Визит

Теймур Байрамов

Визит

ВИЗИТ

Было это летом, дай Бог памяти, году этак в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.

Баку. Апартаменты спартаковского альпиниста Юры Карумидзе, Ежа, набиты до отказа. Друзья собрались на проводы. Сегодня в роли героя дня выступаю я собственной персоной.

Решительно развернув штурвал судьбы, прерываю плавное течение жизни, уезжаю, оставляя в тёплом городе дорогих мне людей и ломая удачно складывающуюся карьеру. Уезжаю…

Ленинград стал городом моей мечты после первого же знакомства. Вздыбленные кони Клодта на Аничковом, чеканный ряд архитектурного каравана вдоль Невского… А Летний Сад? А Нева с впечатанным в сизое небо профилем Петропавловки? А маслянно-бронзовый Исаакий?

Уезжаю…

…………………………………

Комнаты ежовой квартиры в сигаретном дыму, голоса слагаются в невнятный гул, из плена которого вырываются отдельные фразы. На пока ещё свободном столе разлеглась крок-схема Центрального Кавказа. Район альплагеря «Безенги». Нашего привычного места сборов. Над ней склонились мои друзья. Добрые пожелания. Вензели росписей…

А где-то под ногами собравшихся носился сынишка-ежонок, отыскивая среди мельтешащих брюк знакомые:

– Ёзик, Ёзик…

Боже, как я был и счастлив и несчастен одновременно.

………………………

В Ленинграде я обрёл кров в петродворцовом районе. Черта города, однако же отделённая от Питера целой чередой прогонов пригородной электрички. На улице Коминтерна, ныне ей вернули старое имя – Разводная, красуется особняк. Сталинка.

На втором этаже в квартире тридцать угнездилась не самая скверная коммуналка.

Три семьи. Капитан первого ранга в отставке Фёдор Ефремович Сайданов, в военную пору командовавший соединением подлодок северного флота. Его жена – маленькая, неслышная и шустрая как мышка Виктория Павловна. На правах старожилов они пользовались прилепившейся к кухне бывшей кладовкой.

Странная пара – грымза Маша и её моложавый приживальщик Ваня, слесарь с танкоремонтного завода в Красных Зорях…

Эта парочка вечно провоцировала соседей на скандалы, чувствуя себя в грязном потоке перебранки свободно и комфортно.

Всё жизненное пространство общего пользования разделено с миллиметровой точностью:

в общей кухне – три стола, в ванной – три лампочки и три выключателя.

Жлоб Ваня в свободное от работы время где-то втихую выпивал, и Маша громогласно пилила супруга:

– Ни денег, ни х…

Они не стеснялись никого и ничего, легко выставляли напоказ личное, и обеденный машиванин стол притулился в проходе к плите, и супруги, чавкая, трапезничали, попутно привычно переругиваясь, и тяжёлый, как солдатский сапог, мат слетал с привычных уст смачными плевками, и тщетно было призывать дремучих маргиналов к приличиям:

– Она мне говорит колкисти, и я ей говорю колкисти…

………………………………

Петергоф. Улица Коминтерна. Дом десять. Квартира тридцать. Мне – два звонка.

Иду к дверям. Открываю.

– Ба-а, Шурка! Каким ветром? Заходи…

Надобно заметить, что Шурка, он же – Александр Алексеевич Воскресенский, был общепризнанным гуру бакинских спартаковских альпинистов. И личным другом многим из незаурядного окружения своего.

Обнимаемся. Из соседней комнаты высовывается любопытная морда.

– Кыш!

Морда проваливается в дверную щель.

– Однако, брат…

В просторной комнате с огромным квадратом окна, выходящего на Татьянин пруд, Шурик, стоя у колченогого стола, раскрывает аэрофлотскую синюю сумку, извлекает из неё пышные связки кинзы, и тотчас по комнате густой волной растекается терпкий аромат, а потом, – с самого дна, – бутылку знаменитого красного азербайджанского вина. О, – "Кямширин"!..

