Труха

Мартин Брунов

Труха

"Сотню раз… сотню, – отвечал сквозь боль Саймон, – я прожил это сотню раз. Вот оно бежит и бежит, нескончаемый повтор, и в этой цепочке событий каждый маленький кадр осел застарелым прахом в глубине меня, и его нельзя достать. Так зачем же это? Неужели, что исправить больше нечего? И шанса?"

глава 1

Неизвестный гость испарился, оставив за собой поглощающее чувство пустоты. Воспоминания рассыпались в прах, и, кажется, впервые – будто только родившись, с болезнью души – я почувствовал, что она у меня есть. Дыра в ней неустанно растет, отщипывая от меня по частице человеческого. Я ясно чувствую, как труха сыпется из моих ушей и ноздрей вместо крови, как иссушается моя кожа и шелушится. Вместе с душой разваливается и сознание: животная тупость замещает очаги разума, вкладывая в пробелы памяти животный страх незнакомого прошлого. Уверен, не будь того гостя и не будь его воли, я бы выл подобно бродячей собаке в надежде на милость хозяина забрать меня из этого места. Но он хранит меня для этих листов бумаги, на которых буква за буквой вырисовываются слова, значение некоторых из которых я даже не помню. Гость держит мою левую руку в своей власти, копается в остатках моего мозга, тем самым оставляя меня в этом мире ещё на некоторое время. В голове возникают образы, прорисовывающиеся из тумана тенями, обретают цвета и движения; живой поступью они начинают делать свой шаг.

Комната была освещена свечой, которую я коснулся и обратил в прах. Я трогаю себя, стул, стол – всё обсыпается, материя мнётся под моими касаниями, оставаясь трухлявой крошкой на моей потной ладони. На теле от каждого удара сердца образуются маленькие раны, но боли я не чувствую. С каждой павшей песчинкой с моего тела всё сильнее становится чувство неописуемого страха, из-за которого хочется сорваться с места, чтобы убежать или порвать своё трухлявое тело на части. Однако я привязан к стулу и не могу встать, а правая рука свисает обессиленным отрубком. Краем глаза я вижу, как обсыпался указательный палец, оголились кости. От мысли, что я не могу погубить себя, прекратить своё уже бессмысленное существование, я испытывал ужас, подобно псу, который провалился в яму и пытается выползти: он ломает когти, цепляется за край обрыва зубами, но падает обратно в пропасть и неистово вопит о приближающейся смерти, молит забрать его. Но смерть издевательски смотрит со стороны, подобно грифу над погибающим.

За окном ревёт яростный ветер, разрывая здания на части и разбрасывая их куски по округе. Сильным порывом ветер закинул камень в окно, который упал на пол и образовал пропасть, край которой подполз ко мне и открыл вид на этажи ниже. В образовавшейся дыре дом был виден насквозь: лежали люди, которые под тяжестью своего тела проваливались на нижние этажи и распадались на части. Ветер вырвал окно, и оно полетело по улице, как тряпка, оставляя за собой песчаный шлейф.

Жёлтое небо взывало к чувству тошноты: желудочный сок обжигал горло, доходил до языка и высыпался сквозь зубы влажной трухой. Под жёлтым небом разыгрывалась сцена, на которой акт гниения и развала приближается к своей кульминации; среди декораций слышны крики последних людей, ещё сохраняющих рассудок и осознающих происходящее. Всё переплелось под жёлтым небом: женские и мужские крики; старческие и детские плачи – всё стало единой агонией умирающего мира, а труха – покрывалом, под которым упокоится жизнь. В грязи разложения кусками плоти сплелись матери с детьми; жёны с мужьями в любовной страсти познали нутро друг друга и, перебарывая страх смерти и омерзение от вида слезающей кожи, говорили свои последние слова. Те же, кто потеряли разум, но сердцем слепым ещё живущие, любили, разваливаясь друг у друга на руках. Сон спящих был сладок…

Я заметил её только тогда, когда её сухая глотка издала громкий кашель. Обернувшись на неё, я не мог вспомнить её имени, а лицо было так искажено, что, даже если бы я помнил, кто она такая, не смог бы её признать. Несмотря на то, что часть её лица рассыпалась и песком лежит на её ногах, а сквозь рваную одежду видна гнилая плоть; несмотря на то что волосы её поредели и лысый череп болезненно блестел, – сердце дёрнулось, и взгляд остановился на ней. Нельзя было перевести его ни на что другое. Из всего её существа только глаза остались нетронутыми – ни ветром, ни гнилью, ни временем. Чувство сожаления и обиды возвысились надо мной и стали моими суровыми судьями. Я пытался к ней обратиться, сказать хоть слово, но мой иссохший язык не мог выразить ни слова. Мы были немы, и, хоть я не помню её, чувствую себя ужасно виноватым за своё прошлое, частью которого она, скорее всего, является.

