Золотой идол

Гипетау

Золотой идол

Москва затихала, окутанная безлунной ночью, а в квартире актера Ю.Б. горел лишь торшер с абажуром, изжеванным по краям, словно кто-то долго и методично его пробовал на вкус. От экрана телевизора исходило синеватое свечение, похожее на отблеск аквариума в темной комнате. Шла трансляция церемонии «Оскар». Пальцы Ю.Б. ритмично постукивали по подлокотнику кресла – один, два, три – повторяющийся цикл, подобный шаманскому ритуалу отвода беды.

Ю.Б. наблюдал, как золотые мужички переходят из рук в руки под вспышки фотокамер, чувствуя во рту привкус гнилых яблок – кислый, вяжущий комок зависти, который невозможно ни проглотить, ни выплюнуть. Внутри черепной коробки словно запустили механическую мышь, которая металась от стенки к стенке: «Это просто американский междусобойчик», «Им наплевать на настоящее искусство», «Но почему я так хочу эту чёртову статуэтку?»

Он резко нажал на пульт. Экран погас, но темный прямоугольник продолжал светиться призрачным контуром, словно выжженное пятно на сетчатке. Поднявшись, Ю.Б. прошел по комнате, ступая на определенные доски, которые не скрипели – детская привычка, сохранившаяся с театрального общежития, где сосед снизу колотил по батарее при каждом шаге. На полке поблескивали отечественные награды – «Ника» с неестественно вывернутыми крыльями, «Золотой орел» с облупившимся краем постамента. Ю.Б. провел пальцем по крылу одной из наград, собирая пыль, скатал ее в шарик и растер между пальцами.

«Ника хранится в коробке из-под обуви, а «Оскар» – в специальной витрине с подсветкой», – мелькнуло в голове. Именно такую витрину он видел в доме американского режиссера, куда его приглашали на ужин после фестиваля. Хозяин, забыв о собственной статуэтке, долго расспрашивал о России, употребляя словосочетание «ваша самобытность» с таким выражением, будто говорил о неизлечимой болезни, которой можно только сочувствовать.

Где-то за стеной сосед включил дрель. В воскресенье. В час ночи. Обычно Ю.Б. стучал по батарее обратным концом швабры, но сегодня звук казался уместным – металлический скрежет ввинчивался в мозг, заглушая бесконечный диалог с самим собой.

Ю.Б. остановился перед старинным зеркалом в потрескавшейся деревянной раме, доставшимся от бабушки. По краям стекло покрылось слепыми пятнами – ртуть отслаивалась, создавая эффект рваной, изъеденной плесенью карты. Он вгляделся в свое отражение: щетина, набрякшие мешки под глазами, взгляд, напоминающий взгляд пойманной в банку осы – металл, бьющийся о стекло.

Ю.Б. резко провел рукой по лицу, будто стирая невидимую паутину, и тут заметил странность: рука в отражении двигалась чуть медленнее, создавая эффект запаздывания, как при плохой синхронизации звука с изображением. Ю.Б. моргнул, и зеркальная поверхность подернулась рябью, словно стояла не в раме, а в камышах осеннего пруда.

Когда рябь улеглась, из зеркала на него смотрел человек в черном сюртуке – коренастый, с вьющимися волосами и баками, с лицом, на котором досада и насмешка смешались в причудливой гримасе.

– Чего уставился? Будто привидение увидел, – произнес Пушкин голосом, в котором ожидаемая велеречивость сменилась хрипловатым, чуть надтреснутым тембром с легким южным акцентом. – Или ты думал, я должен говорить пятистопным ямбом?

Он потрогал себя за кудри жестом, совмещающим нарциссизм и раздражение:

– Просадил вчера двести рублей в карты и сегодня пишу, как проклятый – долги, батенька, жена требует на новое платье, а тут еще цензоры мои строки кромсают… – он вдруг рассмеялся. – Но вижу, у тебя тоже физиономия кислая, словно сливу неспелую надкусил. И скажи мне, что это за адская машинка? – Пушкин кивнул на телевизор.