Я срочно намыливаюсь в магазин, оставляя гостя осваиваться.

Возвращаюсь с полной авоськой. Вытаскиваю кильку в томате, батон минской колбасы. И – кирпичик карельского хлеба с тмином. И, ну там – солёные огурчики, квашеная капустка…

Пока я магазинничал, Шурик разложил снедь на газете, развёрнутой поверх потрёпанного ковролина. Он уже успел переодеться с дороги, и теперь щеголяет в футболке и шортах.

Разваливаемся на полу. Бокалы налиты.

– За горы!

Вослед сладкому току теплеет пищевод. Густой аромат кинзы мешается с лёгким духом молодого вина.

Стоп-кадр. Петергоф. апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого. Шурик в гостях у Тимура…

Время за разговорами быстротечно, а назавтра утром у моего гостя поезд, и ещё надо заглянуть по паре адресов в Питере. Одеваемся.

– Момент, Шурик…

Достаю фотографию: ледоруб на фоне далёких заснеженных вершин.

– Подпиши, брат…

И – размашистое:

"Хочу, чтобы мой дорогой друг Тёмка был прекрасным альпинистом. По-настоящему знал и любил горы, это замечательное творение природы". И – подпись…

А потом была электричка, и на балтийском вокзале – распивочная. Запаслись парой жетонов.

– Смотри, сейчас пойдем к автоматам с "Гамзой", и нас будут останавливать, – пророчествует мой друг.

Однако, идём… И правда, только что за локти не хватают:

– Мужики, вы чё, там же "сухарь"!…

О, доброе братство выпивох…

Полчаса пути, и вот мы у цели. Типичный доходный дом. По псевдо-мраморной пологой лестнице в яминах от тысяч и тысяч ног поднимаемся на второй этаж.

Дверь пестрит кнопками звонков: два длинных и три коротких – Ивановы…

Звоним. На пороге миловидная женщина. За спиной – длиннющий коридор васильевостровской коммуналки.

– Привет, Света, – тихо говорит Шурик, – сын дома?

Они проходят внутрь, а я, сославшись на дела, сбегаю по лестничному полотну в уличную ни к чему не причастность.

.................

Утром на Московском вокзале Шурик непривычно молчалив. Подошло время расставания. Мы обнялись…

ПАВИЛЬОН У ПЛАТФОРМЫ

Когда открывается заведение толком не знает никто, но уже ранним утром широкий прилавок обильно залит пивными росплесками и отсверкивает от сомнительных щедрот подслеповатого фонаря, а беспокойная очередь густеет невнятно, но плотно.

Осенний рассвет едва брезжит, и смутные лучи раскачивающейся на косоватом столбе одинокой лампочки едва раздвигают густую тень.

Внизу платформы – рукой подать от свай, вознёсших её над рельсами железной дороги – неказистый павильон. У густо отдающих мочой стен шумит толпа. Она кажется монолитной, разве только время от времени от изголовья отваливаются и отползают тени, чтобы, застыв неподалёку, разложить на смятой газете добычу.

На свет божий извлекается заветная бутылка. Крышка сноровисто свинчена, и – буль-буль-буль – водка изливается в пивную пену.

Не теряя времени, ибо поезд уже скоро, – тень приникает к стеклянной кромке, и…

И литр адской смеси поглощается несколькими отработанными годами практики глотками…

Вдали прогудело, и у павильона – паника. Торопливо, иногда не успев подбодрить кружку спиртом, неудачники заглатывают вспененное содержимое.

Ещё гудок. Уже – ближе, и кто-то в спешке бросает у ног порожнюю кружку. Толпа, устремляясь по лестнице на платформу, покидает пивной рай. Вагон набивается потной публикой. Шум. Гам.