Боль, страх, отчаяние, ненависть – бурный океан чувств в её глазах, который нельзя выразить и выпустить наружу. Последним огоньком глаз своих она узнавала меня: такой взгляд бывает только тогда, когда помнят. Он был осознан и чёток, и в глубине своей вопил от страданий и желания подняться, но, сросшаяся со стулом гнилой трухой, она была не в силах шевельнуться. Только глаза её были подвижны и бегали из стороны в сторону, останавливались на мне и снова делали движения по комнате. Дальше она не произнесла ни звука, глаза её прилипли ко мне своим вниманием и не сходили в сторону.

Карандаш вырисовывает из букв слова, те складываются в предложения и образуют историю моей жизни. Я вижу образы, и дата символом проносится передо мной. Всё начинается двадцать четвёртого октября.

глава 2

Порывы холодного ветра гнали меня прочь от университета обратно в мою крохотную комнату, напоминающую гроб. Помнится, как, лежа в бессилии на кровати, я видел, как сужается комната: сверху, вместо топота соседей и потолка, – крышка, которую забивают глухими ударами молотков; воздуха становится меньше, и паника овладевает мной.

С каждой моей мыслью о несданном экзамене мой шаг становился быстрее. Бегство было спасением, и какой бы мне ни казалась комната, но одеяло, под которым можно было спрятаться, было моим утешением, где внешнего мира не существует, где можно немного побыть в покое и спать. Но сон был вещью неконтролируемой: это могла быть тихая морская гладь, красное солнце спускается за горизонт, и прохладный ветер сдувает с меня жар, но после необузданная буря обрушивается на мой маленький остров, на котором негде спрятаться.

Было ошибкой не взять с собой зонт в такую мерзкую погоду: только я вышел за территорию университета, как заморосил дождь, и люди будто бы из ниоткуда, сговорившись, достали зонты и спрятались от холодных капель. Помнится, и одет в тот день я был не совсем по погоде: осеннее черное пальто, которое в такой сезон уже едва ли грело, но ничего другого у меня не было, а под ним – затасканный зеленый свитер, который остался со мной ещё со школьных лет; черные джинсы и местами прохудившиеся кроссовки. От воды моя одежда становилась холодной, и мне было страшно простудиться, так как моё здоровье оставляет желать лучшего; я был болезненно бледен и худ, моих сил порой едва хватало на то, чтобы идти прямой походкой и ровно держать спину. Частый голод и усталость были моими постоянными спутниками с тех пор, как я уехал от матери и остался совсем один в этом чужом городе.

Мой путь вёл меня в местное, если так можно выразиться, гетто, состоящее из рабочего слоя населения, где вместо красивых парков и аллей, вместо школ и больниц, уютных ресторанов всё было засажено фабриками и мелкими конторами, которые осмелились открыться в таком злосчастном месте. Я жил в многоквартирном доме на четвертом этаже, но высота моего убежища не спасала меня от пьяных криков, разрывающих ночь; первый этаж занимал пивной кабак, и в совсем плохие бессонные ночи я становился свидетелем трагедий и курьёзных ситуаций, которые в начале моего переезда забавляли меня, но это было лишь спасение от стресса смены обстановки, а привыкнув, это стало раздражающим фактором. Однажды я решился вызвать полицию, соврав, что на улице напротив пивной валяется тело человека, но по ту сторону трубки мне вяло ответили: «Ближайший патруль будет с минуты на минуту», и, понятное дело, никто не приехал. Мне пришлось сквозь пьяные крики искать ту самую дорожку, которая приведёт меня ко сну, или же стараться отвлечься с помощью фантазий о своей жизни, если бы мне однажды удалось изменить её.

