Волчина позорный. Детектив

Двоих вроде бы порешили «перьями» на быткомбинате, в цехе, где пластмассовые детские игрушки отливают. Потом один шофёр с завода кожзаменителей пропал. Нашли с перерезанным горлом через две недели. Всплыл в Тоболе за тридцать километров от города. И ещё троих застрелили. Из охотничьего ружья. Каждого у него дома. Работали они экспедиторами. Один в магазине тканей, другой в отделе фурнитуры нашего универмага. Ну, там продают пуговицы, застёжки всякие, замки «молнии». Фигню всякую. А последний работал экспедитором в «Спецторге», где народу простому ничего не продают. Там для организаций разных всякие приборы, инструменты, станки хитромудрые лежат по заявкам. Ну, в этом духе всё.

Шесть убийств, Малович, про которые никто в главном управлении милиции не знал до экономической проверки на нашей швейной фабрике. Выходит, Шура, что это не разбой, не бытовая «мокруха». Значит, это связка с одного дела. Так я тоже думаю. Причём дело не воровское, шпанское-жиганское. «Мокрушники» эти убрали людей, которые нарушили какой-то отлаженный механизм. Вот какой? Это первое. Ну и второе. Кто-то же конкретно горло резал, стрелял. Надо выяснить и то, и другое.

– Ну, деловые махинации – это ОБХСС пусть крутит. Их поле. По убийствам я поработаю. – Малович надел фуражку и встал.

– Нет, Саша, ты не понял, – Лысенко тоже поднялся. – Найдёшь причину убийств – найдешь и убивцев. Тут по-другому не получится. Тут причина явно в экономике зарыта. Поработаешь и за ОБХСС. Хорошо?

– Если получится – поработаю экономистом, – Александр Павлович поскрёб ногтем затылок, плотно укрытый густым волнистым черным волосом. – Пойду пока на фабрику. Семёнов, видно, там ещё. Надо с ним поболтать.

– Давай, Саша, – Лысенко повеселел. – Представляешь, шесть убийств сразу раскрыть! Тут тебе и звезда, и орден. Ну и мне чего-то перепадет.

Съездил Александр Павлович к Семёнову. Все милиционеры его отдела молча копались в бумагах и поговорить удалось. Много чего любопытного узнал Малович часа за два. Потом решил заскочить к брату Борису на работу, да после него ехать домой.

Брат дописывал статью. Он откинулся на стуле, ручку держал в зубах и смотрел в потолок. Ловил правильную формулировку мысли. Он трудился в отделе сельского хозяйства, а как раз шла посевная. Про неё читали все подряд. Потому, что все ели хлеб. И потому писать надо было правильно, но с оптимизмом в тексте. Чтобы народ не сомневался: «будем с хлебом!»

Малович младший рассказал старшему о трагедиях, связанных со швейной фабрикой и о своих планах отлова убийц.

Борис перестал грызть ручку, помолчал, глядя в окно и сказал:

– Ты, Шурка, в этом деле шибко руками да языком не размахивай. Это какая- то система. Её сейчас ломают зачем-то. Свои, из той самой системы. Так вот – лезть против системы, даже маленькой, локальной – это тебе не бандюгана безмозглого сцапать. Уже на сто процентов уверен я, что тебя сдали. То есть те, кто должен бояться, уже знают, что дело поручили тебе. Поэтому – ты, братец, берегись. Оглядывайся. Короче – осторожно работай, незаметно. Не ходи в форме. Зина с Виталькой сегодня же пусть едут к её маме в Камышное. Или во Владимировку к Паньке нашему домой.

Попрощались и Малович уже в сумерках подъехал к своему дому. Пошел открывать ворота, чтобы мотоцикл загнать.

С лавочки возле палисадника поднялись двое и подошли вплотную.

