Полная версия
Повелитель света
Я получил его незамедлительно.
Мы подъезжали к опушке леса, к той черте, за пределы которой покойный безумец неизменно отказывался выходить во время наших прогулок. Я понял, что вот-вот все станет понятно, и на всякий случай предупредил Эмму:
– Держись крепче; отклонись назад!
Несмотря на принятые меры предосторожности, от внезапной остановки автомобиля нас резко бросило вперед.
– Что это было? – пробормотала Эмма.
– Ничего! Сиди спокойно.
По правде сказать, я пребывал в замешательстве. Что делать? Выйти было бы опасно. На спине Клоца-автомобиля мы были хоть гарантированы от его нападений, а я вовсе не собирался вступать в открытую борьбу с машиной… Я попытался заставить его двинуться вперед. Точно так же, как несколько минут тому назад, ни одна ручка, ни один винтик не повиновались мне. Сколько я ни старался, как я ни напирал изо всех сил, сопротивление не ослабевало…
Мы довольно долго пробыли в этом неприятном положении, как вдруг совершенно неожиданно и помимо моей воли рулевое колесо стало поворачиваться, колеса задвигались и автомобиль, описав полукруг, направился по дороге обратно в Фонваль. Мне удалось потихоньку повернуть его в обратную сторону; но как только он сообразил, что едет не в Фонваль, он снова остановился и отказывался сдвинуться с места.
Эмма наконец заметила, что происходит что-то необычное, и стала настойчиво просить меня выйти, чтобы исправить «поломку».
Но спустя несколько мгновений мой страх сменился бешенством.
Клаксон закудахтал.
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – пробурчал я.
– Да что же это? В чем дело? – повторяла моя спутница.
Не слушая ее, я достал из сетки стальной прут, служивший мне для защиты от нападения, и, к глубочайшему изумлению Эммы, ударил им по норовистой машине.
И тут произошло нечто эпическое. Под градом ударов тяжелый автомобиль начал метаться во все стороны, словно недовольный конь: он прыгал, подскакивал, пробовал становиться на дыбы – словом, делал все возможное, чтобы выбросить нас из сидений.
– Держись крепче! – прокричал я Эмме.
И принялся бить еще сильнее. Двигатель ворчал, клаксон жалобно стонал от боли или рычал от злобы; а я продолжал лупить изо всех сил по крышке мотора; в лесу раздавалось громкое эхо от мощных ударов стали о железо.
Вдруг, испустив трубный крик слона, металлический мастодонт несколько раз судорожно дернулся и устремился вперед с невероятной скоростью – он понес.
Я больше не был хозяином положения. Наша судьба всецело зависела от неистовствующего, обезумевшего монстра. Мы почти летели. Машина мощностью восемьдесят лошадиных сил мчалась вперед со скоростью падающего тела; стало трудно дышать. Порой сирена издавала пронзительный рев. Через Грей-л’Аббей мы пронеслись с быстротой молнии. Под колеса попадали курицы, собаки – мои очки были забрызганы кровью. Мы ехали так быстро, что медная вывеска нотариуса Паллю показалась мне золотистой полоской. Выехав из деревни, мы оказались на национальном шоссе, окаймленном с обеих сторон платанами; потом быстроту нашего бега умерил долгий подъем в гору. Затем, впервые проявив признаки усталости, машина сбавила обороты, и мне наконец удалось направить ее туда, куда я хотел.
* * *Мне пришлось часто хлестать его, чтобы он довез нас до Нантеля, куда мы приехали довольно поздно, но без дальнейших приключений. При переезде через рельсы я услышал, как клаксон издал жалобный стон, и я увидел, что от толчка повредилась рессора правого переднего колеса. Приехав в гостиницу, я хотел заменить испорченную рессору новой, но мне это не удалось: мои попытки вызывали такой рев клаксона, что я вынужден был отказаться от починки. Впрочем, в ней не было спешной необходимости, так как я решился ехать дальше по железной дороге, а строптивую машину отправить багажом. Я предоставлял будущему решить ее судьбу. А пока я поставил ее в гараж, где она заняла место между фаэтонами, лимузинами и другими автомобилями. Я поторопился уйти, чувствуя, как за моей спиной горят фальшивым и враждебным огнем круглые глаза фар.
