Каждый ублюдок достоин счастья

Железнодорожный вокзал через дорогу от автобусного. Ладно хоть здесь о людях чуть-чуть позаботились. Можно ночку провести.

В зале ожидания человек двенадцать. Ну правильно, поезда всю ночь ходят. Вот и я здесь под шумок покемарю.

День второй

Пришлось покупать билет. Денег жалко, но ничего не поделаешь. Хотел стрясти с какого-нибудь лоха, но постремался. Охранников полно, менты рисуются – нельзя рисковать. Двести пятьдесят рублей – ебать мой хуй! Вот это цены! В область выбраться – и такие бабки с человека срубают. Изверги, чтоб вы сдохли!

Автобус забит битком. Все места заняты. Ладно стоячих не берут. Я залезаю, подхожу к своему месту – там какая-то овца сидит. Место семнадцатое, у окна. Моё.

– Что, радость моя, – говорю, – с бодуна что ли?

Она смотрит, глазёнками моргает, типа не врубается.

– Считать разучилась?

Гляжу, вроде бы начинает соображать. Процесс пошёл.

– Это моё место! – взвизгнула омерзительно. С тем самым бабским истеричным вывертом, который я терпеть не могу.

– Да с хуёв ли твоё! – буравлю. – Ты на семнадцатом сидишь!

– Я на восемнадцатом! – визжит.

– Нечётные у окна, овца тупорылая!

Схватил её за плечо и за собой тащу.

– Что творишь! – брыкается. – Щас пацанам позвоню!

– Да я всех твоих пацанов раком загну, проститутка.

И тут девушка одна, в очочках, вежливо так откашлявшись, говорит:

– Девушка, вообще-то семнадцатое действительно у окна.

Вот, иногда и интеллигенты могут быть полезны. Хоть одна умная тёлка нашлась.

– У окна семнадцатое, у окна, – подал голос водила.

Мужики сразу чуют откуда опасность исходит. Очком. Сообразил шоферюга, что будь сейчас не по-моему, я здесь всем ад устрою. Это бабы тупые, в розовых очках живут, всю жизнь считают, что им промежность лизать должны.

Села овца рядом, сидит беспокойно, крутится вся, сучка. Угрозы какие-то бормочет, пацанов каких-то вспоминает. Тварь, сама за себя не отвечает, думает, что приблатнённые пиздюки ей заслон организуют. Хуеньки, сладенькая! Мне сейчас никакие блатари не страшны, я сам страшнее ядерной войны.

– Пизда с ушами! – говорю. – Или ты заткнёшься сейчас, или я тебе горло перегрызу.

Сопит, сучка, рычит. Но уже не вслух.

– А давайте, – вдруг баба в очочках снова голос подаёт, – я с вами местами поменяюсь.

Ей говорит, соседке.

– А то, – добавляет, – мужчина сильно на вас рассердился, а нам четыре часа ехать.

Я хотел было вякнуть что-то, но сдержался. Поменялись они местами, соседка моя стервозная радостно слиняла, села эта, в очках. Подозрительная какая-то. Странная. В глаза прямо смотрела, открыто. И взгляд такой открытый, искренний. Искрится, с улыбочкой.

– Не побеспокою вас? – смотрит на меня.

– Нет, – буркнул в ответ.

Отвернулся. Смешливая, зараза! Чуть не улыбнулся на её взгляд. Держаться надо, не поддаваться.

– А сумку не поможете наверх закинуть? – просит меня.

Хотел её на хуй послать, но опять поддался. Встал молча, молча сумку на полку закинул. Ладно, один раз можно уступить. Вроде ничё баба. Не раздражает.

– Оксана, – улыбнулась она, присаживаясь. – Вы до самого конца едете?

Опешил я немного. Что это за нежности подозрительные?

– А тебе зачем это знать? – спрашиваю. – В ментовке что ли трудишься?

– Не хотите говорить – не надо, – снова одаривает она меня своими искринками. – Я думала, мы разговор в дороге будем поддерживать.