С улыбкой на лице я представлял свою жизнь подобно той, которая была у Ричарда Бойллса, богатенького сынка, всеобщего любимчика: я никогда не испытываю нужды, всегда сыт и хорошо одет, мои проблемы мелочны, и что не решает слово его отца, то решают деньги. Мне не приходится испытывать угрызения совести и стыда за то, что я такой неудачник, который не может дать отпор или не в силах получить то, что считает желанным. Желаннее всего были здоровое тело и психика; я желал быть более открытым для мира, чтобы мир, радостно аплодируя, встречал меня как Ричарда, что, явившись людям, начинал сиять в своих собственных лучах. Было до ужаса мерзко, когда я рисовал прекрасный образ себя в своих мечтах перед сном, и туда внезапно проникал призрак богатенького Ричи, который являлся навязчивым гостем, пришедшим отстоять своё право на себя даже в моих идеях, и я не мог отогнать его прочь от себя. Как незваный человек, как мучающая мысль, от которой невозможно было отбиться, – мне оставалось только бежать в самый темный угол моего сознания, и я отыскивал в этой тьме на ощупь самые колючие вещи и самые обидные записки и, кажется, с наслаждением занимался самобичеванием, вспоминал свои несчастья, и этот сладкий нектар, который я пил из чаши воспоминаний, оставлял меня таким, какой я есть. Из тёмного угла я смотрел на свою идею и завидовал ей, неспособный стать ей подобным.

Мой дом – нечто вроде местной «Медины»: мой трёхэтажный особняк в самом сердце богатого района был бы украшением этого города, в котором сразу бы узнавали его владельцев. У меня была бы своя прислуга, которая выполняла бы все указания и дела, на которые я не желал бы тратить своё время. Как же я ненавидел тратить своё время на вещи, которые мне противны! Готовка еды, стирка, уборка, разбор писем и прочее – не дело для свободного человека, который ищет свой путь к жизни. Всякая бытовуха являлась актом смерти для сознания, которое стремится к свету, оно затуманивает путь заботами о себе и цепко держится, тем самым не отпуская, заставляя обратить внимание и отдаться этой мелочи. Я был не лучшим человеком, не входил в счёт перспективных, но иногда я видел в себе надежду на лучшее, но страх перебарывал всякую мою попытку исправить положение; мне было боязно бросить всё то, что было на тот момент, и искать себя, ибо я не знал, где моё место. Не зная, где приткнуться, было легче остаться хотя бы при том, что было, так как страх потери был сильнее желания свободы.

Противоречие это я представлял как цепь: вот он я, щенок на привязи, рвущийся к свободным псам, грызущий свои кандалы, но в то же время бегущий обратно в конуру своего покоя, где всё так привычно и однообразно, где мне не требовалось думать над будущим, где я мог перебирать картинки прошлого и возвращаться к тем делам, которые внутри меня вызывают сопротивление им; но всё это – это то, кем я являюсь. Так тяжело избавиться от того Я, которое я тащу на себе, пусть даже будучи несвободным. Кем бы я был, стоило бы мне однажды порвать эту цепь? Этого я не знаю.

Насквозь промокший, я уже стоял на светофоре и ожидал, пока поток машин остановится и даст мне путь. Светофор горел для пешеходов красным; я сверлил его своим взглядом и внутри себя молил его о том, чтобы он дал знак для меня.

Как белая ворона, стоял я один без зонта и дрожал от холода намокшей одежды; косым взглядом я видел, как люди пялились на меня как на вонючего бродягу и держали дистанцию, тем более что не каждому охотно стоять рядом с человеком, который постоянно шмыгал носом.

Перед предстоящим событием я помню, меня обошли двое: Ричард Бойллс, от вида которого я вздрогнул, но тот даже не обратил на меня внимания, а рядом с ним девушка, видимо, его подруга, что держит его за предплечье и смотрит в землю, не поднимая на него глаз. Только чуть позже своим взглядом она обратилась ко мне: всё лицо – туманное пятно, среди которого сияют свежестью зелёного хвойного леса глаза, блестящие от малейшего попадания света на них.

