Лаванда и чернила

– Начните с малого, – сказала она. – Например, съешьте это яблоко.

Он засмеялся – коротко, но искренне, – и впервые за день почувствовал, что маска, которую он носил, дала трещину…

Глава вторая. Город под шелком небес (продолжение)

Солнце клонилось к закату, и тени домов вытягивались вдоль набережной, словно длинные пальцы, пытающиеся ухватить последние лучи. Анри и Мариэтта шли молча, но это молчание не было неловким – оно дышало, как пауза между строками стихотворения. Яблоко, которое она дала ему, лежало в его кармане, и он то и дело касался его пальцами, будто проверяя, не исчезло ли оно.

Они свернули с набережной в квартал ремесленников, где воздух звенел стуком молотков и шипением раскаленного металла. Здесь, среди кузниц и мастерских, Париж казался живым организмом: его сердце билось в горнах, а вены текли по узким улочкам, полным людей. Мариэтта остановилась у небольшой лавки, где старик в кожаном фартуке чинил медный подсвечник. Его руки, покрытые шрамами и сажей, двигались с удивительной точностью.

– Это Жан, – сказала она, кивнув на старика. – Он делает свет для тех, кто живет в темноте.

Жан поднял взгляд, его глаза, выцветшие от возраста, прищурились, оценивая Анри. Он вытер руки о фартук и хмыкнул.

– А это кто? Еще один господин, решивший поглазеть на нас, как на зверей в клетке? – Голос его был грубым, но в нем не было злобы – только усталость.

Анри почувствовал, как жар приливает к щекам. Он хотел возразить, но слова застряли в горле. Мариэтта, заметив его замешательство, шагнула вперед.

– Он не глазеет, Жан. Он учится видеть.

Старик фыркнул, но в его взгляде мелькнуло что-то похожее на уважение. Он вернулся к работе, пробормотав:

– Учится, говоришь? Ну, пусть смотрит внимательно. Здесь нет шелковых занавесок, чтобы прятаться.

Анри подошел ближе, глядя, как Жан выправляет тонкий завиток на подсвечнике. Пламя маленькой горелки отражалось в меди, и в этом отблеске было что-то завораживающее – словно свет рождался из хаоса.

– Зачем вы это делаете? – спросил он вдруг. – День за днем, один подсвечник за другим. Разве это не утомляет?

Жан замер, потом медленно поднял голову. Его губы растянулись в кривой улыбке.

– А зачем вы дышите, месье? Чтобы жить? Вот и я делаю то же самое. Моя работа – это мой хлеб, мой дом, мой смысл. А ваш смысл в чем? В золоте или в пустых речах?

Вопрос повис в воздухе, тяжелый, как молот, лежащий рядом. Анри не ответил сразу. Он посмотрел на свои руки – белые, без единой мозоли, унизанные кольцами, которые стоили больше, чем этот старик заработает за всю жизнь. Впервые он почувствовал их бесполезность.

Мариэтта наблюдала за ним, скрестив руки. Она не вмешивалась, но в ее молчании было ожидание – как будто она знала, что этот момент станет для него поворотным.

– Я не знаю, – сказал он наконец, и его голос дрогнул. – Может, я ищу его здесь.

Жан хмыкнул снова, но теперь в его тоне было меньше насмешки.

– Тогда смотри дальше, парень. Только не жди, что он сам к тебе придет.

Они покинули мастерскую, и Анри почувствовал, как что-то внутри него сдвинулось – едва заметно, но необратимо. Улица вывела их к площади, где толпа собиралась вокруг уличного проповедника. Мужчина в рваном плаще стоял на ящике, его голос гремел над головами:

– Сколько еще мы будем гнуть спины под их игом? Король ест на золоте, а мы глотаем пыль! Время пришло, братья, время свободы!

Люди вокруг шумели – кто-то кричал в поддержку, кто-то освистывал. Мариэтта остановилась, ее лицо стало серьезным.

