольку люди всё же в большинстве своём опасаются теней и знают, сколь те опасны. Но да… куда чаще люди просто меняются. Становятся злее. Раздражительней. В душах пробуждаются гнев ли, ярость, тоска…

Уж не та ли, которой мается Савка. И теперь вот я чувствую его присутствие, таким слабым-слабым эхом, будто даже не человек он, а отражение его в старом тёмном зеркале.

И слова сестрицы всплывают в голове.

Савка – очередной… козлёнок, как она выразилась? Которого я вроде как взял под опеку, но меж тем с радостью вытеснил, занял и его тело, и его жизнь, говоря себе, что без меня он не справится.

Но он и вправду не справится.

– Есть ещё обители для отроков. Сирот, оставленных монастырю… или иных. Одна из моих задач – путешествуя, приглядываться к тем, кто юн и благостен, – Михаил Иванович почему-то отвернулся и мне почудилось, что в словах его скользнуло такое вот… словно издёвка?

Насмешка?

– Одарён? – уточняю я.

А что, собрать под рукой дарников и воспитать их в нужном ключе…

– Скорее способен принять наш дар, – он ответил, пусть и не сразу, и вновь потянулся к тени. – Но это… иное. Это тебе не грозит.

Тень попятилась.

Однако и она любопытна. А капля света на пальцах манила, дразнила, и тень, решившись, подскочила, расправив куцые ошмётки крыльев, и каплю цапнула.

И проглотила.

Чтоб вас…

Это… это как перца сожрать. Того самого, острого… реально острого. Аж меня пробрало, а у неё все перья дыбом встали, а из глотки вырвался тоненький писк.

– Эй, не мучайте животинку! – возмутился я.

– Не переживай, ничего-то с ней не будет. Там истинной силы – капля, а польза… про прививки слышал?

– Слышал.

– Вот, считай, её и сделали. Не все дознаватели столь же… широко мыслят, – теперь Михаил Иванович тщательно подбирал каждое слово. – Иные, увидев тень, попытаются изгнать её. Да и… свет не только в людях. А мало ли, с чем вам придётся столкнуться.

Какая интересная у нас беседа пошла.

Тень трясла головой, но развеиваться не собиралась.

– Чего нам ждать? – спрашиваю, потому как заряд перца бодрит донельзя. И в целом, кажется, восстанавливаюсь.

Я.

А Савка?

Савка молчит. Нет, он есть, все ещё есть и надо бы его как-то вытянуть вот. Но как?

– И что вообще… произошло? Происходит? Будет?

– Много вопросов, а времени – не так, чтобы… Еремей, ты что-то успел рассказать?

– Да не особо. Ко всему, сам знаешь, на мне клятв, что блох на собаке… – он и шеей дёрнул. – Особо не поболтаешь… так что сам. И лучше, Мишаня, не финти.

– Кто ж…

А ведь знакомы они давно и хорошо, и отнюдь, полагаю, не через Евдокию Путятичну. Скорее уж поверю, что сам Еремей за княгиню слово молвил или как там? Мишаня… и ведь нет в голос снисходительности, которая была бы, если б Еремей полагал дознавателя младшим.

Или более слабым.

Отнюдь. Скорее уж есть та простота, которая входит в привычку, когда обращаешься со своими… друзьями? Приятелями? Знакомыми хорошими? Нет, скорее уж приятели… друзья? Те, с кем жизнь сводила раз за разом. И отношения у них непростые явно.

И знает Еремей про Михаила Ивановича, если не всё, то многое весьма.

Впрочем, думаю, что и наоборот тоже верно. Про Еремея синодник знает не меньше.

– Мы давненько познакомились, – мой интерес не остался незамеченным, как и страх, кольнувший под сердцем. – Нет, мысли я читать не умею. Не исповедник.

Хорошая оговорка.

– Да и они-то не могут. Заставить человека, чтоб сам их изложил – это да, а вот остальное – сказки…

– В каждой сказке, – проворчал Еремей, – и сказка имеется. Твоя правда.

– Исповедники… они наособицу стоят. Это мы – чёрная кость…

– Прибедняется.