Её взгляд… Вспышка молнии пронзила мою голову и взбудоражила слабое сердце, отчего моё тело сейчас колыхнулось и чуть не упало со стула. Я пытаюсь вспомнить её, но образ как тайна для меня, которую я не могу раскрыть, только сердцем чувствуя, что человек, рядом с Ричардом, был мне мил. Такое неприятное чувство, когда сознание не помнит, но сердце бешено колотится, точно зная, кто перед тобой, но оно глупое и немое, и не в силах озвучить ни имени, ни напомнить даже лик. Я помню только взгляд, который обернулся на меня и остро посмотрел: как пронзённый им и повисший на нём, будто бы на острие ножа, я хотел собственноручно взяться за лезвие и притягивать себя к этим глазам, истечь кровью и на последнем издыхании быть рядом. Но это была мечта, мечта запретная, в которой я не мог себе признаться, боясь стыда за то, что имею одно только право думать о ней перед сном.

Я помню, как не мог отвести своё внимание от её глаз и как бы я ни старался, но невольно возвращался обратно к этому пристальному, испепеляющему и одновременно внутри себя таящему нежность взгляду. Как под гипнозом я прошёлся бы к ней, будучи мышью, которую съедят и не жалел бы об этом даже в те последние секунды мучительных страданий, когда плоть мою пронзят её клыки.

Ричард отвлёк её, когда наклонился к ней ближе и что-то прошептал на ухо. Не дав ему ответа, не отпуская его, она сделала шаг за ним и остановилась, будто бы что-то удержало её на миг, но потом покорная пошла с ним рядом, склонив голову вниз.

У меня и самого уже появлялась мысль о том, чтобы пойти по иной дороге, но внезапно меня привлекло другое: по ту сторону дороги, как из ниоткуда, вышел чёрный кот. Глядя на него, у меня появилось нехорошее предчувствие, будто бы его появление было неизбежно и все дальнейшие события предрешены одним только его появлением.

Только он сделал шаг на проезжую часть, мои ноги сами пошли ему навстречу. В попытке сопротивляться внутри моей головы разошёлся звон, и я, потерявший контроль, сделал следующий шаг. Я отдался чьей-то чужой воле: не я, но кто-то с моей помощью должен был сделать шаг. Бесстрашно кот лавировал между проезжающими машинами, о чём водители и не подозревали, рассекающей скоростью бороздя проезжую часть. Я не могу объяснить, как он так юрко пробирался под дном едущего автомобиля или в последний момент не попадал под колёса. На середине пути, не смущаясь мокрого асфальта и скорости машин, кот прилёг и начал мирно вылизывать себя.

Кто-то взялся за мою голову и резко повернул её налево, чтобы я увидел дорожное чудище, что едет невзирая на правила дорожного движения. Манёвры выдавали пьяницу за рулём, а цвет машины, эта красная вишня, напомнила мне Уильяма Чеха, вечного пьяницу, колотившего свою жену и жившего ниже меня на этаж. Думая сейчас над этим воспоминанием, я не могу понять, как он не убился за рулём ещё в самом начале своего пути. Быть может, смерть этого человека предотвратила бы все последующие события, и всё осталось бы как прежде; а может, было бы лучше, если бы люди по ту сторону дороги не были столь равнодушны и взяли бы жизнь кота в свои руки? Я мог обвинить их всех, дать каждому наказание и быть для всех судьёй, но только сейчас я понимаю, что не нужно было вмешиваться. Кот мог бы и дальше лежать на своём месте и пойти по своим делам, или же, если бы не свезло, стать жертвой дорожного происшествия. Сейчас я не могу отрицать, что вся ответственность была на мне, и лучшим решением было бы бездействовать.

Мой шаг левой, затем правой, перешёл на бег, и, чудом уцелевший, я быстро оказался на середине дороги и подобрал кота. Собираясь развернуться, я заметил, как мои движения замедлились, и не только мои: весь мир по инерции продолжал своё движение, но с каждой секундой всё медленнее, пока, в конце концов, не остановился вовсе. Один лишь я, ещё не застывший, сознавал происходящее, хотя и не верил своим глазам.

До удара оставалось чуть больше метра, и, судя по лицу водителя, тот и не думал останавливаться. Да, это точно был Чех: была мечта однажды, когда я, набравшись сил, смогу прийти и выбить всю дурь из него, но даже в случае, если я стану подобно Ричарду, я бы не смог этого сделать: под два метра ростом, массивный, кулак его был размером с половину моего худощавого лица. Одним только взмахом он мог бы пробить в моей груди дыру или оторвать мне ухо.