– Слышите? – спросила она тихо. – Это ветер перемен. Он уже дует, Анри, и скоро он сметет все – и ваши зеркала, и мои чернила.

Анри смотрел на толпу, на их грязные лица, горящие глаза, сжатые кулаки. Он вдруг понял, что этот Париж – не просто улицы и дома. Это сила, которая просыпается, и он, хочет того или нет, уже часть ее.

– А что останется после? – спросил он, почти шепотом.

Мариэтта повернулась к нему, и в ее взгляде было что-то пронзительное, как луч света в темноте.

– То, что мы построим сами.

Глава третья. Золотая клетка

Версаль встретил Анри ослепительным сиянием, будто кто-то собрал все звезды с неба и рассыпал их по мраморным залам. Зеркальная галерея, длинная, как бесконечный сон, отражала сотни свечей, чей свет дробился в хрустале люстр и золоте лепнины. Воздух был пропитан ароматом пудры, розовой воды и тонким запахом воска, что капал с канделябров на полированный пол. Здесь, в сердце королевской роскоши, время словно застыло, охраняемое строгими взглядами лакеев и шелестом пышных платьев.

Анри стоял у одного из огромных зеркал, поправляя кружевной манжет. Его камзол, расшитый серебряными лилиями, сидел безупречно, но сегодня он ощущал его тяжесть, как доспехи, а не как украшение. Вчерашняя прогулка с Мариэттой оставила след – невидимый, но ощутимый, словно чернильное пятно на белом листе. Он смотрел на свое отражение: бледное лицо, высокие скулы, глаза, в которых теперь мелькала тень сомнения. Кто он здесь, среди этих людей, чьи улыбки были вырезаны из фарфора?

– Анри, дорогой, вы сегодня задумчивы, – раздался голос позади. Это была графиня де Шавиньон, женщина лет сорока, чья красота держалась на искусстве пудры и румян. Ее платье, цвета утреннего неба, колыхалось при каждом шаге, а веер в ее руке двигался с точностью часового механизма.

– Просто устал, – ответил он, заставив себя улыбнуться. – Ночь была длинной.

Она рассмеялась, звонко и чуть фальшиво, как звон бокалов на пиру.

– О, вы всегда так таинственны! Скажите, это правда, что вы пропустили охоту на прошлой неделе? Говорят, вы предпочли общество книг компании герцога де Лароша.

Анри кивнул, не вдаваясь в подробности. Охота, балы, бесконечные сплетни – все это было частью его жизни, но теперь казалось ему театром теней, где актеры играют без души. Он отошел от графини, пробираясь сквозь толпу. Мужчины в напудренных париках обсуждали урожай и налоги, женщины шептались о любовниках и новых тканях из Лиона. Музыка – легкая, как дыхание флейты, – лилась из угла, где оркестр старательно исполнял менуэт.

Он остановился у окна, глядя на сады Версаля. Фонтаны били ввысь, их струи сверкали в свете факелов, а дорожки, выложенные гравием, тянулись в бесконечность, словно пути, ведущие в никуда. Анри вспомнил набережную Сены, грязную и живую, и слова Жана: «А ваш смысл в чем?» Здесь, среди позолоты и шелка, ответа не было.

– Вы выглядите потерянным, месье де Лормон, – голос, мягкий и вкрадчивый, вырвал его из мыслей. Это был шевалье де Монфор, молодой человек с острым подбородком и взглядом, в котором читалась смесь насмешки и любопытства. Его черный камзол был скромнее, чем у других, но в каждом движении сквозила уверенность.

– Потерянным? – переспросил Анри, поворачиваясь к нему. – Скорее, я ищу что-то, чего здесь нет.

Монфор прищурился, словно оценивая его слова.

– Осторожнее, друг мой. Такие мысли опасны в этих стенах. Здесь ценят блеск, а не поиски. Вы ведь не хотите стать изгоем?