– Капитан, – сказал первый тихо и беззлобно. – Ты передумай, не лезь в наше дело. Пусть кто-нибудь другой. Тебя мы знаем. Ты нам муравейник точно разоришь, затопчешь. А нам это не надо. Те, которых на тот свет отправили, это путешествие заработали. Не мешай нам. Ты один можешь нас развалить. Добром просим. Скажи начальнику – пусть передаст дело любому из ваших. Только не тебе или Тихонову. Усёк?

– Мы ж по доброму к тебе. С уважением.– Вставил второй. Руки он держал за спиной так, чтобы с краю было видно остриё ножа. – Пацан у тебя – орёл, жена красивая, людей хорошо лечит. Хорошая семья. Ну, договорились?

Малович открыл ворота, закатил мотоцикл, ворота закрыл и подошел к гостям.

– Не от меня зависит, – сказал он задумчиво. – Завтра поговорю с начальником. Что он решит – сказать сейчас не могу. Завтра ясно будет. Ну ладно, ребята, пока! Устал я сегодня…

– Ну, мы друг друга поняли, – первый застегнул на лёгком плаще все пуговицы и пошел в сторону центра города. Второй подхватился и побежал за ним. Сел Шурик на заднее сиденье мотоцикла и снова стал корябать затылок. Думал.

Глава вторая

Пока Зина ужин собирала, капитан позвонил Борьке, брату. Он только что из редакции пришел.

– Ты был прав, – сказал Александр Павлович.– Полчаса назад меня возле дома ждали двое из той гоп-компании, которая подпольно шустрит где-то. Что-то втихаря производит и «жмуров» нам подарила шесть экземпляров. Просили не участвовать в расследовании. Боятся, что я всё раскопаю. А другие вроде не сумеют.

– А я тебе что говорил, – Боря помолчал и усмехнулся. – Ну, то что тебя сдадут этим козлам «подпольщикам» – я был уверен сразу. Только кто? Ты начальнику своему скажи, чтобы написал бумажку, из какой понятно, что для расследования убийств создана группа из пяти человек. Только убийств. Понял!? Но Маловича в списке быть не должно. Бумажку покажи тем, кто завтра точно придёт за ответом.

– Удостоверение надо другое, – задумчиво сказал капитан. – Я вчера понял из разговора с теми хмырями, что им сказали тормознуть конкретно Маловича. Считают, что я точно найду тех, кто шестерых «зажмурил».

Александр пришел на работу и пересказал командиру разговор с братом.

Полковник достал чистое удостоверение, приклеил фотографию. В личном деле две запасных лежали. Написал всё, что надо тушью чёрной, поставил печать Главного управления уголовного розыска, подул на тушь аккуратно и подал его Маловичу.

– Во, блин! Опять я старлей! – засмеялся Александр. – Зиновьев Игорь Фёдорович. Так у нас же есть натуральный Игорь Зиновьев. Тоже опер.

– А вот на всякий случай, если вдруг будут проверять эти ухари, – улыбнулся хитро Лысенко, – А он и в списке есть, и у нас официально в штате. Зиновьев. Никто на вас любоваться к нам не придёт. Не смотрины же.

– Ну, что… Добротная «легенда», – Малович засмеялся и спрятал «корочки» в карман кителя.– Я сейчас пойду, поболтаю с заместителем бухгалтера Русановым. Он в шестой больнице. Узнайте у главврача, как он там?

Глава третья

Бил урка финкой против света фары мотоциклетной. И улавливал только силуэт Маловича. Он уже почти достал концом лезвия фигуру, но она внезапно из большой, широкоплечей стала плоской. Толще доски, конечно, но нож, уже почти воткнувшийся в центр, вдруг этот центр потерял. Капитан всего-навсего сделал шаг назад и влево. Этого хватило, чтобы вся сила удара провалилась в пустоту. Бандит упал с вытянутой рукой, нож сам выскочил из пальцев, а головой он крепко приложился к кирпичному бордюру аллеи. Александр Павлович взял нож, перебросил его в левую руку, а правой от души врезал «герою» по шее. Тот обмяк и отключился.

