Похититель крови

Иванка изменилась. Она редко улыбалась, глаза её стали серыми, как у Олены. На косяке её избы множились знаки – руны заточения, вырезанные ножом, который она теперь носила с собой. Днем она ткала, как прежде, но ночи проводила у окна, глядя в лес. Велемир не возвращался, но тишина казалась ей живой, обманчивой. Она собирала травы, те которые знала Олена, шептала старые слова по её книге, учила их наизусть. Деревня молчаливо признала её новой хранительницей – не ведуньей, но той, кто стоит между людьми и тьмой.

Однажды весной Мишка прибежал к ней, бледный, задыхаясь.

– Слышал опять, – прошептал он. – В лесу. Звал. Не меня… кого-то другого.

Иванка вышла на опушку. Туман стелился, как тогда, ветер донес слабый скрежет – «Кровь…». Она сжала нож, сердце заколотилось. Велемир не умер. Он ждал, копил силу, искал новых жертв. Лес молчал, но где-то в глубине шевельнулась тень – слишком быстрая, слишком знакомая.

Иванка вернулась домой, вырезала ещё один знак на стене. Она знала: он придёт. Не сейчас, но скоро. И когда это случится, она встретит его – не одна, а с теми, кого успеет подготовить. Тьма не спит. И она тоже.

Похититель крови: глаза во тьме

Я жив. Огонь пожрал мою кожу, выжег глаза, но не сломил меня. Они думали, что я сгину – та девка с её факелом, старуха с кровью, которая текла, с её ладони, их жалкие крики их вилы и топоры. Они ошиблись. Железо, державшее меня века, растаяло в пламени, они не убили меня, а освободили. Мой ящик был моей темницей. Я ушёл, скользнул в лес, где их огонь бессилен. Боль терзала, слабость тянула к земле, как цепи, но кровь звала меня. И всегда зовёт. Я спал под корнями, в грязи болот, пока плоть срасталась, пока глаза опять не стали видеть и мой голод не стал терзать меня. Теперь я иду на охоту.

Лес вывел меня к новой деревне. Она меньше той, первой – десяток изб, хлев с тощими коровами, река, около деревни воняет тиной и рыбой. Люди здесь такие же: суетливые, полные крови, их кровь скоро станет моей. Я стою в тени сосен, смотрю на них. Ночь темна, луна полная, как колесо от телеги, ветер шепчет. Они жгут костры у порогов, думают огонь их спасёт, согреет, но они не догадываются о том, что я вышел на охоту. Я улыбаюсь, хотя губы мои – еще обугленные, но зубы всё ещё остры. Огонь не отнял мою силу. Он лишь разжёг жажду.

Первая жертва пришла легко. Мальчишка, лет двенадцати, худой, с грязными руками. Он вышел за хворостом, шёл вдоль опушки, напевая что-то про девиц и весну. Я шепнул ему – тихо, ласково. Его шаги замедлились, глаза помутнели, ноги сами понесли его ко мне. Он не кричал, не убегал. Я схватил его, мои руки схватили его за голову, и он лишь вздохнул, когда мои зубы впились в его шею. Кровь была горячей, молодой, сладкой, как мёд. Я пил медленно, наслаждаясь, чувствуя, как она течёт в меня, как сила возвращается. Кости крепли, кожа затягивалась, глаза, помутневшие от огня, снова видели ясно. Я бросил его у реки, в траве, где вода точит камни. Пусть найдут. Пусть боятся.

Утром всех в деревне разбудил женский вопль. Женщина, мать его, выла, рвала на себе волосы, когда мужики принесли тело в деревню. Они столпились у него, говорили о волках, о нечисти. Один, с бородой и крестом на шее, кричал, что это кара за грехи. Я смеялся, скрытый туманом.

Их бог бессилен, они лишь пища для меня. Женщина рухнула на колени, её слёзы пьянили, я желал её крови. Я жду ночи – страх сделает их кровь еще вкуснее.

Они заперлись в избах, шептали молитвы – старые, про леших и русалок, новые, про их кресты. Глупцы. Я ходил меж теней, слушал их сердца – быстрые, живые, кровь текла по жилам, звала. Кровь – это жизнь, а их жизнь принадлежит мне. Люди это животные, они еда для меня.