Это я тоже вижу. Чёрная кость – это наш батюшка Афанасий, который тихо и покорно тащит свою лямку там, куда начальство поставило. И не жалится, но делает, что может, пусть и по своему разумению. Он искренен в желании спасти души подопечных, хотя и перегибает палку.

– Не суть важно… исповедников немного, ибо дар этот тяжек. Хорошо, когда из десяти послушников, пожелавших принять его, хотя бы двое сохраняют жизнь и разум… иногда трое. Это уже великая удача.

– А… – я собирался задать вопрос, но поймал предостерегающий взгляд Еремея.

– Дарники – это иное. Целительский ли, пламени там, холода, земли и воды вот… иные какие – эти дары передаются с кровью, от отца к сыну или вон дочери. И крепнут или слабнут, тут уж как повезёт, – пояснил Михаил Иванович. – Но… есть ещё один путь, для тех, кто от рождения дара лишён был. Он может принять вышнее благословение и с ним, коль выйдет, толику вышней силы.

Он снова создал на руке каплю света, и тень радостно потянулась к ней.

Экстремалка она у меня.

Хотя… на этот раз остроты поубавилось.

– Сила сия особого толку. Я не смогу сотворить пламя или исцелить человека, или вот изменить течение реки. Зато могу изгнать тварь опричную – вполне. Сперва, когда сила только-только обживается, это твари мелкие… тихони там или вон страдальчицы.

Это что за звери?

– Погань, – пояснил Еремей. – За душу цепляется и начинает поджирать, нашёптывает, что мол, всё вокруг тоска и тлен, и прочее.

– Они влияют на эмоции. И человек постепенно теряет способность испытывать радость. Он всё чаще впадает в уныние, становится раздражителен без причины, зол. Честно говоря, на таких хватает и образка средней руки или вот малого амулета. Но когда их становится много…

– Как в работных домах, – подсказывает Еремей.

– Или на фабриках, заводах. В приютах. Или в иных местах, где собираются люди, которым приходится много и тяжело работать. И постепенно им начинает казаться, что жизнь их глуха и беспросветна. Тварей становится больше. Они и сами меняются… но я не о том. Любой дар должно развивать. Мой растёт через служение.

– И судя по тому, что я видел…

– Лучше забыть о том, что вы видели, – сухо и спокойно произнёс Михаил Иванович. – Со мной была частица кипариса, освящённая драгоценным елеем в Царьграде…

Киваем.

Кипарис так кипарис.

Я и на сосну согласный, но кипарис всяко лучше звучит. Солидней. Как там мои бренд-менеджеры говорили? Главное – концепция. В концепцию сияющей силы, одолевшей тварь потустороннюю, кипарис вписывался однозначно лучше сосны.

– Наш дар изначально пошёл от созданий вышнего мира, – продолжил Михаил Иванович. – И был дан людям, чтобы защитить себя от порождений тени. Охотники были сотворены для того же. Ну и ещё вам куда проще закрывать полыньи. Легче… мы же ставим печать, чтоб она не отворилась вновь. И долгое время так всё и было. Да, случалось всякое. Однако твари опричные считались злом, которое объединяло. Что бы ни думали мы об Охотниках, а они о нас… у нас была одна задача.

А тень с урчанием потёрлась о ногу синодника, выпрашивая свет. Он и поделился.

– Ты не спрашиваешь, мальчик, что изменилось.

– Я понял, – я действительно понял, вспомнив суету вокруг обнаруженной полыньи. И дом. И дорога. Вышки. Верёвки… – Они перестали быть злом. Они сделались ресурсом.

– Говорю же, – криво усмехнулся Михаил Иванович. – Умный он у тебя. Даже чересчур.

Глава 5

«Страховое общество «Россия» осуществляет страхование пассажиров на короткий и долгий срок. Приобретайте страховые билеты на кассах вокзалов»

Ведомости

Метелька крутился и то и дело тянулся к ушам, словно проверяя, на месте ли, не отрезал ли Еремей часом, когда стриг. И голову вот тоже трогал, потом морщился и на лице его возникало преобиженное выражение. Впрочем, стоило пальцам коснуться добротной, пусть и не новой, шинельки и обида исчезала, а выражение становилось уже задумчивым.