Анри улыбнулся, но в его улыбке не было тепла.

– А что, если блеск – это всего лишь маска, под которой пустота?

Монфор замолчал, его пальцы сжали рукоять трости. Потом он наклонился ближе и сказал почти шепотом:

– Тогда снимите ее, Анри. Но будьте готовы к тому, что под ней может не оказаться ничего.

Слова эхом отозвались в голове Анри, напомнив ему Мариэтту. Он вдруг понял, что ее присутствие – даже в воспоминаниях – делает этот мир менее удушающим. Он отвернулся от Монфора и шагнул к балкону, где воздух был холоднее и чище. Внизу, в садах, слуги зажигали фонари, и их фигуры мелькали, как тени на фоне мраморных статуй.

Он достал из кармана яблоко, то самое, что дала ему Мариэтта. В этом зале, полном роскоши, оно выглядело нелепо – простое, грубое, настоящее. Анри поднес его к губам и откусил. Вкус был терпким, с легкой кислинкой, и в этот момент он почувствовал себя живым – впервые за вечер.

Глава четвертая. Чернила на ветру

Париж встретил Анри дождем – мелким, настойчивым, что стучал по крышам и стекал по стеклам его кареты, оставляя мутные разводы. Ночь была темной, безлунной, и фонари вдоль улиц горели тускло, будто устав освещать этот беспокойный город. Он вернулся из Версаля утром, но весь день провел в одиночестве, бродя по комнатам особняка, словно пытаясь найти в них что-то утраченное. Яблоко, съеденное им в Зеркальной галерее, стало для него символом – маленьким, но дерзким вызовом тому миру, который он знал.

К вечеру он не выдержал. Надев простой плащ, чтобы не привлекать внимания, Анри отправился туда, где, как он чувствовал, мог найти ответы – к Мариэтте. Ее жилище, о котором она упоминала вскользь, находилось в Латинском квартале, среди кривых улочек, где жили студенты, поэты и те, кого знать предпочитала не замечать. Он постучал в низкую дверь, выкрашенную облупившейся зеленой краской, и через минуту она открылась.

Мариэтта стояла на пороге, в простом платье цвета мокрой земли, с пером в руке. Ее волосы были растрепаны, а на щеке виднелось чернильное пятно – след ночной работы. За ее спиной горела одинокая свеча, отбрасывая дрожащие тени на стены маленькой комнаты. Пол был завален листами бумаги, а на столе стояла открытая чернильница, рядом с которой лежала стопка книг.

– Анри? – удивилась она, отступая, чтобы пропустить его. – Что вы здесь делаете в такой час?

Он вошел, стряхивая капли дождя с плаща. Комната пахла воском, бумагой и чем-то травяным – быть может, чаем, что остывал в глиняной кружке.

– Я… не знаю, – признался он, глядя на нее. – После вчера я не могу сидеть на месте. Ваш Париж не отпускает меня.

Мариэтта улыбнулась, но в ее улыбке была тень усталости. Она положила перо на стол и указала на стул – простой, деревянный, с потертой спинкой.

– Садитесь. Хотите увидеть, что я пишу?

Он кивнул, и она протянула ему лист, испещренный мелким почерком. Свеча мигнула, когда он начал читать:

«Город спит под мокрым плащом,

Но в его снах – огонь и гром.

Мы пишем судьбы на ветру,

Чтоб не забыть, зачем живу».

Слова были резкими, как ветер за окном, но в них чувствовалась та же сила, что он видел на площади с проповедником. Анри поднял взгляд, встретившись с ее глазами.

– Это о том, что будет? – спросил он тихо.

– Это о том, что уже есть, – ответила она, садясь напротив. – Люди просыпаются, Анри. Они устали быть тенями. А вы… вы тоже проснулись?

