Похититель крови

Похититель крови. Пробуждение

Я очнулась в холоде, в грязи, с болью, что резала меня глубже ножа. Ночь была тёмной, ветер выл, как его голос, и я лежала среди пепла – пепла моей деревни, что я строила тридцать лет. Глаза мои открылись, но видели только дым, тени, разруху. Избы горели, их стены трещали, их крыши лежали в пыли. Колодец, где я стояла, был сломан, кость моя выпала из рук, травы мои гасли в огне. Я жила, но не понимала – почему? Велемир, Похититель крови, был здесь, его тень рвала нас, его шепот ломал нас, его когти пил мою кровь. Почему он оставил меня живой?

Я подняла руку – дрожащую, в крови, в шрамах от ножа, что я резала для обрядов. Плечо моё горело, где он рвал меня, шея моя ныла, где он пил меня. Я помнила его глаза – красные, как угли, его смех – холодный, как лёд, его слова – «Ты станешь мной». Но я жила, дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной, и я смотрела – деревня моя была ничем.

Тридцать лет я строила её – избы из дуба, круги из полыни, руны на косяках. Я учила их – мужиков с топорами, баб с травами, детей с ножами. Мы жгли полынь, пели слова Гордея, держали тьму снаружи. Но он пришёл – быстрее, чем ветер, сильнее, чем огонь, и сломал нас. Я видела их – Ивана, что махал топором, Орину, что пела у очага, Петю, что резал руны. Они лежали в пепле, белые, с улыбками, что он оставлял, кровь их текла в траву, и я знала: я не спасла их.

Я шла, шатаясь, дым резал глаза, ветер нёс запах крови, смерти, тьмы. Избы горели, амбары лежали в пыли, река текла красной от их крови. Я звала их – «Иван! Орина! Петя!» – но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его шепот. Я искала их, живых, но видела только смерть – их тела, их глаза, что гасли под его когтями. Я упала у избы, где Гордей ушёл, кость моя лежала в пепле, и я знала: он взял всё. Но почему я жива?

Я сидела, дрожа, кровь моя текла в грязь, и я думала – его глаза, его смех, его слова. «Ты станешь мной». Что он сделал? Я жгла травы, пела слова, резала себя, но он пил меня, и я упала. Почему он не убил меня, как их? Я помнила его – худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Он был больше, чем был, его тень была буря, его шепот был гром. Тридцать лет я готовила нас, но этого было мало – он сломал нас, и я жила, но не знала зачем.

Я встала, ноги мои дрожали, руки мои искали – я должна найти их, живых, хоть одного. Я шла к реке, где он пил меня, пепел кружился подо мной, дым гудел в ночи. Я видела их – мужиков, что кричали, баб, что бежали, детей, что падали. Их кровь текла в воду, их тела лежали в траве, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Почему он оставил меня?

Я шла дальше, избы горели, ветер нёс их дым. Я звала их, голос мой был слабым, хриплым от дыма, но я не сдавалась. Я должна найти их – хоть одного, хоть тень их жизни. Я помнила их – их топоры, их слова, их огонь, что гнали его прочь. Теперь он был огнём, он был тенью, он был смертью, и я знала: я не спасла их. Но я жила, и это было загадкой, что грызла меня, как страх грыз меня тридцать лет.

Я упала у амбара, пепел хрустел подо мной, кровь моя текла в грязь. Я смотрела – их тела, их глаза, их улыбки – и знала: он взял всё. Но я жила, и я должна понять – почему? Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я чуяла: это не конец. Я встала, шатаясь, и шла дальше, пепел был моим путём, дым был моим небом, и я искала – живых, хоть одного, хоть тень их жизни.

Пепел кружился под ногами, дым резал глаза, и я шла, шатаясь, через останки деревни, что я строила тридцать лет. Холод грыз меня, боль в плече и шее жгла, как огонь, но я не сдавалась – я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни. Велемир, Похититель крови, сломал нас – его тень рвала, его шепот ломал, его когти пил мою кровь, – но я жила, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Почему он оставил меня? Я звала их – «Иван! Орина! Петя!» – но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его голос.