Второй понял, что вписавшийся в их удачный «гоп-стоп» мужик какой-то, не очень простой мужик, да и дёрнул с аллеи между деревьями в темень. Но рубаха на нём была светлая, видел он, ослеплённый фарой, во тьме очень плохо и Малович догнал его секунд через десять. Он подбил его под ногу, поднял с земли и на горбу принёс туда, где были все. На жиганов он нацепил наручники и очень вежливо сказал гражданам, которые сидели на земле и тем, кто оценил финал своего злоключения и вернулся обратно:

– Разбойники обезврежены. Прошу не расходиться и разобрать свои вещи. Я – капитан уголовного розыска Малович. Составим протокол с потерпевшими и свидетелями. И потом все, кроме вот этих – свободны. Совет всем полезный даю. По тёмным местам парка рекомендую ночью не гулять. Мы бандитов ловим. Но их больше. И где нападут, нам не докладывают. Помогите у них из карманов всё выгрести.

Подошли двое мужчин, успевших со своими дамами отбежать подальше, и втроём они отнесли под свет фары несколько пригоршней цепочек, брошек, браслетов, серёжек, кулонов, медальонов и часов всевозможных.

– Нормальный «скок» вышел у пацанов сегодня, – зло подумал Александр. – Сняли «цацек» рублей на пятьсот, если через барыг их толкнуть. Это, бляха, три зарплаты нашего сержанта из «уголовки». А деньгами сколько тут? Тоже почти пятьсот. Вот потому шпану и тянет к такой «работе». Пятнадцать минут «пером» помахал, попугал народ, и живёшь как министр неделю-две. Потом пропиваешь, спускаешь на «марафет» и надо по-новой хилять на «гоп-стоп».

Легко всё. А потому почти романтическое занятие. Привлекательное. Ну, а отловят – «чалиться» им не меньше четырёх-пяти лет на зоне. Ограбление-то групповое. Вот же придурки.

Он составил протоколы. Аж пятнадцать свидетелей подписалось и девять потерпевших. Крепко парнишки засыпались. Тут, может и на шесть лет потянет. Одного мужика они всё же порезали. Тётка какая-то крикнула, что в больницу звонила. Рана на руке небольшая. Зашили. И он заявление понёс дежурному в УВД. Малович сложил пареньков в «люльку» мотоцикла. Так все называли коляску металлическую справа от мотоциклиста. Они медленно приходили в себя и, звеня «браслетами» уже начали робко материть всех «мусоров» и того, кто их сгрёб, отдельно.

– Ты, мля, волчина позорный, своё «перо» всё равно словишь! Я тебя запомнил, – бурчал один.

– Таким волкодавам траншеи надо копать лопатой и котлованы. А ты, легаш, людям жить не даешь. Каждый живёт, как может, понял?!

– Ну, правильно, – сказал ему капитан и влепил щелбан в темя. – Вот ты умеешь как можешь, так? Потому в люльке лежишь. Завтра сдам вас следаку и вы как сможете, будете баланду жрать и спать возле параши. Молодцы, мля!

Он завел мотоцикл и через пятнадцать минут дежурный следователь записал

В журнал задержание Маловичем двух вооруженных разбойников, надел свои наручники, Александр помог ему оттащить плохо стоявших на ногах урок до камеры временного содержания и поехал домой.

Посмотрел телевизор перед сном и вспомнил, что не подобрал второй нож. Без этого «вещдока» один из «уркаганов» мог запросто «соскочить». Я, мол, стоял там, глазел, а меня до кучи повязали.

Он снова оделся и поехал в парк. Люди, другие, правда, парами бродили по аллее той же тёмной, весело смеялись, шутили, а юноши как будто никак не могли поймать как будто всерьёз убегающих подружек.

– Вот так он чесанул, – Малович протянул руку. – Нет, вот отсюда рванул жиган в кусты. Вон туда. Точно. Он прошел метров двадцать и фонарём «жучком» стал жужжать, создавая довольно длинный и широкий луч. Через десять минут примерно возле маленького ясеня в низкой траве блеснуло лезвие. Александр взял нож носовым платком, завернул и отвёз следователю.