Я не вернусь к той деревне, где меня жгли пока не наберусь сил. Пусть думают, что победили меня. Я буду пить их здесь и когда напьюсь мир узнает Кровяной князь не умирает. Он восстает из пепла.

Ночь – моя стихия. Людишки прячутся, дрожат за своими стенами, но я чую их, мне ничего не стоит убить их всех сейчас одного за другим, но после веков в проклятом ящике я хочу развлечения. Я чувствую, как бьются их сердца, кровь течёт по их венам зовёт меня. Первая жертва дала мне регенерацию, вторая даст мне силу, и я возьму её сегодня. Слабость моя уходит, и я чувствую себя живее и сильнее, чем в те ночи, когда железо держало меня под землёй. Огонь той девки оставил шрамы, но он же освободил меня. Они думали, что огонь – уничтожит меня. Но они ошиблись. Я вернусь и вернусь сильнее чем было когда то.

Я стою у реки, где бросил мальчишку. Сладкий запах его крови ещё витает в воздухе, слабый, но такой манящий. Люди ушли, оставив лишь тишину и запах страха. Деревня спит, но не вся. Девушка идёт к воде – худенькая, с ведром в руках, волосы светлые, как лён. Она оглядывается, крестится, шепчет что-то про русалок. Их сказки смешат меня. Русалки – выдумка, а я – нет. Я шепчу ей, тихо: «Иди… иди ко мне…». Она замирает, ведро падает, бьётся о камни. Глаза её мутнеют, ноги шагают сами прямо ко мне.

Я беру её за шею, пальцы мягко сжимают нежную кожу. Она не кричит – мой шёпот сковывает её, как ящик сковывал меня. Глаза её полны ужаса. Зубы вонзаются, кровь течёт, горячая, сладкая от страха. Я пью, моя сила растёт. Она ярче, чем у мальчишки… девственница… её кровь насыщает быстрее. Кожа на руках, была чёрной от ожогов, светлеет, когти удлиняются, глаза видят дальше. Я несу её в деревню бросаю в траву, у избы, с гримасой ужаса на мёртвом лице. Пусть найдут. Пусть знают я здесь.

Утро разрывают крики. Они находят её, вопят, бегут к избам. Бородач с крестом бьёт себя в грудь, взывает к их богу. Женщины ревут, дети прячутся. Шепчутся о нечисти, опять поминая чёрта, но я не чёрт – я хуже. Их боги – ничто передо мной.

«Леший утащил», – шепчет одна. «Чёрт забрал», – спорит другая. Я смеюсь, скрытый в тени леса. Пусть гадают. Их глупость – моя сила.

Кровь этой девки хорошая, невинная. Она не просто даёт силу – она возвращает мне то, что отняли века в железном ящике. Я сажусь у старого дуба, закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят, тени из прошлого. Я был Велемир, сын князя, воин, который косил печенегов, как траву. Слава, золото, девки, все было моим, но я хотел больше. Вечность. Сила пришла в ночи, у алтаря в горах. Неизвестный шептал мне, как я теперь шепчу им. Вначале он выпил мою кровь, потом перерезал своё запястье и приложил его к моим губам «Пей кровь, и будешь жить», – сказал он мне. Я пил жадно, она была такая сладкая и древняя, давала мне силу. Потом он исчез, и я Велемир похититель крови начал свою охоту на врагов, а потом начал пить своих. Они нашли меня днем, когда я спал, заточили, но не убили. Не знали как, боялись. Я смеялся, даже когда железный ящик сжимал меня. Они думали это конец. А я ждал.

Теперь я свободен, один из мужиков который копал землю под амбар прошлой деревне и сам того не ведая разбудил меня от вечного сна.

Кровь этой новой деревни – мой путь к силе. Я чувствую, как тело крепнет, как голос мой звучит глубже, как шепот проникает дальше. Они не знают, кто я. Не знают, что их всех ждет смерть. Я поднимаюсь, иду вдоль реки. Деревня спит, но не все. Кто-то ходит у костра, согнувшийся, с посохом. Я вижу его – старик, сгорбленный, с глазами, которые видят и смотрят слишком пристально. Он не боится, как другие. Это не интересно.