Я дошла до амбара – его стены лежали в пыли, зерно горело, запах дыма смешивался с кровью. Я упала на колени, руки мои дрожали, кровь моя текла в пепел, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Я смотрела – их тела, их глаза, их улыбки, что он оставлял, – и слёзы жгли мне лицо, но я не плакала. Я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни.

И тогда я услышала – слабый звук, как шорох мыши в траве, из-под обломков избы у реки. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, но я пошла к нему. Дым гудел, пепел хрустел, и я звала – «Кто там?» – голос мой был хриплым, слабым, но живым. Я рвала обломки, руки мои кровили, шрамы мои ныли, и я нашла его – мальчика, худого, с глазами, что горели страхом, спрятавшегося под доской. Он был жив, и сердце моё сжалось – один, хоть один уцелел.

– Тише, – шептала я, голос мой дрожал, как лист на ветру. – Это я, Лада. Ты в безопасности.

Он смотрел на меня, глаза его были большими, тёмными, полными слёз.

– Он… он взял их, – шептал он, голос его был слабым, как ветер в пепле. – Маму, папу, всех…

Я протянула руку, дрожащую, в крови, и он взял её, пальцы его холодные, как лёд. Я вытащила его, обняла его, и он дрожал в моих руках, как птица, что падает с неба.

– Как тебя зовут? – спросила я, голос мой был твёрже, чем я чуяла.

– Миша, – шепнул он, и слёзы текли по его лицу, грязному от пепла.

Я держала его, сердце моё билось, и я знала: он жив, он мой, я спасу его. Но боль в шее жгла, холод грыз меня глубже, и я чуяла – что-то не так. Я жила, но почему? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его слова – «Ты станешь мной» – гудели во мне, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его.

– Он ушёл, – шептала я, гладя его волосы, грязные от пепла. – Мы живы, Миша. Мы справимся.

Он кивнул, дрожал, и я держала его, но холод во мне рос – не от ветра, не от ночи, а от чего-то глубже. Я чуяла его – Велемира, его тень, его кровь, что текла во мне. Почему он оставил меня? Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и я жила – одна, с мальчиком, что дрожал в моих руках.

Я встала, держа его, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной.

– Пойдём, – сказала я, голос мой был слабым, но твёрдым. – Найдём укрытие.

Мы шли, шатаясь, к реке, где избы ещё стояли, их стены горели, но держали тень. Я чуяла его – его когти, его шепот, его глаза, – и знала: он сделал что-то со мной. Я жила, но слабость грызла меня, боль в шее жгла, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит.

Мы дошли до избы – её стены трещали, но стояли, её очаг гас в пепле. Я усадила его у стены, дрожа, руки мои кровили, и я пыталась понять – почему я жива? Я спасала их, но не спасла, и он оставил меня – зачем? Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я чуяла: это не конец. Я смотрела на Мишу, он дрожал, шептал: «Мама», и сердце моё сжималось – я должна спасти его, как не спасла их.

– Мы выживем, – шептала я, голос мой был хриплым, слабым. – Я с тобой, Миша.

Он кивнул, слезы текли по его лицу, и я держала его, но холод во мне рос, боль в шее жгла, и я знала: что-то не так. Я жила, но слабость грызла меня, как ветер грыз пепел. Я чуяла его – Велемира, его тень, его кровь, – и страх грыз меня глубже, чем его когти. Почему он оставил меня? Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна понять, пока не поздно.

Я сидела у стены избы, пепел кружился в воздухе, дым гудел в ночи, и Миша дрожал в моих руках – худой, с глазами, что горели страхом, последняя тень жизни в этой деревне, что я не спасла. Его пальцы, холодные, как лёд, держали мою руку, и я шептала ему – «Мы выживем», – но голос мой был слабым, хриплым, и я чуяла: что-то не так. Холод во мне рос, боль в шее жгла, и я не понимала – почему я жива? Велемир, Похититель крови, сломал нас, пил меня, и его слова – «Ты станешь мной» – гудели во мне, как ветер в пепле. Что он сделал?

Я держала Мишу, сердце моё билось, но слабость грызла меня глубже, чем страх. Ночь была тёмной, ветер выл, и я чуяла – холод не от него, не от пепла, что лежал вокруг. Он был во мне – ледяной, острый, как нож, что резал меня изнутри. Я смотрела на свои руки – дрожащие, в шрамах, в крови, что текла из плеча, где он рвал меня. Кровь моя была тёплой, но холод грыз её, как зверь грызёт добычу, и я не понимала – что это?