– Нет, не будем.

Сказал, и что-то защемило в груди. Слабость, знаю. Она, паскудная, она, трепетная. Мне не нужна женщина, я терпеть их не могу, не надо, ангелы, демоны, кто там управляет моей судьбой, не соблазняйте меня, всё равно мне не достигнуть счастливых гаваней. Я мразь человеческая, я выблядок, я ошибка природы. Меня надо было уничтожить сразу после рождения, я не достоин жизни. Для чего вы снова соблазняете меня, для чего ввергаете в сомнения? Я твёрд, я определился с направлениями, я знаю, что мне нужно. Мне никогда и ничего не получить от жизни, я не живу вовсе, я медленно подыхаю. Зачем снова эти иллюзии нормальных отношений и возможности простого, естественного существования? Его нет, а если и есть, то придумано оно не для меня. Оставьте меня в покое, верните мне мою злобу, мою ненависть, мою ярость! Мне только с ними хорошо и спокойно.

Эх, Оксана, Оксана, ну для чего ты такая чистая и неиспорченная возникла передо мной?!

– К матери еду, – говорила она. – Она у меня уже старенькая, на пенсии. Вот слив купила, три килограмма. Она в письме просила: дочка привези слив. Как вы думаете, не испортятся?

– Нет, не испортятся, – пробубнил я.

– Попробуете? – предлагала она горсть. – Пробуйте, пробуйте, у меня много. Я кулёк в карман положила. Чтобы в дороге поесть. Остальное в сумке. Они помялись немного. Ничего?

Слив не хотелось. Ничего не хотелось.

Взял.

– А вы к родственникам едете? – продолжала она.

– Угу.

– К родителям?

– Нет, к дальним.

– Наверно, к тёте.

Ишь ты, догадливая!

– К ней, родимой.

– Наверно, на день рождения.

– Типа того.

Ели сливы. Оксана достала из кармана газету, оторвала от неё клок и свернула ещё один кулёк – для косточек.

– У вас, должно быть, тяжёлый период в жизни, – смотрела она на меня. – Глаза грустные, лицо осунувшееся. Неспокойный вы какой-то.

Я криво усмехнулся.

– Пожалеть меня хочешь? А может, отсосёшь?

– Вот зря вы так, – ничуть не смутилась она. – Я же не против вас. Надо различать, когда человек против, а когда нет. Просто я вижу, что вас что-то гнетёт.

– Ну и помалкивай, раз видишь.

– Да я понимаю, что лучше не лезть человеку в душу, когда ему плохо.

– Вот и не лезь.

– Хорошо, не буду. Хотя мне кажется, что если вас разговорить, вы окажетесь очень интересным собеседником.

Ну перестань, прекрати! Ничего нет хуже жалости. Презирай меня, ненавидь, розгами бей, но только ни грамма жалости не впрыскивай. Она убивает быстрее яда.

Или ты не жалеешь?

– Да, я охуеть до чего интересный.

– Вот видите! Вы что заканчивали?

– Университет.

– Ого! А какой?

– Строгого режима.

Она с безбоязненным удивлением взирала на меня из-под толстых линз.

– Из тюрьмы что ли?

– Молодец! Пять за догадливость.

– И что, озлобились на всех? Человечество проклинаете?

Ну всё, за это надо по морде.

– Мокрощёлка, ты бы не воняла здесь! А то я на всякое способен.

– А я считаю, – как ни в чём не бывало, тараторила она, – что нет таких трудностей, которые нельзя преодолеть.

– Трудности… – хмыкнул я. – Что ты знаешь о трудностях, одуванчик? Какие у тебя трудности были кроме покупки слив?

– Ага, типичная позиция. Моя жизнь тяжелее всех… Уверяю вас, моя тоже не сахар. Я почти слепая, у меня с сердцем проблемы.

– Это не трудности, – злился я. – Это хуетень бабская. Трудности – это когда ты жить не можешь. Вообще не можешь. И жить, и умереть не можешь.