Ночь зовёт, и я иду за ней. Ещё одна жертва ждёт меня – может, тот старик, может, другой, но старик не интересен, он уже не боится смерти, но все равно вся их кровь будет моей. Я наберу силу, мир вспомнит Кровяного князя. Я не просто вернусь. Я уничтожу их всех, весь мир будет у моих ног. Тьма обещала мне вечность, и я возьму своё – глоток за глотком.

Деревня боится. Я чую их страх. Он льётся из их изб, из их разговоров, его видно в их глазах. Они нашли девку у избы, белую, с ужасом, который я оставил на её лице. Крики их стали слабее, чем вчера – страх глушит голоса, делает их тише, покорнее. Они не знают, но их души, их кровь принадлежит мне.

Утро серое, мокрое. Они собрались у избы, где бросил я прошлую девку. Мужики стоят, сжимают вилы, топоры, бабы рувут, дети прячутся за юбками. Тот, с бородой и крестом, кричит громче всех – про грехи, про кару. Я смотрю из леса, укрытый соснами, и смеюсь. Опять вилы и топоры, серьёзно? Слова мужика с крестом просто – ветер.

Но есть другой – старик с посохом, я видел его ночью. Он не кричит, не крестится. Ходит вдоль берега, трогает траву, где следы мои смыло дождём. Глаза его узкие, как щели, ищут что-то. Меня это забавляет.

Он зовётся Гордей – я слышу, как шепчут его имя. Знахарь, травник, тот, кто лечит их от лихорадок и заговаривает болезни. Они слушают его, но не так, как бородача с крестом. Гордей приседает у тела, трогает шею, где мои зубы оставили след. Лицо его морщится, но не от страха, старик не боится меня. Он бормочет, тихо, себе под нос, и я слышу: «Не леший… не русалка…». Умён, старик. Умнее их всех.

Я слежу за ним. Он уходит от реки, идёт к лесу, ближе ко мне. Посох стучит по земле, пальцы сжимают пучок трав, эти травы воняют полынью. Я могу взять его сейчас – шагнуть из тени, шепнуть, вонзить зубы в его тощую шею. Но не спешу. Пусть ищет. Пусть гадает. Его страх будет острее, когда он поймёт. Я играл с такими, как он, раньше – ведунами, они махали травами и пели свои песни. Они ломались, как ветки под моими ногами. Этот сломается так же.

К полудню он возвращается в деревню. Говорит с мужиками, тихо, чтобы бабы не слышали. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Слова его доносятся обрывками: «…следы крови… не зверь… что-то старое, древнее…». Они кивают, но не верят до конца. Бородач перебивает, машет крестом: «Бог покарал нас за грехи!». Гордей качает головой, уходит к своей избе. Я вижу, как он роется в сундуке, достаёт тряпки, травы, что-то острое – нож или кость. Он знает больше, чем говорит. Это интересно.

Ночь приходит, и я жду. Гордей не спит – сидит у очага, шепчет, мешает какие-то травы в горшке. Запах горький, едкий, режет мне ноздри даже через лес. Я чую его беспокойство, но оно не такое, как у других. Он не дрожит, не прячется. Он ищет. Я смеюсь, тихо, чтобы ветер унёс звук. Пусть ищет. Я – тень, и меня не поймать и не уничтожить.

Но вдруг что-то шевельнулось во мне – лёгкий укол, как заноза под кожей. Его глаза, его шепот, его травы – они напоминают мне тех, кто заточил меня. Ведуны с гор пели свои песни, пока железо сжимало меня. Они знали меня, знали мою суть.

Этот старик – не они, но он близок. Я помню их лица, их кровь ту, которую я не успел испить. Гордей не остановит меня, но его бесстрашие раздражает.

Я ухожу глубже в лес, к реке. Ночь ещё моя, и кровь зовёт. Я найду ещё одну жертву – может, того мальчишку, который прячется в хлеву, или бабу, спящую у окна. Они все мои. Гордей может гадать, шептать, махать своими травами, но он не знает кто я. Пока не знает. Я дам ему время – пусть думает, что близок к правде. А потом я приду за ним. И его кровь будет последней, которую я попробую здесь, перед тем как уйти дальше.