Состав дёрнулся. Проход между скамьями качнуло. Кто-то выматерился:

– Поехали, ёпть, с орехами…

А у затихшей на время платформы одинокая буфетчица, собирая брошенное, грозит кулаком во след увозящему хохот составу.

КУЗЯ, ОДУМАЙСЯ…

В квадраты окон полупустого зала районного суда врывается буйный весенний поток солнечного света, и видно, как в неподвижном воздухе плавают блёстки пылинок. Сегодня – разводный день. На сцене – обыкновенный конторский стол. Самый обыкновенный, разве что застелен чем-то до тошноты красным, и это накладывает на всё округ особенно несимпатичный – бюрократический – флёр. Три стула по ту сторону пока пустуют, и немногочисленная публика чувствует себя вполне привольно.

Перед сценой, у первого рядя кресел с откидывающимися сиденьями, собралась в кучку и вполголоса бубнит компания из трёх перекормленных матрон бальзаковского возраста и одной молодой заплаканной. Наотлёт, я бы сказал – демонстративно наотлёт – малый в помятом пиджаке и пузырями на коленях неглаженных брюк. Под буйным чубом прячется глаз, временами остро простреливающий сквозь неплотный занавес волос.

Мужичок мается ожиданием начала процедуры высвобождения из ненавистного ига. Скорее бы развели, и в киоск, что через дорогу – наискосок.

Откуда-то из-за кулис выходит троица – мужчина в пиджачной паре и две тётки, народные заседательницы, активистки с местной трикотажки. В зале – движение, входящих встречают перестуком откидных сидений скамеек.

Судья взмахивает молотком, и воцаряется тишина.

– Заседание объявляется открытым, – проговаривает пиджачная пара, – слушается дело о разводе… Истец, встаньте…

Чубатый вскакивает.

Выясняется, что, пусть не совсем примерный, муж весь изнемог под ненавистным бабским игом, что жена обманула его ожидания, наобещавши до свадьбы всего, и что тёща – форменная ведьма, а молодость на излёте…

Судья переводит взгляд на заплаканную:

– Ответчица, вам есть, что сказать?

Нелюбимая жена неожиданно твёрдым голосом жалуется, что этот, который тут врал, в последнее время пристрастился, дома почти не бывает, и у него где-то на стороне. Кто-то…

На этом месте бедолага с места в карьер припускается рыдать…

– Совсем плохо ведёт себя? Муж-то? – судья строго поглядывает на чубатого.

А тот увлёкся, что-то притягивает сполохи взглядов. На кумаче явно сэкономили, и из зала видно, как у одной из заседательниц задралась юбка и светят розовым панталоны.

– Ответчица, вы согласны на развод?

– Нет! Новые рыдания…

Судья переглядывается с заседательницами. Та, что в розовых панталонах, почесала ногу. И улыбнулась… Вторая как-то заинтересованно посмотрела на кандидата в холостяки…

Объявляется перерыв, главная троица покидает оживляющийся за спинами зал.

И снова: – Встать, суд идёт.

Зачитывается приговор, и чубатый хватается за голову.

– Приходите через месяц. Если не передумаете…

И честная компания заторопилась из зала. Впереди – само упорное намерение добиться таки заветного – раздосадованный, но непоколебимый истец. За ним – рановато приободрившиеся дамы бальзаковского возрасти и одна молодая:

– Кузя, одумайся… Кузя, вернись в семью… Кузя… Кузя…

"РЫБА"

В славные времена моей недолгой службы в проблемной лаборатории технической теплофизики, прикорнувшей на опогоненном плече ленинградского высшего военно-морского инженерного училища, произошло неприметное для посторонних глаз событие. В лабораторию заглянул наш куратор капитан второго ранга. Увидев меня, подозвал:

– Тимур, нужна характеристика в кадры. Набросай рыбу…

Я вытаращил глаза: – Какую рыбу?