Продолжая безостановочно размышлять об этом невероятном приключении, я, возвращаясь домой, вспомнил фразу из научной статьи, которую когда-то читал. И я немало был изумлен тем, что нашел в этих словах смутный намек на объяснение того, что со мной произошло, и как бы предсказание возможности таких чудес:
«Можно представить себе, что существует такое же промежуточное звено между живыми существами и неодушевленными предметами, какое нами найдено между животным и растительным мирами».
* * *Гостиница располагала всеми современными удобствами. Поднявшись на лифте, я прошел в отведенный нам номер.
Моя спутница была уже там. Проведя столько времени взаперти, она с жадностью смотрела на улицу, на двигающуюся толпу и на магазины, блиставшие огнями своих роскошных витрин. Эмма не могла оторваться от зрелища кипучей жизни; продолжая одеваться, она каждую минуту подходила к окнам и раздвигала закрытые портьеры, чтобы снова взглянуть на оживление, царившее на улице. Мне показалось, что она стала менее любезной со мной и что внешний мир интересовал ее больше моей персоны. Мое странное поведение во время нашей поездки на автомобиле, наверное, изумило ее, и, так как я твердо решил не давать ей никаких объяснений, я не сомневался, что она сочла меня оригиналом, не совсем вылечившимся от своего временного сумасшествия.
За обедом, сервированным за отдельными столиками, при уютном свете электрических лампочек, делавшем столовую похожей на будуар, в обществе одетых во фраки мужчин и декольтированных женщин, Эмма проявила совершенно неуместную в этой обстановке развязность. Она пристально смотрела на одних, мерила с ног до головы ироническим взглядом других, то восторгаясь, то издеваясь, выражая вслух одобрение или громко смеясь, и служила поводом для насмешек или восторгов, то смешная до неприличия, то восхитительная донельзя…
Я увел ее так скоро, как только смог, но ее желание вернуться в свет было столь горячим, что нам пришлось немедленно отправиться в какое-нибудь людное место.
Театр был закрыт, работало лишь казино, в котором как раз в тот вечер проходили финальные поединки чемпионата по борьбе, организованного в подражание Парижу.
Маленький зал был битком набит приказчиками из модных магазинов, студентами и всяким хулиганьем. В воздухе плавало облако, представлявшее собой смесь всех видов дешевого табака, столь любимого представителями пролетариата и беднейшим средним классом.
Эмма важно восседала в своей ложе. Вульгарный фрагмент регтайма, исполненный бесстыдным оркестром, привел ее в восхищение, а так как она не привыкла сдерживать свои экстазы, то на нее уставились триста пар глаз, привлеченных взмахами веера и покачиванием перьев на шляпе, которые не менее дерзко отбивали такт. Улыбнувшись, Эмма прошлась взглядом по всем этим тремстам зрителям.
Борьба привела ее в восторг, особенно – борцы. Эти человекоподобные зверюги, чьи головы – с огромными челюстями и скошенным лбом, – казалось, были предназначены для гильотины, пробуждали в моей подруге самые низменные и неистовые инстинкты.
Победил волосатый, татуированный колосс. Он вышел на аплодисменты и, чтобы изобразить поклон, неуклюже склонил свою маленькую головку мирмидонца, на которой были едва видны узкие свиные глазки. Этот был уроженцем Нантеля, и сограждане устроили ему овацию. Как победителю, ему присвоили титул «Бастион Нантеля и чемпион Арденн».
Эмма, поднявшись во весь рост, хлопала в ладоши и кричала «браво» так громко и с такой настойчивостью, что вызвала смех всего зала. Чемпион послал ей воздушный поцелуй. Я почувствовал, как лицо мне залила краска стыда.
Мы вернулись в гостиницу, обмениваясь едкими репликами, предвещавшими целомудренную ночь.
Ночь выдалась целомудренной, но беспокойной. Наш номер располагался прямо над входной аркой, где сновали туда и сюда автомобили, так что во сне меня преследовали несчастья и всякая чушь.
Проснувшись, я испытал настоящее горе, ибо обнаружил, что нахожусь в постели один.
Ошеломленный, я попытался объяснить отсутствие Эммы вполне понятными обстоятельствами естественного свойства, но ее место на кровати было остывшим, и это меня немало смутило.