Ю.Б. открыл рот и закрыл его, как рыба, выброшенная на берег. Ощущение реальности ломалось, превращая комнату в театральную декорацию, где куски стен могли в любой момент рухнуть, открывая закулисье.

– Ты – Пушкин, – произнес наконец Ю.Б., чувствуя себя дураком.

– Редкая наблюдательность, – Александр Сергеевич саркастически приподнял бровь. – А ты, судя по унынию, актер, не получивший роли. Что? Обошли при дворе? Или публика не хлопала достаточно громко?

За спиной Ю.Б. странно зашелестело – он резко обернулся. Страницы книги на столе перелистывались сами собой, рывками, словно под порывами ветра из несуществующего окна. Страница открылась на «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», и буквы, казалось, выпирали из страницы, как вздувшиеся вены на предплечье.

– А, «Памятник»! – Пушкин фыркнул, как рассерженный кот. – Знаешь, сколько государь заплатил за него? Ни копейки! Зато потом – медаль на шею и похлопывание по плечу, мол, какой хороший мальчик, восхваляет свершения наши. А я после писал в дневнике, что «Памятник» совсем о другом! – он вдруг понизил голос почти до шепота. – Честно тебе скажу: в те дни, когда получал милости государевы, я и сам верил ненадолго, что это и есть признание. А потом… – он махнул рукой.

Ю.Б. выдохнул, ощущая, как лопается натянутая между лопатками пружина. Каноническая статуя поэта на Тверском бульваре превращалась в человека – язвительного, наполненного противоречиями, слишком живого для бронзы.

– Я хотел бы понять… – начал Ю.Б., но Пушкин перебил его, нетерпеливо взмахнув рукой:

– Понять? Тут и понимать нечего! – он заходил туда-сюда, словно был заперт в собственной комнате, а не в зеркале. – Они держат нас, как собак на случке: то поводок натянут, то ослабят. Медаль повесят, пенсион дадут, а потом – цензурным ножом по живому! – он подошел к самой грани зеркала и прижал ладонь к стеклу. – Иди сюда, актер. Хочешь увидеть, как это – быть признанным и непризнанным единовременно?

Ю.Б., сам не понимая зачем, прикоснулся к зеркалу. Стекло под пальцами стало мягким, как подтаявший лед. Комната вокруг подернулась туманом, в ушах зашумело, будто он нырнул в воду с высоты, и звуки стали глухими, подводными.

В ноздри ударил запах полыни и сургуча. Ю.Б. моргнул. Он сидел за столом в кабинете с оклеенными зелеными обоями стенами, перед чернильницей и листами бумаги, испещренными правками. Руки – чужие, с характерными чернильными пятнами – двигались непривычно, перо скрипело, словно протестуя против спешки.

Сознание раздвоилось: он был и Ю.Б., и Александром Пушкиным, лихорадочно дописывающим последние строки стихотворения. За окном, затянутым морозными кристаллами, угадывался Петербург 1836 года – тени прохожих, клубы дыма из печных труб, скрип полозьев по укатанному снегу.

В голове звучали строки: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». И тут же рядом, вторым голосом: «Виельгорский не возвращает карточный долг, а Наташе нужны деньги на бал у австрийского посланника».

Ю.Б. физически ощутил, как сознание Пушкина разрывается между разными реальностями: поэтического бессмертия – и житейских дрязг, вечных ценностей – и сиюминутных желаний.

Дверь кабинета приоткрылась. На пороге возникла Натали – не портрет из учебника, а реальная женщина: уставшая, с темными кругами под глазами, с двумя морщинками между бровей, которые портретисты обычно не рисовали. Но при этом невероятно красивая – той вызывающей красотой, которая вызывает не только восхищение, но и раздражение, как украшение, слишком дорогое для скромного дома.

– Александр, опять при свечах? От этого света глаза покраснеют, как у кролика, – она остановилась в дверях, не входя в кабинет полностью. – Доктор говорил…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.