– Лада, – шепнул Миша, голос его был слабым, как лист на ветру, – мне холодно.

Я прижала его к себе, дрожа, и шептала: «Я согрею тебя», но тепло моё уходило, как дым в ночи. Я чуяла его – его кожу, его дыхание, его кровь, что текла под ней, – и что-то во мне шевельнулось, острое, голодное, как ветер, что гнал меня к реке. Я отогнала это, сердце моё сжалось, и я знала: я боюсь. Не за себя, за него.

Боль в шее росла – не просто рана, что он оставил, а что-то глубже, что жгло, как огонь, но холодило, как лёд. Я тронула её, пальцы мои дрожали, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я чуяла – она меняется. Кожа моя была холодной, как камень, но внутри меня горело – жар, что резал меня, как нож, что я резала для обрядов. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, и я знала: что-то не так.

– Миша, сиди здесь, – шептала я, голос мой был хриплым, слабым. – Я найду воды.

Он кивнул, глаза его горели страхом, и я пошла к реке, пепел хрустел подо мной, дым гудел в ночи. Я должна понять – почему я жива? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его шепот ломал меня, но я дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже боли. Я дошла до реки, вода текла красной от их крови, и я упала на колени, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг.

Я тронула воду, пальцы мои горели, но холодили – странное, острое, как его когти. Я смотрела на себя – отражение моё дрожало, глаза мои были тёмными, лицо моё было худым, седые волосы вились, как ночь. Но я чуяла – что-то меняется. Жажда росла во мне – не вода, не тепло, а что-то глубже, что грызло меня, как голод грыз меня в первую зиму, когда я учила их травы. Я чуяла его – его кровь, его тень, его слова, – и знала: он сделал что-то со мной.

Я вернулась к Мише, шатаясь, ноги мои дрожали, боль в шее жгла, холод во мне рос. Он сидел у стены, худой, с глазами, что горели страхом, и я знала: я его щит. Но жажда грызла меня – острая, голодная, как зверь, что чует добычу. Я смотрела на него, чуяла его – его кожу, его дыхание, его кровь, – и что-то во мне шевельнулось, глубоко, тёмно, как его шепот. Я отогнала это, сердце моё билось, и я боялась – не за себя, за него.

– Лада, ты больна? – шепнул он, голос его был слабым, как ветер в пепле.

– Нет, – солгала я, голос мой был хриплым, дрожащим. – Я устала, Миша. Отдохнём.

Я села рядом, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла – что-то меняется. Кожа моя была ледяной, но внутри меня горело – огонь, что резал меня, как нож, что я резала для трав. Глаза мои жгли, слёзы текли, но я не плакала – я боялась. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его. Но жажда росла – острая, голодная, как его когти, что рвали меня, и я не понимала.

Ночь шла, пепел кружился, дым гудел, и я сидела, дрожа, рядом с ним. Холод во мне был глубже, чем ветер, жар в шее был острее, чем нож, и я чуяла – что-то во мне ломалось. Я тронула шею, пальцы мои горели, но холодили, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я знала: она не моя. Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я боялась, но не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит, но что-то во мне росло – тьма, что грызла меня, как он грыз нас.

Я закрыла глаза, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла – жажда была не моей. Она была его – Велемира, Похитителя крови, что пил меня, что сломал нас. Я жила, но не знала зачем, и страх грыз меня глубже, чем его когти. Я должна спасти Мишу, но я боялась – не его, а себя.

Ночь обволакивала нас, пепел оседал на землю, а я сидела у стены избы, прижимая к себе Мишу – мальчика с заплаканными глазами, последнего, кто уцелел в этой деревне, что я не смогла уберечь. Его худые плечи дрожали под моими руками, дыхание вырывалось короткими толчками, и я шептала ему слова утешения, но голос мой ломался, как сухая ветка. Тьма сгущалась, и я чувствовала, как что-то внутри меня набирает силу – не усталость, не боль от ран, а нечто иное, жадное и беспощадное, что стучало в груди, словно чужое сердце.