– Как-то я и забыл про второй «финак», – сказал он скучным голосом. – На «цацки» засмотрелся. Красивые были часики, серьги да браслеты. Ну, ты ещё их посмотришь. А нож этот – второго пацана, который пониже и поплотнее. Первый я тебе сразу отдал. Приобщил его, Дима?

А то, – ответил следователь. – Ты, Шура, езжай спать. Зелёный весь. Устал за день?

– Голова устала, – засмеялся Малович. – Сегодня думать пришлось. А с непривычки и мозг одурел. Ладно, поехал. Всё, вроде, на сегодня. Хотя от командира Лысенко любой подлянки можно ждать в любое время суток.

Дома он не стал телевизор включать. Выпил стакан холодного чая с печеньем «крикет», умылся, лёг и уснул, не донеся голову с усталым мозгом до пуховой подушки.

Следующие два дня работы не было. Сидели они вдвоём с Володей Тихоновым в своём кабинете и пересматривали дела тех, кого посадили, кто уже освободился, приводили в порядок статистику и подшивали по датам копии рапортов на выдачу всякой ерунды, начиная от наручников, фонарей, запчастей для мотоциклов и каких-то деталей формы взамен порванных при задержаниях.

А на третий день, на одиннадцатое апреля, партийный комитет Управления назначил собрание коммунистов с тупой повесткой, которая в год проходила раза по четыре, не меньше. «Отчёт руководителей о деятельности подчинённых им подразделений в деле повышения процента раскрываемости преступлений». Не членами КПСС в милиции были только сержанты, ефрейторы и старшины-сверхсрочники, устроившиеся после окончания договора с армией в управление внутренних дел.

– Блин. Мы бы лучше начали с тобой мотаться в поисках «левых» цехов, – огорчился Володя Тихонов.

– Вова, ты не спеши. Двенадцатое апреля – следующий день после собрания, это раз, – охолонул энтузиазм напарника Александр Павлович. – Все будут пить. Торжеств по этому поводу на государственном уровне нет уже и народ больше не пляшет с гармошками на улицах как после полётов Гагарина, Титова, Николаева и Терешковой. Но дома-то все почти бухают. Гордятся пока и космонавтами, и страной, первой по освоению космоса. Но работать никто не будет.

У нас, бляха, и в День строителя влёжку напиваются даже те, кто только из кубиков домики строил в детском садике. Повод, Вова! И мы двенадцатого отловим пару-тройку грабителей. Для тех, кто хочет вмазать, – мотивация «12 апреля»! А для преступлений любой праздник большой – это и повод, и мотивация. Видел преступление без мотивации?

Тихонов посопел, но промолчал.

– А кроме того нам надо найти другую машину. Не на твоём же «москвиче» ездить на фабрику и по закоулкам. Номер срисуют и хозяина вычислят те, кому надо, – Александр почесал в затылке. – Думать надо, где взять чужие машины.

– О! – подскочил Тихонов. – Сразу придумал. Идём к гаишникам и просим у них на недельку машину, поставленную в отстойник за езду дяденьки в пьяном виде. У водилы права на полгода отнимают, а «лошадка» стоит на спец. стоянке штрафников. Срок кончается, административная комиссия отдаёт бедолаге права и машину. Вот на штрафной тачке и будем их отслеживать. Номер пробьют, а к нам с тобой машина отношения не имеет. Или мы к ней. Ну, как?

– Талантливо, – Малович Володю даже приобнял. – Менять будем телеги постоянно. Это хорошо. Вообще могут нас не срисовать. Да… С нашим начальником гор. ГАИ Липатниковым мы в одной сборной области по лёгкой пять лет были. Можно считать – друг. Ну, хороший товарищ. Потому, что друг один. Это ты. Кстати, с Мариной наладил отношения? Вернулась?