Оно, конечно, волос жалко, обкромсали наши патлы изрядно, но ведь отрастут. А такой одёжки у Метельки прежде не было.

– Глянь, – шептал он мне намедни. – Ты только глянь, Савка, какая!

И рубашку пихал, сам щупал и бормотал что-то про полотно, которое и толстое, и мягкое.

Нет, одежда неплохая. Не самая новая, но новую тут, сколь понимаю, далеко не всякий себе позволить может. Это вот бельё Еремей новое выправил, за что ему большое человеческое спасибо. Что до формы, то, подозреваю, куплена она была в лавке старьёвщика, которых по пути к вокзалу попадалось множество. И я с удивлением понял, что секонд-хенд – это далеко не нашего времени придумка. Ладно, главное, что сидела форма эта, про которую я из Метелькиного словесного потока понял, что она не просто так, но гимназическая, почти нормально. Чуть великовата, ну так не мала же.

Так Еремей сказал.

И велел ремни затянуть потуже.

– Не отставайте, – велел Еремей, не оборачиваясь. – Почти уже. Вона, сейчас вокзал будет.

Вокзал.

Четыре дня прошло с того разговора, который я всё как-то пытался уложить не то в своей, не то в Савкиной башке.

Четыре дня.

Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где-то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.

– М-мёртвый… с-совсем м-мёртвый, – сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.

– А то, – согласился Еремей. – И ты, падла, виноватый…

– Я? – удивление искреннее. – Я нет…

– Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… – Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.

А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.

И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:

– Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.

Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой-то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.

В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.

Потом меня отмывали.

И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.

Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной – а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться – стал вполне себе аргументом.

Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с Савкой, скорее из любопытства:

– А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! – я не узнал, кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. – Потому как если не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…

Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук затрещины был звонким, а голос – характерным:

– Разошлись вы, отроки… – прогремело на заднем дворе. – Помолимся за душу…

В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там-то уже ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на радость тем, кто пришёл поглядеть.

Горело…

Не знаю. Не видел. Моё дело было – тихо и ровно лежать в узкой нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб под меня сделана. Что-то в ней и прежде возили, явно незаконное, но мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под китом.

Еремей сверху сена кинул.

Шинель свою…

Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.

– Славный был парень, – голос Сургата заставил меня застыть. И дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.

Живой!

– Соболезную… ты поэтому уезжаешь? – осведомился он деловито. – Слыхал, ты на паспортную книжицу заявление в управу подал.

– Подал. А ты собаку завёл?

– Собаку?

Вот точно паскуда. Собаку… не тот Сургат человек, чтоб с собаками возиться. Да и кто собаку на похороны тащит?

– Это так… безделица… один знакомый одолжил. Так и сказал, пригляди, друг сердешный, за животинкою, чтоб не потравили ироды какие аль с голоду не подохла. Животинка славная. Учёная. Умная – страсть. Что там в телеге-то?

– Так… приютская. Может, мясо возили, может, ещё чего. Машины-то у них такие, что того и гляди развалятся.

Я вдруг ощутил, что собака рядом, что кружится она возле телеги, явно пытаясь вынюхать… меня?

– Вот сложный ты человек, Еремей… подозрительный… сказал бы, что бумаги надобны, неужто не сделали б? Да с поклоном принесли бы паспорт и сразу бессрочный, как оно офицеру положено…[3] а ты к уряднику, заявку… они ж её месяц мурыжить станут. Пока телеграмму отобьют в столицы, пока там в архивах бумаги твои подымут, пока третье да четвертое чего… оно тебе надо?

– Зато настоящие будут.

– Так и эти настоящие. Бери-бери, не стесняйся… как есть твои. Можешь даже глянуть, что и фотография та, которую подавал.

Это Сургат намекает, что у него и в полиции связи имеются?

– Я не враг тебе, Еремей.

– Да ну?

– Не спорю, всякое меж нас случалось… сидеть.

Это уже собаке, которая сунулась было в телегу, но зафыркала и зачихала.

– Табачок? – уточнил Сургат.

– Так… в карманах лежал. Небось, рассыпался… экий я невнимательный. Но собачонку попридержи, а то ещё попортим животинке нюх, потом тебе претензию выскажут. А всякое случалось, это да… ты, мнится, дела в порядок ныне приводишь.