Он замолчал, чувствуя, как ее вопрос впивается в него. Дождь стучал по стеклу, и в этом звуке было что-то успокаивающее, словно ритм, под который можно думать. Он вспомнил Версаль – золото, зеркала, пустые слова Монфора. Потом вспомнил Жана, чьи руки создавали свет из металла, и толпу, чьи голоса обещали бурю.

– Я не уверен, – сказал он наконец. – Но я хочу понять. Хочу увидеть больше.

Мариэтта встала и подошла к окну, распахнув его. Ветер ворвался в комнату, принеся с собой запах дождя и мокрых листьев. Она вдохнула глубоко, будто впитывая этот хаос.

– Тогда идите со мной, – сказала она, обернувшись. – Сегодня ночью собираются люди. Не в салонах, не за чашками шоколада, а в подвалах и тавернах. Они говорят о будущем. Хотите услышать?

Анри почувствовал, как сердце забилось быстрее. Это был шаг за пределы всего, что он знал, – шаг в неизвестность, где не было защиты его имени или богатства. Но в ее голосе, в ее взгляде была уверенность, которая тянула его за собой.

– Да, – сказал он, вставая. – Пойдемте.

Она накинула старый плащ, потрепанный, но теплый, и они вышли в ночь. Улицы Латинского квартала были узкими и темными, освещенными лишь редкими фонарями. Дождь хлестал по лицу, но Анри не замечал его – он шел за Мариэттой, чья фигура мелькала впереди, как маяк в этом море теней.

Глава пятая. Голоса в тени

Таверна «Красный петух» пряталась в глубине Латинского квартала, за неприметной дверью, отмеченной лишь выщербленным камнем над косяком. Дождь барабанил по крыше, заглушая звуки улицы, когда Анри и Мариэтта спустились по скользким ступеням в подвал. Воздух внутри был густым, пропитанным запахом сырого дерева, дешевого вина и пота. Свет нескольких масляных ламп дрожал на стенах, покрытых копотью, а длинный стол, за которым сидели люди, казался вырезанным из самой тьмы.

Анри замер у входа, чувствуя, как взгляды собравшихся – острые, настороженные – скользят по нему. Здесь не было шелка и кружев, только грубая шерсть плащей да потрепанные шляпы. Мариэтта, напротив, двигалась уверенно, кивая знакомым. Она подвела его к углу, где стояло несколько стульев, и шепнула:

– Не бойтесь. Они не кусаются, если не давать повода.

Он кивнул, хотя сердце колотилось. Это был не его мир, но он пришел сюда сам – ведомый ее словами и чем-то внутри себя, что больше не могло молчать.

За столом поднялся мужчина – высокий, с широкими плечами и лицом, изрезанным шрамами. Его волосы, черные как уголь, были стянуты в хвост, а голос, когда он заговорил, гремел, перекрывая гул подвала.

– Братья, сестры, – начал он, стукнув кулаком по столу. – Сколько еще мы будем ждать? Король жрет на золоте, а мы умираем за кусок хлеба! Они зовут нас чернью, но я скажу: чернь – это сила, что сметет их троны!

Толпа зашумела – кто-то крикнул «Верно!», кто-то хлопнул кружкой о стол. Анри смотрел на мужчину, чувствуя, как его слова впиваются в него, словно искры от костра. Это был не Жан с его тихой мудростью, а буря в человеческом облике.

– Это Пьер Лефевр, – пояснила Мариэтта, наклонившись к нему. – Бывший солдат. Он видел кровь и теперь хочет справедливости.

Анри кивнул, не отрывая глаз от Пьера. Тот продолжал:

– Они думают, что мы слепы, что мы проглотим их ложь! Но мы видим – видим, как их кареты давят наших детей, как их налоги душат наших жен! Время слов прошло, друзья. Время действия близко!

Рядом с Пьером встала женщина – худощавая, с короткими рыжими волосами и глазами, горящими лихорадочным блеском. Она подняла руку, призывая к тишине.