Тихонов помрачнел и пошел к окну разглядывать деревья.

– Не срастается пока, – грустно и тихо сказал он сам себе. А может другу. – Ну, я ей, честно-то, в душу наплевал не один литр плевков. С Танькой крутился год как-никак. Все родственники с обеих сторон знают. И денег на неё, козу, потратил – стыдно вспоминать. Ну, хорошо хоть, что дошло до меня. Пусть и поздно. Но ведь год уже в мае как я с ней завязал. Ведь ничего общего. Кроме кувыркания в койке. Но жена ушла уже после того, как я Таньку бросил. И всё равно не прощает, и не прощает. Уже больше полугода раздельно живём. И как вернуть её – не знаю. Сам не могу на поклон к ней пойти. Не идут ноги, и всё. Силу воли как украл кто-то.

– Давай я через пару месяцев сгоняю к батяньке твоей жены и с ним потолкую как надо. А он – с Мариной. А потом я с Мариной. Объясним, что ты уже год как дуру ту бросил и мучаешься от скотского проступка своего. Что бес тебя попутал. И ты даже застрелиться пытался, но я увидел и смог пистолет отнять. Ну, в общем, не можешь без неё и дочери жить и прощения просишь. Каешься. Идёт?

– Нормально, – повернулся Тихонов.– Я просто первый шаг не могу сделать. А потом-то, конечно, сам всё объясню. Как в эту яму попал. Но то, что сначала ты с отцом, а потом с ней сперва поговоришь, да потом отец с ней, это, наверное, лучше.

– Только если ты с Танькой или другой шмарой начнёшь по-новой гулять, я у тебя на лбу прочту, – Малович говорил медленно и серьёзно. – Тогда и ты мне не друг. Ты и меня заплюёшь как жену. И я тогда сам пойду к ней и скажу, что ты снова её предал. Повторно. Тогда можешь не ждать её обратно до своей смерти. Понял?

Слово офицера, – прошептал Володя. – Заплутал и выберусь. Соберу всю совесть да честь, оставшиеся по каплям, и выберусь. Клянусь, Саша.

Малович подал ему руку.

И он сел за стол перелистывать бумаги с увлечённым лицом, будто любил это дело безумно, а разговора с другом вообще не было.

Постоял Володя у окна ещё немного и пошел на улицу. Помыть свой мотоцикл и покурить. И то, и другое должно было привести его к единственно правильным действиям. Он уже наносил последние мыльные мазки мыла на переднее крыло и отшагивал назад, как большой художник, оценивающий художественность мазка издали. Но кто-то сверху, с небес, не иначе, в этот момент послал ему в главную извилину мудрую мысль. Володя кинул тряпку на сиденье и, почему-то спотыкаясь, понёсся в свой кабинет, где Малович дыроколом простукивал дырки и насаживал листки на два металлических стержня. Укомплектовывал отчётность.

– Шура, мать твою! А чего тянуть?! – закричал Тихонов так истошно, что в стенку постучали из соседнего кабинета. Они тоже там подшивали документацию, стучали дыроколами и под такой хай запросто могли промахнуться и не попасть дыркой на никелированный стержень папки. – Зачем два месяца ждать, а? Что это даст? Я же почти год ни с кем больше. Ты ведь знаешь.

Мы полгода не живём уже. Я весь на сопли изошел. Ослаб душевно и телесно. На задержании подламывал одному разбойнику руку, так из последних сил дожал гада. А раньше в секунду этот номер исполнял. Это потому, что ловлю бандита, а перед глазами то жена, то дочка. Шура, сгоняешь? Тут же рядом девятая школа. Поймаешь её на перемене в учительской. Ты ж за пять минут любого можешь склонить или к геройству, или, блин, к злодейству. А переменка у них – десять минут. Давай, а!