– Уже привёл, Еремеюшка. Уже… а то оставайся, а? Будем жить, дружить, добра наживать. Прям как в сказке. Я тебя не обижу. Я не Мозырь, что бы ты там себе ни надумал.

Это верно, не Мозырь. И… и не удерживаюсь, позволяю тени выбраться. Очень уж хочется поглядеть на Сургата. Вот остатки души готов в залог поставить, что ни на секунду он в мою скоропостижную кончину не поверил.

Тень прячется в соломе, а потом вовсе соскальзывает под днище, растворяясь в обычной тени, телегой отбрасываемой.

Место…

Берег реки.

Вон костерок горит. И воняет паленым мясом, чую этот запах сам, без тени. А теперь и костерок вижу, всё ещё черно-белый. Странно, что нет дров, но лишь ящик и пламя, которое обнимает стенки его. Приглядываться не сильно тянет.

Сургат…

Да, изменился.

Внешне. Костюмчик вот напялил. И сидит тот по фигуре, а стало быть, построен по этой самой фигуре. В руке тросточка. На голове шляпа с узкими полями. Чем-то напоминает мне американского гангстера из американского же кино.

Или потому что зрение по-прежнему чёрно-белое?

Еремей вот без шинели, в одной белой рубахе, заправленной в высокие военного кроя штаны. И над Сургатом возвышается, в руках бумажки вертит.

Паспорт, стало быть.

– Ты не Мозырь, – соглашается он, пусть и не сразу.

И Сургат расплывается в дурашливой улыбке. Ну да, костюм костюмом, только шутовскую натуру костюмом не исправить.

– Ой, да ладно тебе… что было, то было. Можем, договор заключить новый. Обговорить всё, честь по чести… даже на крови поклясться согласен. И обижать не стану.

– С чего вдруг такая ласка?

– Да… как-то вот понял я, что с людьми сложно. Мелкие они. Гадкие. Каждый под себя гребёт, и ладно бы только это. Так нет ведь. сейчас, может, попритихли со страху, но время пройдёт и начнётся возня, интриги. А ты, Еремей, не тот человек, чтоб интриговать. Ты честный. Даже в том, что ненавидишь меня, всё одно честный… и что это дерьмо, в которое мы оба угодили, тоже ненавидишь, не скрываешь. Что? Думаешь, я мечтал вот об этом?

Он наклонился и потрепал за ухом лохматую псину, которая ткнулась башкою в колено.

– Хороший… я, может, о сцене мечтал. О славе… об ангажементах и поклонницах, а не проститутками заведовать и ворьё строить.

– У каждого свои рухнувшие надежды.

– Я бы тебе проходчиков доверил. Ты ж это дело знаешь отлично. И людишек побережёшь, и проследишь, чтоб всё было с толком, по науке. И никакой грязи, которую ты так не любишь. На грязь желающих проще сыскать, чем на ту вот сторону. Скажу больше. Я контору открыл. Заготовительную. С бумагами, лицензиями, чтоб чин чином всё. Сдаваться станем в коронные пункты… так что даже легально будет.

Кое-что. Может, даже в большинстве.

Думаю, далеко не всё добытое государю пойдёт.

– Нет, – покачал головой Еремей. – Извини… но нет. Тяжко мне тут. Муторно. Как во сне был, а теперь вот проснулся… понял, что… в общем, не тут моё место.

– Он и сказал, что ты откажешься.

– Кто?

– Друг мой. Что смотришь? Думаешь, у такого как я друзей быть не может? – Сургат вдруг оскалился и пёс, чувствуя его настроение, тоже заворчал.

– Друг – это хорошо… но больше про покровителя бают.

– А… это да. Одно другому не мешает… так вот, просил передать, что он не враг тебе. И вовсе, если помощь понадобится, то можешь обратиться. Поможет. Даром.

Вот в это ни я, ни Еремей не поверили.

– Не веришь… но да. Так-то… ещё просил передать, что Весновские ищут повода расторгнуть помолвку с внучкой Громова, – сказано это было спокойно, да и глядел Сургат на пламя. То уже сомкнулось над коробом, и вновь не понятно, чем оно питается. И главное, горит уже давненько, а короб целым выглядит. – А ещё купец первой гильдии Бельский заказал у знающих людей бумаги бухгалтерские за прошлый год, на сахарный заводец Громовых, их химическую мануфактуру и прочие малые предприятия.