Ночь черна, как моя душа, и я иду за новой кровью. Деревня спит, костры тлеют, запах дыма смешивается с сыростью реки. Я чую их – живых, слабых, готовых стать моими. Старик Гордей не спит, я знаю. Он возится в своей избе, шепчет, ворошит травы. Его глаза, его шаги раздражают меня, как муха, жужжащая над ухом. Я мог бы взять его прошлой ночью, но жду. Пусть думает, что он охотник. Я – зверь, что играет с добычей перед убийством.

Река плещет о камни, манит меня. Я иду вдоль берега, ищу того, кто выйдет к воде. Мальчишка в хлеву спит, баба, которая спала слишком близко у окна занимается чем-то непристойным с мужиком. Но кто-то идёт – другой мужик, высокий, с удочкой. Он бормочет, оглядывается, боится русалок. Я шепчу ему, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Он замирает, удочка падает, шаги его неровные, но верные прямо ко мне в руки. Я жду в тени сосен, когти готовы, зубы ждут его теплой крови.

И тут я чую её – горечь, едкий запах, жгущий ноздри. Травы. Полынь, можжевельник, что-то ещё непонятное. Я шагаю к мужику, но земля под ногами дрожит, как живая. Круг – трава сплетена, усыпана пеплом, солью, камни с рунами блестят в темноте. Ловушка. Я смеюсь, но мой смех прерывается сжением в горле – ноги мои тяжелеют. Руны светятся, слабо, но я чувствую боль, они режут меня, жгут моё тело. Ах ты Гордей сучий сын.

Он выходит из тени, посох в руках, глаза горят.

– Назови себя, тварь, – говорит он, голос хриплый, но твёрдый. – Ты не леший, на упыря тоже не похож. Кто ты?

Я смотрю на него, улыбаюсь, хотя кожа моя дымится там, где руны жгут.

– Я – тот, кого ты не остановишь, старик, – шепчу я, тот кто выпьет тебя.

Он бросает травы в круг, шепчет слова – старые, как те, которые пели мне в горах. Жжение растёт, сила моя тает, но я не слабый, кровь невинной дала мне больше сил. Я рвусь вперёд, мои когти цепляют землю, руны трещат под моей силой. Гордей отступает, но поздно – я вырываюсь, круг ломается, пепел разлетается. Я хватаю его за плечо, когти рвут рубаху, мясо, ломают кости, кровь течёт, горячая, горькая от его трав. Он кричит, падает, посох падает рядом.

Я мог бы выпить его сейчас. Зубы мои близко, шея его открыта, кровь зовёт. Но я останавливаюсь. Пусть живёт. Пусть боится. Пусть думает, что близок ко мне. Я отпускаю его, он ползёт назад, глаза его полны не ужаса, а ярости.

Я заставлю его бояться, хочу увидеть ужас в его глазах.

– Ты знаешь меня, старик? – шепчу я. – Скажи им. Пусть знают, Кровяной князь вернулся.

– Я выпью вас всех, одного за другим.

Он бормочет, сжимает травы в кулаке. Я смеюсь, ухожу к реке. Мужик с удочкой лежит рядом в траве – он видел, слышал всё, но он не уйдёт его я выпью до последней капли крови. Я пью его, быстро, жадно. Кровь его простая, без горечи, смывает жжение рун. Сила моя возвращается, но она не такая которая была от невинной – Гордей знает. Не всё, но больше, чем другие.

Я сижу у воды, смотрю на звёзды. Воспоминания опять приходят. Ведуны с гор – их руны, их песни, их кровь, кровь моих людей которую я пил, пока они не закрыли меня в железе. Они знали меня, звали Похитителем Крови, Кровавым князем. Гордей – их отголосок, слабый, но он еще что-то может, нужно быть аккуратней с ним. Его ловушка жгла, но не удержала. Я был сильнее чем обычно. Огонь и железо не сломили меня, не сломает и он.

Кровь невинной даёт другую силу, дикую, необузданную.