– Вот ты упёртый баран, – определил общественный статус друга Александр Павлович. – Ладно. Только я как хотел, так и сделаю. Сейчас пойду к Фёдору Антоновичу, к отцу её схожу сперва. Мы для верности общего дела общую стратегию с тактикой вдвоём выберем. Он для неё – большой авторитет. И самый родной человек. Не ты. Запомни. Отец! Нас, придурков, у неё может быть после тебя два-три, ну, как повезёт. А батя один. Это ему благодаря она есть, а не тебе. Пойду к Антоновичу. Потом к ней. Ну, ты экземпляр, Вова. Тебя бы выставлять в музее моральных уродов. Жалко, не придумали пока таких.

Александр шел в старую часть Кустаная. Здесь прогресс социализма даже мимо не пробегал. Старый город опускался вниз, к Тоболу. От центрального базара. Который культурные руководители областного центра назвали как капиталисты – рынком. Остался он, конечно, базаром. С лошадьми из сёл, впряженными в телеги с мукой, овсом, пшеницей и обложенными льдом рублеными тушами коров и баранов. Лёд мужики и летом делали в глубоких погребах, откуда по лестнице выбираться – минут десять требовалось здоровым да молодым. А деды все двадцать на это дело тратили.

Тётки горланили в середине базара и зимой и летом, раздавая своим семечкам подсолнуха и тыквы похожие на весёлые частушки развесистые сложносочинённые комплименты. Ниже базара не было дорог с асфальтом, труб, несущих в дома воду. Но на выбранных «горкоммунхозом» углах трактор «Беларусь-155» буром сверлил землю до воды и на этом месте водопроводчики ставили зеленую колонку с длинной ручкой да крючком, на который вешали вёдра. Зимой каждое утро к ледяной горке вокруг колонки подъезжали на машине с желто-красной будкой мужики и ломами крошили лёд, чтоб народ имел возможность по колотому острому крошеву добраться до зелёной ручки и повесить ведро.

Столбы электрические вкопали, обмазав нижние края смолой, ещё до революции и ни разу не меняли ни изоляторов, ни проводов. Когда новенькие, прибывшие в город, строили дом, то тянули со столбов немного другие провода. И ближе к семидесятым годам пространство над улицами было так плотно крест на крест перекрыто всякими проводами, что если бы с неба вдруг рухнул на улицу знаменитый «кукурузник», в паутине этой он бы стопроцентно застрял, завис и избежал катастрофы.

Каким-то разумным правителям городским сразу после войны пришло в голову сделать Кустанай второй Алма-Атой, в которой, если идти по центру улицы, не видишь, что в городе есть дома. Столько там всегда было кустарников и всевозможных деревьев. И кустанайским начальникам, к удивлению, никто не помешал. Домишки, когда, Малович спускался по плотно приглаженному грузовиками грунту, всё же были по бокам. Угадывались. То ярко – голубая калитка мелькнёт, то палисадник из красного штакетника с сиренью, а иногда и окна блик солнечный отбрасывали к проводам, что в сыром пока апрельском воздухе на секунды превращалось в худенькие короткие радуги.

Под дворами гуляли собаки, вынюхивая остатки пирожков с ливером, по дороге стучали крепкими клювами курицы, а на середине улицы стояли большие пёстрые петухи и с огромным опозданием орали то, что знали: «ку-ка-ре-ку!». Здесь, в старом городе удивляли красотой архитектуры старые магазины из кирпича с фигурной кладкой, старые школы с огромными окнами и вензелями на фронтонах, и даже две библиотеки, что для тридцати тысяч, живущих на «выселках», от которых и разрастался Кустанай, было хоть и многовато, но зато правильно. Народ туда активно ходил и потому был умным.

Дошел Александр Павлович до избы сорок шестого года рождения, которую построил сержант запаса Фёдор Антонович Соболев, когда демобилизовался из части, добравшейся до Будапешта. Сам он был кустанайский и других мест для размещения своей жизни не чуял и не понимал. У него было всего две раны. Осколок мины, прижившийся правее позвоночника, и пуля в бицепсе, которую в госпитале не стали вынимать.