– И что с этой информацией делать?

Сургат вопроса будто бы и не услышал.

– Лет пять тому Бельский брал деньги взаймы у одного человечка. Не просто так, но под верное дело. И был он тогда не в первой гильдии, а так, едва ли не лотошником. Но за него попросили, а потому и денег дали.

– Не вернул?

– Вернул… с процентами вернул и благодарностью. Вложился хорошо. Приобрёл суконную фабрику Моровских, а ещё их же канатный завод, печатный дом и прочей всякой ерунды, которую за треть цены отдавали… аккурат после того, как с Моровскими несчастье приключилось. Слыхал?

– Нет.

– Прорыв произошёл. Прямо в поместье. И такой от, серьёзный, с которым не сумели справиться. Сам Моровский погиб, а с ним и двое старших сыновей. И дочь. От всего рода только и остались, что вдова да малолетний наследничек. И тот, поговаривают, не в себе… тут и долги всплыли, и обязательства. Вот вдове и пришлось имущество распродавать срочным порядком.

Сургат замолчал, позволяя самим додумать.

Хотя что тут думать?

Явно кто-то выбивает малые рода, подгребая под них всё имущество. Но… если так… выходит, полынью можно открыть? Не найти, но открыть? Там, где тебе нужно?

– А твоему… другу с этого какая польза?

– Бельский не сам по себе состояние приобрёл и возвысился. За ним иные люди стоят. И эти люди… не друзья моему другу.

Пес поднял ногу и принялся вылизываться.

– От же ж… тварь божья… и всё-то ему ни по чём, – произнёс Сургат едва ли не с завистью. – Ишь, лижется… ещё мой друг полагает, что истребление малых родов не несёт пользы для Империи, скорее уж наоборот ослабляет власть государя и силу государства. И сколь бы это ни звучало… нелепо, но для него это важно. Так что… возьми. И ещё мой друг просил передать, что в Вильно ныне неспокойно. Отправляйтесь до Менска, а там уже сам решишь. И да, билеты, уж извини, третьего класса. На иные ты рожею не вышел.

Сказал и ушёл.

А в этот миг короб взял да и осыпался пеплом, как и всё-то, что в нём было.

В ту ночь мы ночевали в каком-то старом, полуразрушенном доме, что скрывался в буйной прибрежной зелени. В доме воняло сыростью и тленом. На чердаке шуршали крысы. Особо наглые и высовывались безо всякой боязни. Они пробегали по балкам, останавливались, и в полумраке казалось, что крысиные глаза светятся красным.

Метелька, который выбрался из приюта сам, благо, он мало кого интересовал, забившись в угол шёпотом рассказывал истории про крыс, которые взяли и сожрали целого человека.

Или даже не одного.

В общем, та ночь прошла весело. Зато едва ли проклюнулся рассвет, появился Еремей с одеждой, бритвой и документами.

– На Менск поедем, – сказал он, когда я пытался затянуть ремень. За прошедшие дни Савка изрядно похудел, и потому на ремне не хватило дырок. Впрочем, гвоздь и камень проблему решили.

– Веришь Сургату?

– Нет. Но и да. Про Моровских слухи доходили. И если всё так… можем и не успеть.

– А позвонить? Предупредить?

– Я с Евдокией поговорил. Она звонить пыталась. И письма слала. С письмами ладно, могли и не дойти… звонки тоже.

– Как?

– Обыкновенно. Если готовят такое дело, то своего человечка на почте заведут, а тот уж всю корреспонденцию поглядит, кроме разве что курьерской или коронной. И уберёт ненужное. С телефоном так же. Заплати телефонистке, и лишние звонки, скажем, дальние или с определенного направления, не дойдут. Перекинет их не на нужную линию, а на какую другую, где свой человек сидит. Или ещё как. А если что, можно будет на обрыв линии списать. Или вон… почта тоже всякое-разное теряет. Нет, отсюда пробиваться смысла нету. Ехать придётся. И на месте решать.