Я позвонил гарсону. Явившись на вызов, он вручил мне послание. Этот исписанный вкось и вкривь листок, испещренный кляксами и капельками чернил, я сохранил и впоследствии пришпилил булавкой над своим письменным столом. Вот что содержалось в этой записке:
Дорогой Николя,
прасти за пречиняимую боль, но нам лутше растатся. Вчира я всретила моего перваво любовнека, мущину, за которого подралась с леони, Альсида. Это тот красавец, который вчира победил. Я вазвращаюсь к ему, потому что он в моей крови. Решительна, я бросила его лиш ради грамадных денег, которые обещал Лерн. Потом я сделала бы тебе нещастным, потом я сделала бы тебе рогатым, потому что ты нравился мне только два раза вжизни, тогда, когда бык ударил тебе рогом, потом вроще. И еще потом, когда ты убежал отмене из маей камнаты. Остальные разы ты ничего ни стоил. А мне нушен настаящий мущина. Ты не винават, что не гадишся для миня, так што надеюсь гаревать не будишь.
Пращай нафсегда,
Эмма БурдишеПеред таким категорическим решением, да еще изложенным таким варварским языком, оставалось только преклониться. Да разве не те чувства, которыми руководилась Эмма, написав мне такое письмо, некогда соблазнили меня? Разве я не любил в ней больше всего и прежде всего эту безумную жажду любви, причину ее обольстительности и ее неверности?
У меня не хватило мудрости отложить на завтра принятие решений. Я боялся совершить какую-нибудь непростительную глупость. Поэтому я справился, когда идет первый поезд в Париж, и вызвал человека, который взялся бы отправить багажом мою восьмидесятисильную машину, или, если хотите, Клоц-мобиль.
Вскоре мне сообщили, что этот человек явился, и мы вместе отправились в гараж.
Автомобиль исчез.
Как вы понимаете, я не упустил случая сопоставить два эти исчезновения и обвинить Эмму в некоем гнусном сообщничестве. Но хозяин гостиницы, решив, что тут дело не обошлось без дерзких воришек, отправился в полицейский участок. По возвращении он сказал, что на одной из улочек предместья найден автомобиль № 234-XY, брошенный там, по его мнению, этими прохвостами из-за нехватки масла, которого в резервуаре не осталось ни капли.
«Прекрасно! – подумал я. – Клоц хотел сбежать! Вот только не рассчитал, что не хватит масла, и теперь парализован».
Но истинную версию данного инцидента я оставил при себе, а механику рекомендовал довезти автомобиль до вагона при помощи лошадей, не запуская двигатель.
– Пообещайте мне, что так и сделаете, – попросил я, – это крайне важно. Скоро подойдет мой поезд, нужно спешить… Да, и вот еще что: ни в коем случае не заливайте масло!
Глава 16
Волшебник умирает окончательно
И вот я в этом особняке на проспекте Виктора Гюго, снятом для Эммы. И я в нем один, наедине со странными воспоминаниями, потому что Эмма предпочла одарить своей опьяняющей и прибыльной красотой господина Альсида. Не будем больше об этом.
Начало февраля. Позади меня, с пощелкиванием развевающегося на ветру знамени, трещат дрова. Со дня возвращения в Париж, не имея определенных занятий, ничего не читая, я занимаюсь тем, что, сидя у этого круглого столика, с утра до поздней ночи излагаю на бумаге свою необычную историю.
Вот только закончилась ли она?
Клоц-мобиль помещается здесь же во дворе, в специально выстроенном для него гараже. Несмотря на мои распоряжения, механик в Нантеле наполнил резервуары маслом, и нам – моему новому шоферу и мне – стоило невероятных трудов довезти до дому этот человекомобиль, так как мы не сумели повернуть ручки кранов резервуаров, чтобы слить масло. Доставленный наконец в сарай автомобиль начал с того, что совершенно разрушил своего соседа, двадцатисильный автомобиль новейшей конструкции… Что я мог поделать с этим проклятым Клоцем? Продать его? Подвергнуть риску своих ближних? Это было бы преступлением… Уничтожить его, умертвить профессора в его последней трансформации? Это было бы убийством. Я предпочел запереть его. Гараж построен из тяжелых дубовых досок, а дверь тщательно заперта на замок и засовы.