– Чего ей будет? – смеялся врач. – Была б свинцовая. Так это – да, отрава. А у тебя стальная. Пусть лежит. Обрастет мясом, жирком затянется и живи сто лет.

Соболеву было пятьдесят семь, а держался он как тридцатилетний. На турнике подтягивался, мешок с берёзовыми щепками колотил нещадно голыми руками и бегал по утрам вокруг своего огорода за двором. Огород – сто метров в ширину и в длину. Он по пятнадцать кругов делал. От того и силы были. Работал кузнецом в «Кустанайтяжстрое». Вручную – молотом да щипцами кирки ковал для землекопов. В данный момент смена у него ночная кончилась и Антонович сидел на скамейке перед калиткой. Курил махру и грыз семечки.

Часа полтора они ругали Вову Тихонова и хвалили Марину, дочь его. А когда беседа подходила к двум часам беспрерывного разговора, Соболев затянулся махоркой до кашля и сквозь него произнёс заключение своё.

– Ладно. Вовка-то хоть и скинулся временно на смазливую шалаву, так это от ослабшего в милиции ума. У вас там бегать, да руками махать – одна ваша умственная работа! Для ума нагрузки мало. Вот и снесло его. Но мужик он сам-то приличный. Маринку любит. Я знаю. И дочку. Заплутал вот. Но это ему урок. Ты, Шурка, башкой покрепче. Ты его вразуми и держи под контролем. Я дочери наш разговор с тобой передам. Но скажу, чтобы шибко не спешила. Пусть прощает его, но не сразу. Пусть ишшо месяц его помучает дополнительно. Но в принципе Маришке посоветую простить подлеца и вернуться.

– Она ж, дура, тоже любит этого олуха. Я – то знаю. Говорю же с ней постоянно. Любит поганца, бляха! Не говоря уж про мою внучку. Та отца обожает, хоть и сопли ещё не высохли. Ну, ладно. Сегодня с работы вернётся, я её подпрягу на большой разговор. По всем правилам. Строго. Но правильно сделаю всё. Семья, понимаешь ли – это не киношка на полтора часа. Я вон с войны со своей Марусей живу. Тоже ведь и погулял поначалу и бутылку в день высасывал. А живём. Она простила и я мозги себе выправил. Иди, Шура. Сходи к ней на работу. Скажи, отец ждёт для очень сурьёзного разговора.

Малович обнял дядю Федю и пошел. Руки в карманах, кепка набок. Песню насвистывал. Скажешь с виду, что это офицер-милиционер, которого натурально бандюги боятся? Да нет, конечно. Сам в «гражданке» как раздолбай из парковской биллиардной. Он пришел в школу, аккуратно поправил свою кепочку из новенького ворсолана, подтянул потуже кожаным ремнём белые плотные чесучовые брюки. Дикий шелк – чесуча – крик моды. Бежевую курточку свою вельветовую застегнул почти доверху «молнией», пригладил волос по бокам и сел на подоконник напротив восьмого «Б», где по расписанию увлеченно облагораживала подростков знаниями русской литературы Марина Тихонова. На перемене она вышла последней.

– Саша, с Вовкой что-то случилось? – глаза её округлились и она дошла до подоконника, опёрлась об него ладонями да с испугом ждала от Маловича слова.

– Жив и здоров как молодой лев, – сказал Александр Павлович. – Но дело не в этом. Я у папы твоего дома был сейчас. Два часа говорили. За тебя решить и он не может. А я тем более. Тебе я что хотел сказать. Вовка твой позавчера стреляться стал. В кабинете. Но на ключ не закрыл дверь. Тут как раз я вошел случайно. Пистолет забрал, дал по морде. А он в связи со всем этим мероприятием раскололся, что всё равно застрелится. Потому, блин, что не может без вас с Наташкой жить. А выхода не видит. Сам к тебе боится идти. Шмару ту дурную он давно уже бросил. Год, считай. Живёт как ангел, только взлететь не может. Тяжесть на душе. Не больно-то полетаешь.