Не знаю, что конкретно, но будто бы сама реальность завопила в тот момент со всех сторон женским мученическим криком, боль в котором была сравнима с болью целых поколений, переживших самые ужасные моменты в жизни и единым голосом завопивших напоминанием о своих муках. Постепенно нарастал их крик, и вместе с этим небо становилось желтее, будто клякса упала на воду, и та медленно растекалась. Потом, будто стекляшка, оно треснуло в нескольких местах и с характерным звуком осыпалось осколками на мир под собой. В конце концов, мир покрыла мёртвая тишина, наполненная застывшими фигурами.

После того как я подобрал кота на руки, мои глаза стали покрываться чёрной, постепенно нарастающей пеленой. Мир исчез: сплошная тьма, в которой не сделать и шаг; ноги будто бы увязли в трясине и не двигаются с места, и всё вокруг – как сплошной сон, из которого не выбраться, и где стояла широкая арка пробуждения, ныне же была закрытая дверь. Потом – резкий свет, и я снова стою на изначальном месте. Всё увиденное мной можно было бы списать на недостаток сна или переутомление, если бы не кот, который, лежа в моих руках, не напомнил о себе своим недовольным мяуканьем и острыми когтями. Вдоволь разодрав мне кожу, он вырвался и убежал прочь, оставив меня в растерянности. Уильям Чех исчез, будто бы его и не было.

Кто-то мимо проходящий задел меня плечом, и я вспомнил о светофоре, уже давшем сигнал переходить дорогу. Я сделал шаг, но нога, которую свело от холода, предательским образом замедлила меня, но я не хотел ждать, пока почувствую облегчение. Через боль и косые взгляды я смог оказаться по ту сторону в самый последний момент перед тем, как нетерпеливые водители снова не сдвинулись с места единым потоком. По привычке я оглянулся назад и увидел, как тот самый кот лакает воду из лужи.

глава 3

Мысли о случившемся полностью поглотили меня, и я едва осознавал, как оказался возле своего жилища: пятиэтажная кирпичная коробка с сотнями укрытых внутри квартир казалась угрюмой. Желтоватый свет уличных фонарей окутывал пространство унынием, и в голове рождалась навязчивая идея: «Набрать горячую ванну, извлечь лезвие из бритвы и порезать вдоль». Одного лишь этого образа хватало, чтобы разыграться воображению, а в долгие одинокие вечера желание становилось столь непреодолимым, что требовало значительных усилий, чтобы удержать себя от исполнения замысла. Алкоголь или таблетки иногда приносили облегчение, но это была игра случая: они могли либо облегчить боль, либо только усугубить положение, приводя к неконтролируемому самоистязанию. К счастью, раны не были слишком глубокими и затягивались через несколько дней, но сам факт того, что я так поступал рвало мне душу на части, от этого нельзя было отмыться или забыть. Оно навечно заедало картинкой, всегда одной и той же, ради боли я превозмогал и боль. Лекарства вызывали сомнения: врачи, изучившие мою медицинскую карту и историю болезней, избегали назначения сильных препаратов, предпочитая прописывать пустые пилюли, которые приходилось принимать горстями или запивая спиртным, чтобы ощутить какой-либо эффект. Единственным верным решением оставалось переборщить с алкоголем, чтобы сознание ушло на покой и ничто не смогло бы помешать долгожданному сну.

Я начал пить с той поры, как покинул свою мать и отправился в этот город по её же совету в хорошее место для учебы: без неё одиноко и никого рядом со мной и нет, но если вспомнить то, как жили мы, то верно дело, я должен был бы возрадоваться такой свободе. Но вся свобода свелась к тому, чтобы как можно скорее закончить день, а алкоголь хорошо в этом помогает, дает утешение и снимает напряжение; и все же я заметил, что это не панацея, а что-то такое, у чего я беру в долг и когда мне нечего отдавать из своих жизненных ресурсов, оно срывает мне голову, мутит сознание и приводит в чувство гнева, которое едва можно остановить. При этом оставаясь где-то глубоко в сознании и понимая, что со мной происходит, я злился ещё сильнее и напивался до такой степени, что падал на пол, лишь бы это бьющееся в гневливой тряске чудовище не вышло за пределы комнаты.