Но новый зверь проводил все ночи, рыча свои угрожающие или скорбные хроматические гаммы, и соседи стали жаловаться. Тогда я заставил отвинтить в своем присутствии преступный клаксон. С невероятным трудом отвинтили винты, гайки и болты, и оказалось при этом, что клаксон как бы припаялся к машине. Нам пришлось оторвать клаксон, отчего вся машина содрогнулась. Из раны брызнула струя желтой жидкости, пахнущей керосином, и медленно потекла капля за каплей из ампутированных частей. Я вывел из этого факта заключение, что металл под влиянием интенсивной жизни организовался; вот почему мои усилия заменить старую рессору не привели ни к какому результату; эта операция в данном случае превратилась бы в прививку неорганического тела к органическому и сделалась столь же невыполнимой, как прививка деревянного пальца к живой руке.
Лишившись своего голосового аппарата, мой заключенный не успокоился, а в течение недели продолжал страшно шуметь по ночам, бросаясь всей своей массой на запертую дверь. Потом внезапно он затих… С тех пор прошел месяц. Я думаю, что резервуары масла и бензина пусты. Тем не менее я запретил Луи, моему шоферу, проверять их и вообще входить в клетку этого дикого и свирепого зверя.
Теперь у нас царит покой, но Клоц все-таки здесь…
* * *Философские рассуждения, готовые выйти из-под моего пера, прервал Луи. Он ворвался ко мне и, выпучив глаза, сказал:
– Мсье, мсье! Пойдите взгляните на ваши восемьдесят лошадок!
Я поспешно выбежал из комнаты.
Спускаясь вслед за мной по лестнице, слуга сознался, что решился открыть сарай, потому что с некоторого времени оттуда доносился скверный запах. И действительно, даже во дворе стоял тяжелый, тошнотворный «аромат».
Луи воскликнул, почти восхищенно:
– Мсье и сам чувствует, как тут воняет! – И он провел меня внутрь.
Автомобиль имел столь причудливый вид, что я не сразу его узнал.
Грузно осевший на ослабевшие колеса, он был деформирован, словно сделан из воска и наполовину растаял. Рычаги висели, согнувшись, как резиновые полосы. Потерявшие форму фары выглядели так, точно из них выпустили воздух, а голубоватые стекла были похожи на бельма мертвых глаз. На алюминиевых частях проступили подозрительные пятна, а железо было разъедено местами до дыр.
Стальные части истончились и сделались ноздреватыми, медь стала похожа на губку грибов. Словом, большая часть составных частей автомобиля была покрыта язвами и пятнами, но это не была ни ржавчина, ни окись меди. Эта омерзительная вещь стояла в луже тягучей, отвратительной, пронизанной жилками разных цветов жидкости, вытекавшей из нее самой. Под влиянием каких-то странных химических реакций на поверхность этого разлагающегося металлического тела вырывались пузырьки, а внутри механизма слышалось бульканье, точно кто-то там полоскал себе горло. Вдруг с мягким звуком, точно от падения в жидкую грязь, отвалилось рулевое колесо, разбило платформу и рикошетом – покрышку мотора. Там оказалась какая-то гнусная каша, и вырвавшаяся оттуда вонь заставила меня броситься к выходу из сарая. Но все же я успел заметить в самой глубине тени копошащихся трупных червей…
– До чего же дрянная марка! – заявил механик.
Я попробовал уверить его, что усиленная тряска порой разлагает металл и может быть причиной изменений на молекулярном уровне. Кажется, он не особенно поверил в мои объяснения, а я, знавший, что правда еще менее правдоподобна, был вынужден, чтобы принять ее, снова повторить все про себя, придав своим размышлениям словесную форму, благодаря которой вещи легче объяснить, так же как задачу легче усвоить на языке цифр.
Клоц мертв. Автомобиль мертв. И вместе со своим автором уходит в небытие чудесная теория об одухотворенном механизме, обладающем бессмертием благодаря постоянной замене износившихся составных частей новыми и поддающемся бесконечным усовершенствованиям. Вдохнуть жизнь – значит вдохнуть в то же время и смерть, которая неумолимо следует за жизнью; и пытаться превратить неорганические вещества в органические – значит обречь их на более или менее скорое разрушение.