– Пьер прав, – сказала она, и ее голос, хоть и мягче, резал не хуже ножа. – Но действие без мысли – это хаос. Мы должны знать, за что боремся. Не просто за хлеб, а за свободу – для всех, а не для избранных.

– Это Клодин, – шепнула Мариэтта. – Она пишет памфлеты. Ее слова читают даже те, кто не умеет читать – их передают из уст в уста.

Анри слушал, чувствуя, как подвал становится теснее от этих голосов. Они были грубыми, резкими, но в них была жизнь – та, что он не находил в Версале. Он вдруг осознал, что его присутствие здесь – чужака в дорогом плаще – бросает вызов не только им, но и ему самому.

Пьер заметил его и прищурился.

– А это кто? – спросил он, указав пальцем. – Какой-то господин решил развлечься среди нас, черни?

Толпа повернулась к Анри, и он почувствовал, как воздух сгущается. Мариэтта шагнула вперед, ее голос был спокоен, но тверд.

– Это Анри де Лормон. Он пришел слушать, а не судить.

Пьер фыркнул, но Клодин положила руку ему на плечо, останавливая.

– Пусть говорит, – сказала она, глядя на Анри. – Зачем ты здесь, месье? Что тебе нужно от нас?

Анри встал, ощущая тяжесть их взглядов. Его язык, привыкший к изящным фразам салонов, вдруг показался ему бесполезным. Но он вспомнил Мариэтту, ее слова о месте, которое нужно создать, и заговорил:

– Я пришел, потому что устал смотреть из-за стекла. Я не знаю, что могу дать вам, но я хочу понять – понять вас и, может быть, себя.

Тишина повисла в подвале, тяжелая, как сырой воздух. Потом Клодин кивнула, а Пьер, пожав плечами, вернулся к своему вину.

– Пусть остается, – буркнул он. – Но, если он предаст, я найду его первым.

Мариэтта сжала его руку под столом, и в этом жесте было больше, чем слова.

Глава шестая. Две стороны стекла

Утро после ночи в «Красном петухе» пришло к Анри с головной болью и странным чувством легкости, будто он сбросил часть невидимого груза. Он лежал в своей спальне, глядя на потолок, расписанный сценами из мифов – нимфы и сатиры танцевали среди облаков, замороженные в вечной радости. Но теперь эти фрески казались ему фальшивыми, как театральные декорации, за которыми нет ничего, кроме пустоты.

Дождь прекратился, и сквозь приоткрытое окно доносились звуки Парижа – скрип телег, крики торговцев, далекий звон колоколов. Анри встал, подошел к зеркалу и долго смотрел на себя. Его лицо было тем же – тонкие черты, бледная кожа, глаза, в которых теперь мелькало что-то новое. Но он больше не узнавал человека в отражении. Тот, кто вернулся из таверны, был не тем, кто уехал в Версаль два дня назад.

Голоса Пьера и Клодин все еще звучали в его голове – грубые, но живые, полные силы, которой он не находил в своем кругу. Их слова о свободе, о хлебе, о будущем были как ветер, что ворвался в его жизнь и начал срывать старые занавески. А потом была Мариэтта – ее рука, сжавшая его под столом, ее взгляд, в котором он видел одновременно вызов и обещание.

Он спустился в гостиную, где Жак уже раскладывал завтрак – свежий хлеб, масло, чашка шоколада, пахнущего сладостью и привилегиями. Анри сел, но не притронулся к еде. Перед глазами встала другая картина: грязный стол в подвале, кружки с кислым вином, кусок черствого хлеба, которым делились люди с руками, огрубевшими от работы. Он вдруг понял, что этот шоколад, этот хлеб – не его заслуга, а лишь случайность рождения.

Дверь скрипнула, и вошел Жак, неся письмо на серебряном подносе. Анри взял его, сломал печать и пробежал глазами строчки. Это было приглашение от герцога де Лароша – званый ужин в его парижском особняке вечером. «Надеюсь увидеть вас в добром здравии, месье де Лормон, – писал герцог. – Ваше отсутствие в последнее время заставляет нас беспокоиться».