Она смотрела мне прямо в глаза. И не отводила взгляд. Стало неуютно, я отвернулся.

– Тяжело понять другого человека, – произнесла она, – не спорю. Наверняка я до конца не понимаю вас. Но, знаете, есть такая вещь… Точнее, это не вещь, это понятие… И не понятие даже, это принцип какой-то, стержень, за который всегда и везде надо держаться. Называется он просто – добро.

Меня передёрнуло.

– Подставь пакетик, я поблюю в него.

– Да, да, да. Нежность, гармония с окружающим миром, счастье.

– Как же достичь этого счастья, придурочная? Где оно? Для кого?

– Оно для всех, просто надо его найти. Каждый человек создан для счастья.

– Нет. Некоторые ублюдки счастья не достойны.

– Вы не правы. Каждый ублюдок достоин счастья. От счастья никому не уйти. Всё равно, рано или поздно, оно настигнет всех. Вот не верьте мне, говорите, что я дура, но в один прекрасный момент вы вспомните мои слова. Потому что поймёте: я была права.

Километров за пять до Горлихина автобус сломался. Уже окраинные дома виднелись. Стояли какое-то время, чего-то ждали. Водила ковырялся в моторе, люди негодовали, а мне всё это по кайфу вдруг обернулось. Вскочил, вылез наружу, поглядел на пыхтящего шоферюгу, а затем взял и побрёл к городу пёхом.

Ох, облегчение какое!

Ссукабля. Мерзкая очкастая тварь, наизнанку меня вывернула. Нащупала, гадина, струнку, и дзынь по ней, дзынь. Сука, уродина, курва! Ненавижу тебя! Чтоб ты сдохла со всей твоей философией, со всей твоей мерзкой жалостью, паскуда!

Морозно, а солнце за тучами. Когда мороз должно быть солнечно! Что-то как освободился, ни одного солнечного дня не было. И в колонии за все десять лет ни одного не вспоминается. Там всегда полумрак какой-то. Даже если на небе солнце, даже если всё утопает в зелени, на зоне всё равно пасмурно.

Уроды, испортили климат. И лето – не лето, и зима – не зима. И так жизнь собачья, да ещё погода западло своё подкидывает. А, я знаю почему пасмурно! Потому что я дело не выполнил. Природа чувствует, что передо мной стоит задача, она внимает моим поступкам, она затаилась. Вот посажу сестрёнку на кол, посмотрю в глаза её, кровью залитые, вот в тот момент солнце и засияет. Бля буду, засияет! Я же не хуй собачий, я вершитель судеб.

Шагал скоро. Дома – вот они уже, рукой подать. Тётка, кстати, где-то на окраине и живёт. С этого конца ли? Обернулся – что там с автобусом?

Скрылся из вида, пока не догоняет. Значит, стоит сломанный. Вот так оно. Всегда надо инициативу брать в свои руки. Охламоны всё ещё сидят в нём, на что-то надеются. Типа заведётся. Или какой другой автобус их посадит. А не бывает в жизни других автобусов. Всегда он один. Сел в него – и едешь, едешь. А сломался – иди пешком. Другие автобусы, другие направления, другие возможности – всё это гнусные иллюзии. Нет ничего другого! Есть только вот это вонючее уродство, только оно вокруг, и в нём барахтаешься. Пока не сдохнешь – в нём пребывать.

Вот он, город Горлихин! Трижды проклятый ещё до своего сотворения. Кем? Да хрен знает кем, но кто-то точно его проклял. Разве можно в такой срани жить и быть не проклятым? Унылые дома, противные морды. Проклятие – в небе над ним.

Шёл по улице, смотрел по сторонам. Местность не узнавал. Да и чего тут узнавать? Обыкновенные покосившиеся избы, каких миллионы. Кто вообще эту деревню городом назвал? Разве это город? А, вон пара каменных домов виднеется. Двухэтажные, грязные, словно бараки. Ну всё, город, базара нет.