Миша поднял голову, его взгляд, полный тревоги, скользнул по моему лицу.

– Лада, ты белая, как снег, – прошептал он, и голос его дрогнул, будто он боялся ответа.

Я попыталась улыбнуться, но губы мои оледенели, а внутри разгорался огонь – не тот, что грел, а тот, что сжигал.

– Это от дыма, – солгала я, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Скоро пройдёт, Миша.

Но я знала: это не дым. Нечто тёмное рвалось из глубины, как зверь, пробуждающийся от долгого сна. Оно не было моим – оно принадлежало ему, Велемиру, чьи когти оставили следы на моём теле, чья кровь смешалась с моей. Его шепот – «Ты станешь мной» – звучал в памяти, как отголосок бури, и я ощущала, как он прорастает во мне, словно ядовитый корень. Я посмотрела на свои руки – бледные, покрытые шрамами от травяных обрядов, они казались чужими, холодными, как камень, но внутри пульсировала жизнь, чужая и голодная.

– Останься здесь, – сказала я, поднимаясь на ноги. Мышцы ныли, будто их сковало морозом, но я должна была отойти, укрыться от его глаз. – Я принесу воды.

Он кивнул, сжавшись в комок у стены, и я двинулась к реке, каждый шаг отдавался болью в костях. Пепел скрипел под ногами, дым стелился над землёй, и я чувствовала, как жажда стягивает горло – не простая, не та, что утоляет вода, а острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов.

У реки я опустилась на колени, вода отражала небо, тёмное и пустое, как мои мысли. Я зачерпнула её ладонями, поднесла к губам, но вкус её был пеплом, и жажда только усилилась. Я смотрела на своё отражение – глаза мои потемнели, лицо осунулось, седые пряди падали на лоб, но что-то в них шевелилось, словно тень под поверхностью. Я ощущала его – его присутствие, его силу, что тянула меня к себе, и страх сжимал сердце, острый и холодный, как зимний ветер.

Я вернулась к Мише, ноги подкашивались, дыхание вырывалось с хрипом. Он смотрел на меня, маленький, уязвимый, и я знала: он моя надежда, мой долг. Но жажда рвалась наружу, как река, что ломает плотину, и я ощущала его – его тепло, его пульс, его кровь, что звала меня, как зовёт добычу хищник. Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и я боролась – не с ним, с собой.

– Ты боишься? – спросил он, голос его дрожал, как лист на ветке.

Я посмотрела на него, глаза мои жгли, но я скрыла это за улыбкой.

– Нет, Миша, – ответила я, хотя ложь резала язык. – Я с тобой.

Но я боялась – не его, не ночи, а того, что росло во мне. Жажда была не моей – она была его, и она крепла, как буря, что ломает лес. Я ощущала её – острую, горячую, как его взгляд, когда он пил меня, и я знала: это не голод, это тьма. Я боролась, но она тянула меня, манила его теплом, его дыханием, его жизнью, что билась под кожей. Я закрыла глаза, сжала зубы, и боль в шее вспыхнула, как угли, что жгли его ящик.

– Лада, ты дрожишь, – сказал он, и рука его коснулась моей.

Я отдёрнула её, резко, как от огня, и встала, шатаясь.

– Это ничего, – выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. – Я устала, Миша. Отдохнём.

Я отошла к стене, прислонилась к ней, дрожа, и чувствовала, как жажда рвётся наружу – неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на него – худого, с глазами, что горели страхом, – и знала: я должна держаться. Но она росла, резала меня, как его когти резали нас, и я боялась – не за себя, за него. Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и теперь я жила, и эта жажда была его местью.

Я сжала голову руками, ногти впились в кожу, и я боролась – с ней, с ним, с собой. Она была не моей – она была его, и я знала: я меняюсь. Кожа моя леденела, но внутри меня пылал огонь – не мой, его, что сжигал меня, как он сжигал нас. Я смотрела на Мишу, маленького, уязвимого, и знала: я его щит. Но жажда была сильнее – острая, как его тень, и я боялась: я стану им, я стану Велемиром, и я не спасу его.

Ночь текла, пепел оседал, дым гудел, и я стояла, дрожа, у стены. Я боролась, но она росла – тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Я знала: я должна спасти его, но я боялась – не его, а себя.