Но мои предположения оказались ошибочными: фантастическое существо погибло не из-за недостатка бензина. Нет – резервуары оставались наполовину полными. Выходит, машину убила ее душа, душа человека, эта душа-соблазнительница, столь стремительно истощавшая более здоровые, чем наши, организмы животных и быстро уничтожившая это металлическое тело, могучее и невинное.
Я приказал выбросить всю эту отвратительную кучу в помойную яму. Могилой Клоца станет свалка. Он мертв! Мертв! Я от него избавился. Он умер окончательно и бесповоротно… Наконец-то умер! Его дух теперь там же, где и души всех усопших. Он никак не сможет больше мне навредить.
Ха-ха-ха! Старина Отто… Отто-мобиль… МЕРТВ! Мерзкая скотина!
Я должен был бы чувствовать себя счастливым. А между тем этого нет на самом деле. О, не из-за Эммы! Я не отрицаю, что эта особа огорчила меня. Но это горе рассеется; а раз есть сознание, что горе может пройти, оно уже наполовину прошло. Нет, мое несчастие заключается в том, что я не могу отделаться от воспоминаний. Меня преследует все то, что я видел и испытал: сумасшедший, Нелли, операция, Минотавр, Я-Юпитер и много других ужасных вещей… Я пугаюсь пристального взгляда, направленного на меня, и опускаю глаза при виде замочной скважины… Вот в чем мое несчастье. А кроме того, я страшно боюсь одной ужасной вещи…
Что, если не все еще кончено? Что, если смерть Клоца не послужит развязкой моей истории?
До него мне нет никакого дела, так как он больше не существует; да если бы даже он и появился под личиной Лерна или в виде призрачного автомобиля и стал бы меня дразнить, я понял бы, что это только воображение или галлюцинация моего слабого зрения. Он умер, и я очень мало им интересуюсь, повторяю это.
Меня тревожит мысль о его трех помощниках. Где они находятся? Что они делают? Вот в чем вопрос. Они обладают секретом цирцейской операции и, наверное, пользуются им в корыстных целях, торгуя перемещением личностей… Несмотря на постигшую его неудачу, Клоц-Лерн все же встретил некоторых субъектов, которые согласились подвергнуться его дьявольской операции, чтобы обменяться с другими своими душами. Трое немцев увеличивают с каждым днем количество этих негодяев, жадных до чужих денег, или до чужой молодости, или до чужого здоровья. По свету бродят, не возбуждая ни в ком подозрений, мужчины и женщины, которые вовсе не те, кем кажутся…
Я больше ни во что не верю… Все лица мне представляются масками. Может быть, я мог бы это заметить и раньше, ведь есть люди, в глазах которых светится совсем несвойственная им душа. Некоторые, известные своей честностью и прямодушием, вдруг проявляют порочные наклонности, так что начинаешь думать о чуде. Та же ли у них душа сегодня, что была вчера?
Порой глаза моего собеседника вспыхивают странным огнем, в них проносится мысль, ему не принадлежащая. Если он выскажет ее, то тут же от нее отречется и сам же первый удивится, что она вообще могла прийти ему в голову.
Я знаю людей, убеждения которых меняются ежедневно. И это весьма нелогично.
Наконец, мной часто овладевает какая-то могучая воля, чья-то грубая сила сжимает мой мозг, если можно так сказать, и заставляет мои нервы или приказывает моим мышцам совершать поступки, о которых я потом жалею, или произносить слова, которым я не сочувствую.
Я знаю, я прекрасно знаю: всякий человек переживает в своей жизни такие же минуты. Но для меня причины этих явлений сделались смутными и таинственными. Объясняют это приступами лихорадки, взрывом гнева, припадком рассеянности, точно так же как неожиданные выходки, которые я часто подмечал у своих ближних, объясняют привычками, лицемерием, расчетом или дипломатией…
Не вернее ли, что все это вызвано таинственным влиянием всемогущего волшебника?
Я согласен, что пережитые мною волнения истощили мой мозг и мне следовало бы полечиться. Меня неудержимо преследуют зловещие воспоминания о моих злоключениях в Фонвале. Вот почему, ясно почувствовав необходимость избавиться от этих воспоминаний, я немедленно по своем возвращении оттуда принялся записывать их; вовсе не с целью издать книгу, а в надежде, что, доверив их бумаге, я избавлю от них свой мозг и что этого будет достаточно, чтобы раз навсегда изгнать воспоминания из моей головы.