Анри отложил письмо, чувствуя, как внутри него сталкиваются два мира. Версаль и таверна, шелк и шерсть, зеркала и чернила. Он знал, что герцог ждет от него привычного – остроумных бесед, легких шуток, поклонов и улыбок. Но сможет ли он снова надеть эту маску после того, как увидел лица тех, кто живет за ее пределами?

Он встал и подошел к окну. Улица Сент-Оноре была как всегда – кареты катились к магазинам, лакеи несли свертки, дама в розовом платье прогуливалась под зонтиком. Но теперь он замечал больше: мальчишку, что подбирал упавший уголь, старуху, что куталась в рваную шаль, кучера, чьи плечи сгорбились от усталости. Это был Париж Мариэтты, Париж Пьера и Клодин, Париж, который он раньше не видел.

– Жак, – позвал он, не оборачиваясь. – Приготовьте мой плащ. Тот, что попроще. Я ухожу.

Камердинер кивнул, скрывая удивление, и вскоре Анри вышел на улицу. Он не знал, куда идет, но ноги сами несли его к Латинскому кварталу. Дома здесь жались друг к другу, их стены были покрыты трещинами, а окна – мутными стеклами. Он остановился у знакомой зеленой двери и постучал.

Мариэтта открыла почти сразу, ее глаза расширились от неожиданности.

– Анри? Вы опять здесь? – В ее голосе была смесь удивления и насмешки.

– Я не мог остаться там, – сказал он, входя. – После вчера… все кажется другим.

Она закрыла дверь и посмотрела на него внимательно, словно пытаясь понять, что скрывается за его словами.

– Другим? – переспросила она. – Или настоящим?

Он не ответил, только опустился на стул, чувствуя, как усталость и смятение смешиваются в нем. Мариэтта подошла к столу, где лежали ее бумаги, и начала перебирать их.

– Вы выбрали сторону? – спросила она тихо.

– Я не знаю, – признался он. – Но я хочу быть здесь. С вами.

Глава седьмая. Танец теней

Особняк герцога де Лароша сиял в ночи, как драгоценный камень, брошенный на черный бархат Парижа. Фасад из белого камня был подсвечен факелами, а окна, высокие и узкие, пропускали теплый свет, что смешивался с запахом жасмина из сада. Анри вошел в холл, где пол блестел, как зеркало, а стены были увешаны портретами предков герцога – суровых мужчин с мечами и женщин с веерами, чьи глаза следили за каждым шагом.

Его встретил лакей в ливрее, приняв плащ, и проводил в главный зал. Здесь уже собралось общество – около двух десятков человек, чьи голоса сливались в гул, похожий на жужжание улья. Женщины в платьях цвета заката и полуночи двигались с грацией птиц, мужчины в камзолах, расшитых золотом, держали бокалы с вином, будто скипетры. Музыка – нежная мелодия клавесина – плыла над этим морем шелка и пудры.

Герцог де Ларош, высокий и грузный, с лицом, покрытым сетью морщин, подошел к Анри с улыбкой, в которой было больше расчета, чем тепла.

– Месье де Лормон, наконец-то! – воскликнул он, хлопнув его по плечу. – Мы уж думали, вы забыли нас ради своих книг или, не дай бог, каких-то сомнительных знакомств.

Анри заставил себя улыбнуться, хотя слова герцога задели его, как острие иглы.

– Я не забыл, ваша светлость, – ответил он. – Просто… дела.

Герцог хмыкнул, но не стал допытываться. Он увлек Анри к столу, где уже подавали ужин: жареный фазан с трюфелями, устрицы в серебряных раковинах, пироги с кремом, что таяли во рту. Анри сел, чувствуя, как роскошь этого вечера давит на него. Каждый кусок, каждый глоток напоминали ему о черством хлебе в таверне, о кружках с кислым вином, о людях, чьи голоса звенели правдой.