Как там улица называлась? Ну-ка думай, думай, помнил же… Лейтенантов! Точно: Лейтенантов… Я же помню, что какое-то неприятное название. Ещё в детстве оно мне не нравилось.

– Эй, бабусь! – крикнул проходившей мимо старухе. – Улица Лейтенантов далеко отсюда?

– Туда, – махнула старуха рукой в каком-то неопределённом направлении. – За парком.

– Недалеко пешком?

– Близко, близко, – закивала она.

Двинул. Парк, или то, что им называлось, действительно вскоре обнаружился. Помню, было, было здесь нечто подобное. Пустырь не застроили, посадили кучку деревьев, поставили пару скамеек, окрестили парком.

На одной из скамеек чувак сидел с мольбертом. И типа рисовал. Бородатый, морщинистый, спившийся – типичный алик. Но видать с претензией. Папаню мне напомнил. Не биологического, которого я не знал, а того, кто значился отцом номинально. Тот тоже, бывало, с бодуна, брался вдруг за кисть и с невъебенным видом несколько часов кочевряжился над ватманом. Что-то рисовал, бездарь. Один раз выпросил выставить свою недоразвутую мазню в ближайшей библиотеке. Называл это выставкой, урод. Я видел, как над этими картинами люди ржали. Мне тогда ещё его жалко было, материл про себя всех, а сейчас понимаю, что смеяться над ним – это мало. Его четвертовать надо было за своё художество. Художники хуевы.

Ей-богу, я трогать этого юродивого не хотел!

– Молодой человек! – окликнул он меня, и уже сама интонация голоса – высокомерная, противная, визгливая – вывела меня из себя. – Не желаете свой портрэт получить?

Гандон, он так и сказал: портрэт!

– Скока? – спросил я. Не сразу же его мочить.

– Сто рублей, – развёл он руки с величайшим недоумением, словно демонстрируя, что каждое человеческое существо, да и нечеловеческое тоже, знает его расценки.

Кроме тебя, Киря. Ты понял, что он хотел тебе сказать? Понял, нет? Что ты чмо, раз не знаешь, сколько стоит его мазня. Что ты низшее существо. Что ты крыса вшивая. Ты это переживёшь?

Я въебал ему с ноги. Прямо подошвой в харю. Прямо без лишних вступлений. О чём тут ещё разговаривать, чего выяснять? И так всё ясно.

О-о, кайф-то какой!

– Падаль! – топтал я его ногами. – Хочешь легко жизнь прожить? Рисовать хочешь, а другие на заводе горбатиться должны? Не получится, выродок!

Лицо его быстро кровушкой залило. Он руки выставлял, пытался закрыться. «На помощь!» – хрипел. Ссукабля, даже на помощь позвать нормально не может. Гордо, шёпотом. Чтобы потом, в горьком одиночестве, проклинать людской род за то, что он не протянул ему руку помощи.

– На те, гнида! – пиздил я его. – Не отделяйся от человеческого коллектива. Исусёнок чему тебя учил? Смири гордыню, тварь! А ты возгордился, над толпой возвыситься захотел. Художника из себя изображаешь. Какой ты к ёбаной матери художник? Ты бездарь!

Он корчился на земле. Я прошвырнулся по его карманам. На большой улов рассчитывать не приходилось, с алкоголиков нечего взять, но рублей двести с мелочью набралось. Неужели нарисовал кого-то?

– Думаешь, я несправедлив? – добавил я пиздюлей перед расставанием. – Ошибаешься, мне позволено. Я вершитель судеб. Я соль земли. Я совесть народная. А ты – мерзкая человеческая падаль.

От последнего удара он застонал особенно надрывно. Я сломал его мольберт, разбросал из пенала мелки. Думал из одежды чего-нито снять, но на этом бомже одно барахло висело.