В этот раз кот и мысли о несданном экзамене выкинули из головы прочь саму идею о том, чтобы напиться: жалкие попытки осмыслить и придать значение повели меня вперед, дальше винной лавки и обратно идти за ней я не был намерен, так как мои ноги не осилят снова этот путь.

На третьем этаже я услышал, как Чех ругается со своей женой, и вдруг захотелось постучать к нему, чтобы узнать, что произошло на дороге, но громкий удар по двери, словно что-то массивное обрушилось на неё изнутри, заставил меня отбросить эту идею и продолжить свой путь домой.

«Снова оставил свет включённым», – мелькнуло в голове, когда я вошёл в прихожую. Везде царил тот же жёлтый оттенок, что и снаружи, от фонарей улицы, проникающий сквозь окна квартиры. Меня охватывала тошнота, но я сумел справиться с этим чувством, снял обувь и направился в свою комнату, освещаемую мягким светом ночника. С самого детства я таскаю его за собой в места, где бы мне приходилось ночевать, только его свет мог помочь мне успокоиться и знать, что ночная тьма обуздывается таким маленьким светом. Помню, как однажды я испытал настоящий страх, когда он неожиданно погас, и едва не впал в панику, пока не заменил батарейки, после чего всё вернулось на свои места.

Без вина сон не шёл ко мне. Укрывшись с головой под одеяло, я часто вздрагивал от ощущения, будто кто-то касается моих ступней, а странное присутствие на затылке настораживало и манило обернуться. Страх сковал меня, тело покрылось потом, и мне отчаянно не хватало свежего воздуха. Замерев от ужаса, я опасался даже пошевелиться, уверенный, что в комнате действительно кто-то есть.

Светильник не помогал, а напротив, он предательски усиливал беспокойство, чего я не ожидал от него и остался совсем один. Мысль о том, что, высунувшись из-под одеяла, я увижу в его голубоватом сиянии чёрную тень с двумя большими белыми пятнами вместо глаз, приводила меня в ужас. Детские страхи вернулись ко мне в образе высокого ночного кошмара с длинными цепкими руками. Я не мог чувствовать себя повзрослевшим, почти мужчиной и казалось, что тот, кто стоит надо мной, смеется с моих вялых попыток отыскать в себе мужество и встретить свой страх достойно.

Этот кошмар растягивался как мазут, секунда прилипала к секунде: временами страх отступал, позволяя погрузиться в дремоту, но каждый шорох, скрип или удар возвращали меня в реальность, где я уже не чувствовал уверенности. Лампа начинала мигать и детский страх сжался обручем вокруг моей груди. Из меня вытянули ребёнка, заставляя заново переживать старые кошмары.

Неестественная тишина повисла в комнате и даже мое едва сдерживаемое тяжелое дыхание утратило свой звук, а затем тяжесть чьих-то лапок прошлась по моих ногам, будто вскарабкались и уселись мне на плечо, и чтобы комфортнее было, натаптывали себе место, дабы лечь. От сильного шока я перестал держаться кровати и резко подскочил к выключателю, сильным ударом по которому включил свет и сощурился.

Нехотя, но дрожащие веки поддались усилиям и в глаза ударил тошнотворный желтый свет люстры. В тот момент мне показалось, что стены вот-вот начнут исторгать рвоту, а жуткие рты вместо ушей возопят о том, что слышали раньше от сотен предыдущих жильцов: обиды, слёзы, радости и печали – всё это должно было открыться мне. Шёпот умершего должен был рассказать мне правду о будущем, ставшим его наказанием после смерти: «Ты умрёшь», – прозвучит приговор, против которого нельзя возразить.

Гнетущая тишина не исчезла, как ядовитый газ она расползлась по комнате и впитывала каждый шорох. Из угла я рассматривал кровать, темные углы, но ни единого признака кого-либо присутствующего здесь со мной.

Сон постепенно начал овладевать мной, но под отталкивающим светом люстры я не мог расслабиться. Не мог я заснуть и сидя в углу, куда переместился, устав стоять у выключателя. Мысли о том, чтобы быстро погасить свет и броситься в кровать, кружились в голове, но страх не позволял мне действовать. Я искал в себе решимость, способную победить этот ужас, но перед ней встали стражи, образы страшнее смерти, преграждающие путь своими копьями и насмешливо взирающие на мою ничтожную смелость.