Рядом с ним оказалась виконтесса де Бельмон, молодая женщина с волосами цвета меда и смехом, похожим на звон колокольчиков. Она наклонилась к нему, ее веер слегка коснулся его руки.

– Вы сегодня молчаливы, Анри, – сказала она, кокетливо улыбаясь. – Что вас тревожит? Любовь или политика?

Он посмотрел на нее, на ее совершенное лицо, и вдруг увидел в нем пустоту – красивую, но холодную, как статуя в саду Версаля.

– Ни то, ни другое, – ответил он. – Скорее, вопрос, на который нет ответа.

Она рассмеялась, не поняв, и отвернулась к другому гостю. Анри перевел взгляд на стол, где свечи отбрасывали тени на скатерть. Эти тени танцевали, переплетаясь, и ему показалось, что он видит в них лица – Пьера с его шрамами, Клодин с ее огненными глазами, Мариэтты с ее чернильными пальцами. Они были здесь, в этом зале, незримо, но настойчиво, требуя его внимания.

Герцог поднял бокал, призывая к тосту.

– За короля, за Францию, за наш мир, что стоит нерушимо! – провозгласил он, и гости поддержали его звоном хрусталя.

Анри поднял свой бокал, но не выпил. Слова герцога звучали как заклинание, призванное удержать что-то, что уже трещало по швам. Он вспомнил Пьера: «Время действия близко». И Клодин: «Свобода – для всех». И Мариэтту: «Вы проснулись?»

– Вы не пьете, месье де Лормон? – заметил шевалье де Монфор, сидевший напротив. Его глаза, как и в Версале, блестели насмешкой. – Или тост вам не по вкусу?

Анри встретил его взгляд, чувствуя, как внутри него закипает что-то новое – не гнев, но решимость.

– Я пью за то, во что верю, – сказал он тихо. – А верю ли я в это, пока не знаю.

Монфор прищурился, но промолчал. Ужин продолжался, но для Анри он стал лишь фоном. Он ел, отвечал на вопросы, улыбался, но мысли его были далеко – в подвале таверны, на набережной Сены, в комнате с зеленой дверью. Этот мир, полный блеска, теперь казался ему клеткой, а не домом.

Когда подали десерт, он встал, извинился перед герцогом и вышел на террасу. Ночной воздух был холодным, звезды прятались за облаками. Он достал из кармана маленький листок – стихи Мариэтты, которые она дала ему утром. «Мы пишем судьбы на ветру» – гласила строчка. И он понял, что хочет писать свою судьбу сам.

Глава восьмая. Пламя под пеплом

Ночь после ужина у герцога де Лароша была беспокойной. Анри вернулся в свой особняк, но сон не шел к нему – он лежал, глядя в темноту, слушая, как тикают часы на камине. Зеркала гостиной Версаля, голоса Пьера и Клодин, стихи Мариэтты – все это кружилось в его голове, как вихрь, который он не мог остановить. К утру он принял решение: больше нет смысла сидеть между двух миров. Он должен выбрать.

Когда первые лучи солнца пробились сквозь шторы, Анри надел тот же простой плащ и отправился в Латинский квартал. Париж просыпался медленно: улицы были пусты, лишь дворники сметали грязь да кошки крались вдоль стен. Он постучал в знакомую зеленую дверь, и Мариэтта открыла, ее лицо осветилось удивлением.

– Вы рано, – сказала она, отступая, чтобы впустить его. На ней была ночная рубашка, поверх которой наброшен старый платок, а волосы спадали на плечи темной волной. В комнате пахло свежими чернилами и дымом от вчерашней свечи.

– Я не мог ждать, – ответил он, входя. – После вчерашнего ужина… я больше не могу притворяться.

Мариэтта посмотрела на него внимательно, ее карие глаза будто читали его мысли.