Деревня скоро проснётся. Они найдут мужика, увидят Гордея, услышат его слова. Пусть. Страх их – делает кровь вкуснее, их кровь моя еда, их кровь – моя жизнь. Я не вернусь к тем, кто жёг меня – их время придёт позже. Здесь я возьму всё. Гордей думает, что остановит меня. Пусть попробует. Я дам ему ночь, быть может две, чтобы сплести свои травы, вырезать свои руны. А потом я приду. Не убью – сломаю. Его кровь будет последней здесь, и она будет сладкой от его ужаса.

Ночь – моя крепость, построенная на их страхе. Гордей лежит в своей избе, рана его кровоточит, кости сломаны. Я чую его боль, его слова тонут в стонах. Я оставил его жить – пусть пугает их, пусть шепчет обо мне. Деревня дрожит от страха, костры пылают ярче, но они вас не спасут. Кровь мужика у реки вернула мне силу, смыла жжение его рун. Я иду дальше, вдоль деревни. Её запах я чую раньше, чем вижу – молодая девушка, пахнущая травами и мёдом. Она идёт к реке, тихо, с кувшином в руках. Дура, зачем она здесь? Ночь принадлежит мне, а её выход – ошибка, и эта ошибка манит меня. Её сердце бьётся громче воды, и я уже вкушаю её страх, сладкий, как мёд, который она несёт в своём дыхании.

Я стою в тени, смотрю. Её волосы тёмные, как ночь, глаза голубые. Как же она прекрасна. Она не крестится, не шепчет их молитвы. Запах её крови странный – горячий, но с горечью, как полынь, которая жгла меня в круге Гордея. Это не страх, не слабость. Это что-то другое. Я шепчу ей, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Она замирает, кувшин дрожит в руках, но не падает. Глаза её мутнеют, шаги медленные, но твёрдые. Она идёт.

Я хватаю её, руки впиваются в плечи, зубы находят шею. Кровь льётся, горячая, густая, но вкус её режет меня, как нож. Горечь, едкая, жжёт горло, язык. Я пью, но сила не приходит – слабость приходит, медленная, тяжёлая, как железо, державшее меня века. Я отшатываюсь, отпускаю её. Она падает, но не умирает. Дышит, смотрит на меня, глаза её яснеют. Она жива.

– Кто ты? – шепчу я, но голос мой дрожит. Она поднимается на колени, держась за шею, где кровь сочится из ранок. Глаза её острые, не как у других – в них нет страха, только решимость.

Все мои мысли о ней, я снова думаю, как она прекрасна.

– Уходи, – говорит она, голос дрожит, но не ломается. – Оставь нас. Мы не твои, дай нам жить спокойно.

Я смеюсь, хрипло, злобно.

– Ты смеешь говорить со мной, девка в таком тоне? Я беру, все что захочу. Ваша кровь – моя, ваши жизни мои.

Она качает головой, встаёт, шатаясь.

– Моя кровь она жжёт тебя. Я вижу. Уходи, или мы уничтожим тебя, сожжем огнем и не дадим тебе уйти как в прошлый раз.

Я рычу, шагаю к ней, но ноги мои дрожат. Её слова – словно удар, освежает мою память. Огонь той девки из первой деревни, его жар, его боль. Эта знает? Откуда? Яд в её крови держит меня, как цепи, но я не сдаюсь.

– Твоя смерть близко, – шепчу я. – Я выпью тебя, и яд в твоей крови не поможет тебе.

– Тогда попробуй, – отвечает она, отступая к воде. – Но мы знаем тебя. Гордей знает. Уходи, пока можешь.

Она поворачивается, бежит, шатаясь, исчезает в тумане. Я рвусь за ней, но слабость тянет вниз. Я падаю на колени, гнев кипит, но тело не слушает. Яд. Её кровь – яд. Я рычу, бью кулаком по камням, но она ушла. Лада – её имя шепчут в избах, я чую его в ветре.