Но это не так. Далеко не так. Наоборот, по мере изложения я переживал их еще более реально и теперь не могу понять, что за колдовская сила порой заставляла меня употреблять некоторые слова и выражения помимо моей воли.
Я не добился своей цели. Я должен прибегнуть к другим, новым способам, чтобы заставить себя позабыть этот кошмар и уничтожить в своей памяти даже мелочи, которые могли бы напомнить мне о нем. Скоро многие вещи исчезнут… и будет слишком поздно… Может случиться, что в окрестностях Фонваля родятся несколько слишком разумных быков: надо сейчас же купить Ио, Европу и Атор и приказать их зарезать. Продать Фонваль и все, что там находится. Жить, жить самим собой… продолжать жить глупым, экстравагантным или смешным, все равно, но оригинальным, независимым, не слушаясь ничьих советов и свободным, Господи, свободным от ига воспоминаний!..
Клянусь, эти мерзости в последний раз пробегают у меня в голове. И я записываю все это лишь для того, чтобы запечатлеть как можно торжественнее.
А тебя, вероломная рукопись, которая только увековечила бы существа и события, коим я отныне отказываю в праве на существование, – в огонь! В огонь «Доктора Лерна»! В огонь! В огонь! В огонь!
Май 1906 – май 1907Синяя угроза
Ибо можно признать, мадам: для птиц и философов земля – только лишь дно неба, и люди уныло бродят там под недоступным для них лазурным океаном, по которому, подобно волнам, проносятся тучи и облака.
Партенопа, или Неожиданная остановкаПролог
Полгода назад – если быть точным, в понедельник 16 июня 1913 года, в девять утра – в мой кабинет вошла молоденькая горничная, которая находилась тогда у меня в услужении. Так как я только что приступил к увлекательной работе и распорядился меня не беспокоить, с моего языка слетели несколько сердитых слов. Но девушка не обратила на них ни малейшего внимания, направляясь прямо ко мне. Она несла на лаковом подносе визитную карточку, и ее ликующее лицо выражало такой триумф, что, казалось, она подражает тому знаменитому танцу, в котором Саломея катает по серебряному блюду голову Иоанна.
– Да что это с вами? – промолвил я, смягчаясь. – Или на подносе у вас карточка самого Всевышнего? Давайте. Ах! Боже мой! Возможно ли это?.. Просите! Быстро, быстро!
Я прочел имя, должность и адрес знаменитейшего человека среди самых знаменитых, человека 1912 года, человека «Синей угрозы»:
Жан Летелье
директор обсерватории
бульвар Сен-Жермен, 202
В течение нескольких секунд я с восхищением взирал на эту визитную карточку, вызывающую мысль о беспримерной славе и знаниях, несчастиях и смелости, затем мой взгляд устремился на дверь. В течение ужасного 1912 года газеты очень часто воспроизводили черты господина Летелье, и я заранее представлял, как на пороге комнаты появится мужчина в самом расцвете сил, высокий и статный, с приветливой улыбкой и большими светлыми глазами под широким и чистым лбом, поглаживающий опрятную темную бороду. Однако же тот, кто внезапно возник в дверном проеме, походил на мое видение как старик на себя в далекой юности.
Я устремился ему навстречу. Он попытался улыбнуться и выдавил гримасу. Он шел сгорбившись, неуверенной поступью и с трудом поддерживал объемистый портфель. Увы! Он так исхудал, что черный сюртук свободно болтался на покатых плечах. Красный бант, служивший украшением его наряду, соседствовал с седой бородой; веки его оставались робко опущенными. Все эмоции, все страдания, все ужасы 1912 года читались на этом мертвенно-бледном челе, изборожденном глубокими морщинами.
Мы обменялись обязательными в таких случаях любезностями, после чего господин Летелье изволил присесть, поставил пухлый портфель себе на колени, а затем сказал мне, барабаня пальцами по столу:
– Мсье, здесь работа, которую я вам принес.
– Неужели? – промолвил я вежливым тоном. – И… какого рода, мсье?
Он поднял глаза, и наши взгляды встретились. Ах! Его глаза не изменились. Именно такие я и надеялся увидеть: большие глаза, приводящие в смущение, привыкшие лицезреть солнца и луны, а теперь смотревшие на меня…