Ночь сгущалась, пепел оседал на землю, и я стояла у стены избы, дрожа, глядя на Мишу – худого, с заплаканными глазами, последнего, кто остался от деревни, что я не смогла спасти. Его дыхание было слабым, как тень ветра, пальцы сжимали мою руку, и я знала: он мой, я его щит. Но жажда рвала меня – неудержимая, как буря, острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов. Она была его – Велемира, чья кровь текла во мне, чьи слова – «Ты станешь мной» – гудели в моей голове, как эхо его смеха. Я боролась, но она ломала меня, и я знала: я проиграю.

Холод сковывал мои кости, но внутри пылал огонь – чужой, жгучий, как его взгляд, когда он пил меня. Кожа моя стала белой, как снег, пальцы окоченели, но жажда росла, тянула меня к Мише, к его теплу, к его крови, что стучала под тонкой кожей. Я смотрела на него, сердце моё колотилось, и страх резал меня – не за себя, за него. Тридцать лет я защищала их – травы, обряды, слова Гордея – но он сломал нас, и теперь я стояла здесь, живая, с этой тьмой, что рвалась наружу.

– Лада, ты больна? – спросил он, голос его дрожал, как лист перед падением.

Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и выдавила:

– Нет, Миша. Я просто устала.

Но ложь жгла язык, как угли. Жажда была не болезнью – она была зверем, что проснулся во мне, и я ощущала её – горячую, голодную, как его когти, что рвали нас. Я шагнула к нему, чтобы обнять, успокоить, но остановилась – его запах ударил в меня, сладкий, живой, как река, что манит утопленника. Я отпрянула, дыхание моё сорвалось, и я знала: я не удержусь.

– Останься здесь, – выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. – Я отойду.

Он кивнул, сжался у стены, и я рванулась прочь, к реке, ноги мои подкашивались, пепел скрипел подо мной. Я упала у воды, ладони вцепились в грязь, и жажда рвала меня – неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на своё отражение – глаза мои потемнели, лицо осунулось, но что-то в них шевелилось, словно тень под льдом. Я ощущала его – его силу, его кровь, что текла во мне, и знала: я становлюсь им.

Я боролась, сжимала голову руками, ногти рвали кожу, но она росла – тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Жажда была сильнее – она жгла горло, стягивала грудь, рвала разум. Я вернулась к Мише, шатаясь, и он смотрел на меня, маленький, уязвимый, с глазами, что горели страхом.

– Лада, – шепнул он, – ты плачешь?

Слёзы текли, но я не плакала – это был жар, что выжигал меня, и я знала: я проиграю.

Я упала рядом, дрожа, и жажда рвалась наружу – острая, как его когти, горячая, как его взгляд. Я смотрела на него – его шею, его пульс, его кровь, что звала меня, – и боролась, но она была сильнее. Я шептала: «Держись, Миша», но голос мой ломался, как сухая ветка, и я знала: я не спасу его. Она рвала меня, как буря рвёт лес, и я ощущала его – его тепло, его жизнь, что манила меня, как огонь манит зверя.

– Лада, – сказал он, и рука его коснулась моей.

Я рванулась к нему – не я, она, тьма, что росла во мне. Когти мои – не мои, его – рвали его шею, кровь хлынула, горячая, сладкая, как мёд, что я варила для обрядов. Я пила, и жажда рвалась наружу – неудержимая, как его шепот, что ломал нас. Я знала: я не должна, я боролась, но наслаждение текло в меня, как река, что ломает плотину. Его кровь была моей, его тепло было моим, его жизнь была моей, и я пила, смаковала, ужасалась.

Он кричал, слабо, как птица, что падает с неба, и я знала: я проиграла. Его глаза гасли, его руки падали, и я пила, пока он не стих – белый, с улыбкой, что он оставлял. Я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас резал меня, как нож, что я резала для трав, но наслаждение грело меня, как огонь, что я жгла для обрядов. Я кричала, голос мой был хриплым, диким, и я знала: я стала им – Велемиром, Похитителем крови, что сломал нас.

Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной. Кровь его текла во мне, жажда стихла, но ужас рвал меня – я убила его, я выпила его, я стала им. Я пошла к озеру, не зная зачем, пепел кружился, дым гудел, и я знала: я не я. Я упала у воды, руки мои дрожали, и смотрела – отражение моё было не моим. Глаза мои горели, красные, как его, лицо моё было молодым, гладким, как в юности, но красивее – кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, губы алые, как кровь.

Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: я помолодела, я стала лучше, чем была. Красота моя была его – тьма, что он дал мне, что рвала меня, что сломала меня. Я смотрела на себя, ужас грыз меня, но наслаждение текло в меня – я была его, я была вампиром, и я знала: это его месть. Я кричала, голос мой был диким, как его смех, и пепел кружился, дым гудел, а я знала: я проиграла, но я жива.

Ночь была моей, пепел первой деревни кружился под ногами, и я шёл к лесу, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, и месть моя была полной – их избы стали ничем, их крики угасли, их огонь стал моим. Я наслаждался – их страх, их слабость, их души были моими, и я смаковал каждый глоток, что пил у реки, где они жгли меня. Но что-то шевельнулось во мне – не память, не жажда, а тень, что росла вдали, как эхо моего шепота.

Я остановился, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что ломали меня тогда. Ветер нёс её – Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом, что жгла меня своим огнём. Я чуял её – её кровь, что текла в моих венах, её красота, что манила меня, её душа, что я взял. Я дал ей мою тьму, каплю крови, чёрную, как смола, что текла во мне, и теперь я знал: она обратилась.

Она была далеко, в пепле своей деревни, но я ощущал её – её жажда рвалась наружу, её тень росла, как моя росла у алтаря Даромира. Я закрыл глаза, и она была там – её крик, её ужас, её наслаждение, когда кровь мальчишки текла в неё, как текла в меня их кровь. Я смеялся – тихо, холодно, как он учил, – и знал: она стала мной. Её красота, её воля, её душа были моими, и теперь она носила мою тьму, как я ношу его.

Я шёл к лесу, пепел кружился, кровь их текла во мне, и я чуял её – её глаза, красные, как мои, её жажда, острая, как моя. Она не знала ещё, не понимала, но я знал: она моя. Месть моя была полной – не смерть, а вечность, что сломает её, как сломала меня. Я дал ей это – тень, что растёт, кровь, что зовёт, и я знал: она найдёт меня, как я нашёл их.

Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я остановился, глядя в темноту. Лада была там, в пепле, с глазами, что горят, с жаждой, что рвёт её, и я знал: она станет бурей, как я стал бурей. Я шёл дальше, тени мои следовали за мной, и я смеялся – месть моя была сладкой, и её тьма была моим триумфом.

Похититель крови. Древние возвращаются

Я стоял у алтаря, чёрного, как ночь, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что я пил тысячу лет назад. Камень был холодным, борозды его пахли кровью – старой, сухой, но живой, – и я чуял её, как чую добычу за версту. Ночь была моей, как была моей всегда, и тени вились вокруг, длинные, густые, послушные мне, древнему, что старше их богов, старше их песен. Я был Даромир, тень, что видела, как горы росли, как реки текли красным, и я знал: время пришло.

Склепы ждали меня – глубокие, скрытые в камне, где спали мои братья, древние, что пили кровь, когда люди ещё не знали огня. Они были сильнее меня, старше меня, их сила ломала горы, их шепот гасил солнце, но они спали – век за веком, тень за тенью, пока мир забывал их. Я помнил их – их глаза, белые, как смерть, их когти, что рвали землю, их кровь, что текла, как реки. Они были моими, и я пробужу их, как пробудил Велемира, щенка, что стал волком под моими руками.

Я смотрел в ночь, тени мои шевелились, как живые, и я знал: люди слабы. Они жгли нас, пели свои песни, резали свои руны, но они падали – их кровь была сладкой, их страх был моим. Тысячу лет я пил их, ломал их, и они боялись меня, как боятся бури. Но солнце – их свет, их сила – было нашим концом. Я помнил его – его жар, что жёг меня, что ломал меня, что гасил меня, когда я был молод, когда я был глуп. Теперь я стар, и солнце – мой враг, что рвёт меня быстрее, чем их ножи. Я чую его, даже в ночи, его тень, что ждёт меня, и я знаю: древние падут от него, как падаю я.