Я сижу у реки, жду, пока яд уходит. Он не убивает – я не могу умереть, – но ослабляет, как огонь, как руны. Ведуны с гор пили травы, мазали себя, чтобы их кровь жгла меня. Эта девка – их отголосок, но живая, красивая. Гордей дал ей это, защитил её. Я смеюсь, но смех мой слабый, злой. Она смеет говорить со мной, просить уйти? Я – Кровяной князь, я не отступаю.

Сила возвращается медленно. Я встаю, иду к лесу. Деревня проснётся, найдёт её следы, услышит её слова. Гордей поднимется, его рана заживёт, кости срастутся, и он придёт с ней. Пусть они думают нашли оружие. Пусть. Я найду её снова, пойму, что в её крови, сломаю её защиту. Она не ведунья, но её кровь – угроза. Сомнение грызёт меня, как червь, но я не боюсь. Я возьму её, заставлю умолять.

Ночь уходит, я жду. Они знают я ослабел, но я вернусь. Лада думает её слова, её кровь остановят меня. Она ошибается. Её кровь – ключ, и я выпью её полностью.

Её кровь жжёт меня, как огонь, но я не могу забыть её вкус, запах её тела, Лада – имя, которое шепчет ветер, ее имя горит в моей голове, как заноза. Она осмелилась говорить со мной так дерзко, просить уйти, и это не уходит из памяти. Её глаза, голубые, полные жизни, её слова – «Уходи» – режут меня глубже, чем яд в её крови. Я не уйду. Я найду её, пойму, что делает её такой, и сломаю это. Она бросила мне вызов, и я не оставлю его без ответа.

Ночь темна, река молчит, людей нет. Я иду к деревне, чую её – где-то там, среди изб, за кострами. Яд её крови ушёл, сила моя вернулась, но гнев остался. Она знает меня, сказала про огонь, про Гордея. Откуда? Я должен знать. Я крадусь вдоль опушки, тени сосен укрывают меня. Деревня проснулась после её бегства – они нашли следы у реки, слышали её рассказ. Теперь они шепчутся, точат топоры, жгут травы, эти травы воняют полынью. Гордей жив, я чую его – его шаги, его голос. Он с ней.

Я вижу её. Она стоит у избы старика, у очага, где дым поднимается к небу. Гордей рядом, бинтует плечо, рана его всё ещё кровит под тряпками. Она говорит с ним, тихо, но я слышу: «Он слабел… кровь жгла его…». Гордей кивает, мешает что-то в горшке, запах едкий, как её кровь. Я смеюсь, тихо, злобно. Они думают нашли мою слабость меня. Пусть. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Её волосы блестят в свете костров, шея открыта, раны мои всё ещё краснеют на коже. Я хочу её выпить сейчас, но жду.

Гордей уводит её в избу, закрывает дверь. Я слышу, как он шепчет слова – старые, как песни ведунов с гор: «Держи его… гони его…». Они прячут её, думают, что стены спасут. Я крадусь к окну, когти скребут дерево, шепот мой пробивает щели: «Лада… иди ко мне…». Она вздрагивает, я вижу её – она отступает к очагу, сжимает что-то в руках, нож или кость. Гордей стучит посохом, бросает травы в огонь, дым густеет, режет мне глаза. Я отступаю, но не ухожу. Она будет моей.

Деревня оживает. Мужики выходят, с вилами, с факелами, бородач с крестом кричит про нечисть. Они идут к лесу, ищут меня. Я ухожу глубже, в тени, но слежу за избой. Лада там, с Гордеем, и я найду путь. Я жду, пока они пройдут мимо, пока факелы уйдут к реке. Тогда я возвращаюсь, тихо, как ветер. Дверь заперта, но я бью её, раз, другой – дерево трещит, дверь вылетает. Гордей кричит внутри, травы шипят в огне, Лада отвечает: «Уходи! Оставь нас!». Но я уже одержим ей и не могу остановиться.

Я рычу, гнев кипит, ярость овладевает мной. Её голос – сладкий, манит меня меня. Я захожу, но дым валит наружу, едкий, жгучий. Он как её кровь – ослабляет меня, гонит назад. Я отступаю, кашляю. Гордей знает, что делает. Его травы – щит, и этот проклятый щит держит её от меня. Я ухожу к лесу, но не сдаюсь. Она там, прячется, но я найду её.