Всё оттого, бурлило внутри, что миром правит долбанный гуманизм. Всё поэтому. По этой причине такие уроды, как этот клоун, и существуют. Общество само себя уничтожает. У нас культ слабости. Каждая слабая, безвольная вошь – уважаемый гражданин. А сильный человек, который молча свою лямку тянет – всеми презираемое быдло. Расплодили актёров, музыкантов, режиссёров всяких, писателей ёбаных – а кому они нужны?! Вот и получайте за свою слабость вымирающее человечество! Одни инвалиды в нём, одни душевнобольные, одни извращенцы.

Я? Да, и я в этом же списке. Я тоже продукт слабости. Это моя участь. Борюсь, но, похоже, всё тщетно. Всю силу приходится применять, чтобы удержаться на плаву, всю энергию, но их уже не хватает. Кто из людей выдержал бы то, что выдержал я? А, вы выдержите десяток годков на строгаче, задроты? Да куда вам! Единицы если только. Хоть эта сука очкастая и свистела, что всем трудно, но, видит бог, это неправда. Кому-то просто трудно, а кому-то ой как трудно. Где же справедливость, я вас спрашиваю? Я выкупаю своими страданиями десяток счастливых человеческих туш? Да, Господи? Ты так это трактуешь? Тогда отрицаю я тебя. Отрицаю полностью! Нет тебя, никогда не было и быть не может! Все равны на этой земле, значит и страданий у каждого должно быть поровну. А если у кого-то меньше, то я поделюсь с ним.

– Ну, здравствуй, сучка! – скалился я, глядя на тётку.

Улица имени доблестных недоумков-лейтенантов нашлась, дом я вспомнил. Точнее, вычислил. Он мне почему-то другим представлялся. Колонка водная помогла – он как раз напротив. Помню – каждый урод у окон дома останавливался и скрипел механизмом рычага. Текла вода, прохожий тянул губы к струе, утолял жажду. За день мимо окон проходила сотня ублюдков, желающих напиться. Кошмар.

Кстати, я тоже напился, прежде чем к тётке ткнуться.

– Кто это? – всматривалась она подслеповатыми глазами в меня.

И уже дрожала – не привыкла тётенька к нехорошим словам. Отступала по коридору и дрожала. Ой, то ли ещё будет!

– Дед Пихто, – мне веселее становилось, – собственной персоной.

– У меня здесь телефон стоит, – бормотала она нервными губами, – я сейчас позвоню куда надо…

Мне радостно тётку было видеть. Бля буду, радостно! Всё-таки первая родственница в поле зрения. Даже обнять её захотелось.

– Ты чего, Маргарита Петровна, не узнаёшь родственничка? Совсем припухла?

– Какого родственничка? – шептала тётка. – Ступай отсюда по добру…

– Ах ты, гадина! – хохотнул я. – Не признаёшь родную кровинушку?

Тётка ещё попялилась, отступила на пару шажков, а потом выдала свистящий горловой звук, неожиданно сложившийся в звуки моего имени:

– Кирилл!..

– Во, вернулась память! Молодчина!

Мы оказались на кухне. Кухонька производила приятное впечатление. Красивая газовая плита, светло-коричневый гарнитур, ласкающий глаз голубоватый кафель – когда я садился, таких милых кухонек ещё не делали. Только бельё её портило – сушилось на верёвке, растянутой через всю кухню.

– Хорошо живёшь, Петровна! – воскликнул, оглядываясь по сторонам.

Она упёрлась в табуретку и, бросив на неё мимолётный взгляд, села. Я пребывал в некоторой нерешительности. В принципе, мне мстить ей не за что. Я тут по другому поводу.

– Ну, что, женщина, будем говорить или молчать будем? – подмигнул ей.

– Кирилл, – хлопала она ресницами, – освободился что ли? Давно?

– Мне от тебя только одно надо, – присел я на свободную табуретку. – Узнать, где Галина. Если скажешь, я тебе ничего не сделаю. Если нет – пеняй на себя.

– Кирилл, солнышко, да что ж ты мне сделать хочешь?

Подожди, голубушка, ещё не придумал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.