Мужики возвращаются, кричат, машут факелами. Они не нашли меня, но их гнев растёт. Я сижу под дубом, слушаю. Воспоминания приходят – ведуны с гор прятали своих, мазали их травами, пели свои песни. Я ломал их круги, пил их кровь, но некоторые уходили. Лада – как они, но живая, смелая. Её кровь – яд, её слова – вызов. Я не боюсь, но сомнение грызёт меня. Вдруг она права? Вдруг я сгорю?

Нет. Я – Кровяной князь. Я найду её, сломаю её защиту, выпью её до конца. Ночь ещё моя, и я жду. Они готовят облаву, но я быстрее, хитрее. Лада не уйдёт. Её кровь станет моей, и яд не остановит меня. Я иду за ней, шаг за шагом.

Я буду её тенью.

Гнев мой – буря, которая ломает все на своем пути. Лада ускользнула, спряталась за травами Гордея, за его шепотом и дымом. Её слова – «Оставь нас» – горят во мне, как яд её крови. Они думают, что могут прятаться, держать меня на расстоянии, гнать меня их жалкими обрядами. Они ошибаются. Я – Кровяной князь. Я пламя которое уничтожит их. Деревня заплатит за её смелость, за его травы, за их облаву. Я разрушу их.

Ночь – мой плащ, и я иду к ним. Они собрались у изб, факелы в руках, вилы блестят в свете огня. Бородач с крестом кричит, мужики кричат, бабы прячут детей. Я не шепчу, не прячусь. Я шагаю из леса, высокий, худой, глаза горят. Они видят меня . Я смеюсь, громко, холодно, и звук моего смеха пугает их.

Первый – мужик с вилами. Он бросается ко мне, кричит что-то про своего бога. Я ловлю вилы руками, ломаю их, как ветки. Шея его открыта, зубы мои находят её – кровь горячая, простая, смывает яд Лады. Он падает, я швыряю его в костёр как тряпичную куклу. Костер разлетается, искры летят к избам. Они бегут, но я быстрее. Вторая – баба, голосившая у реки. Я хватаю её, пью, бросаю в избу. Кровь их течёт, сила моя растёт, гнев кипит.

Я бью в стены, когти рвут дерево, избы трещат. Одна вспыхивает – факел падает в солому, огонь лижет крышу. Они кричат, бегут, но я не останавливаюсь. Мальчишка, прятавшийся в хлеву, выбегает – я ловлю его, пью, бросаю в колодец. Кровь их – река, которая несёт меня. Деревня горит, дым густой, запах их страха сладкий, как мёд. Я – буря, я – смерть.

Но Гордей не бежит. Я вижу его – он стоит у своей избы, посох в руках, Лада рядом. Она держит нож, глаза её голубые, прекрасные, как тогда у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет слова, дым валит к небу, едкий, жгучий. Я иду к ним, шаги мои тяжёлые, уверенные. Избы горят, люди кричат, но они стоят. Я смеюсь.

– Ваши травы слабы, старик, – рычу я. – Твоя девка не спасёт никого. Я выпью вас.

Лада шагает вперёд, нож дрожит в её руках.

– Уходи, или сгоришь, – говорит она.

Я бросаюсь к ней, она уворачивается, когти рвут воздух, но дым бьёт в лицо, жжёт глаза, горло. Я кашляю, отступаю, гнев мой слепит. Гордей кричит, слова его режут меня, как руны: «Кровь её – твоя слабость, тварь!». Лада режет ладонь, кровь капает в огонь – дым чернеет, густеет, тянется ко мне. Я рычу, бью землю, но слабость приходит, как тогда у реки. Яд её крови в дыму, в воздухе, повсюду.

Они готовят что-то – обряд, как те ведуны с гор. Я вижу, как Гордей рвёт травы, бросает их в огонь, как Лада шепчет с ним. Дым становится стеной, жжёт сильнее, чем огонь той девки из первой деревни. Я рвусь к ним, прорываюсь через дым, но слабость тянет вниз. Избы горят, люди бегут, а они стоят, их голоса смешиваются с треском пламени. Я падаю на колени, когти цепляют землю, но я не сдаюсь.