Капитан на пальцах разъяснил, что это такой как бы черновик. Ну, что же, рыбу так рыбу.

Через день я протягиваю исписанный листок. Капитан, не глядя, прячет трафарет в карман кителя… Между тем, рыба получилась не совсем простая:

***

"Товарищ Байрамов – умеренных нравов.

Сотрудник научный и младший по рангу,

Трудиться приучен, и к красному флагу

Питает почтенье. Товарищей мненье,

что жадности чужд он,

и что без сомненья

в финансовых нуждах

пойдёт не к врагу он, а в общества кассу…

Рабочему классу

отдаст он свой голос

На выборах общих.

Не ноет, не ропщет.

Женат он и холост,

Детей не имеет.

Увы, не безгрешен: не пашет, не сеет.

Он прост. Он не бросок. Не пыль и не глыба.

А этот набросок – обычная "рыба".

Начальник Проблемной физических жанров,

ваш друг неизменно, кап-два Александров…"

...................

Назавтра меня вызывает Лев Абрамович Вулис. Иду на ковёр.

В профессорском кабинете кроме хозяина – возбуждённый кавторанг. Бегает из угла в угол.

– Тимур, – обращается ко мне Лев Абрамович, – что это? – и протягивает знакомый листок.

– А, это? Это, Лев Абрамович, рыба…

– Какая ещё рыба? Что вы такое говорите?

Объясняю, что поручил мне написать оную рыбу товарищ капитан второго ранга. И я поузнавал о предмете, и вот это… Возвращаю злосчастную рукопись профессору…

– А вы, Лев Абрамович, никогда рыбу не писали?

– Ладно, идите, работайте…

Ещё через день. Я снова в профессорских апартаментах.

– Тимур, коль скоро отметились в жанре, вот вам моё поручение-наказание. На подходе восьмое марта. За вами – выпуск праздничной стенгазеты…

.................

Восьмого дня весеннего месяца марта одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года на стене лаборатории красовался лист ватмана, расписанный персональными поздравлениями. В стихах.

Это чудо-юдо провисело всего один день. А назавтра его не стало. И старший научный сотрудник Кузнецов ходил, хитро улыбаясь…

В БУФЕТЕ

Свежие сочни тают во рту. Нежность творога оттеняется пряностью напоённого солнцем изюма. Запиваю сладким кофе с молоком. М-м-м… Класс! Лукулл обедает у Лукулла…

Питер. Вечер. Буфет балтийского вокзала. До электрички – добрых полчаса, и торопиться особенно некуда. Осматриваюсь.

За столом в дальнем углу двое записных алкашей делят дешёвенький «портвешок». Здоровенная буфетчица с шаляпинскими голосовыми связками время от времени повякивает.

Для порядка:

– Эй вы, чем занимаемся?

А у мужиков – срочное дело.

– Чё возишься, ёпть? Наливай шустрее… Да, не шуми ты!

Бутылка легонько позвякивает о край наполняющегося под прикрытием столешницы стакана.

В буфете распивать не разрешается, и стоящая за прилавком регулярно окидывает настороженным взглядом полупустой зал. Но наши герои в относительной безопасности, ибо их угол тонет в полумраке и надзирающей почти не виден.

Стакан между тем налит до краёв.

Первый из выпивох отворачивается от прилавка и вливает в себя содержимое, и это видно по запрокинутой голове и выставленному параллельно полу острому углу локтя.

Второй терпеливо ждёт. Ибо стакан – один.

Вот лидер утирает рукавом рот, и по мере проникновения забористого в самые дебри, расплывается в блаженной улыбке.

Передача эстафеты, и вновь – синхронное излиянию из одной ёмкости в другую позвякивание о стеклянные края.

Бутылка опустела, и нарушитель буфетных правил не особо таится: утоление – в пути к пересохшему устью, и нет силы, способной преградить дорогу приближающемуся счастию.

Стакан, поблескивая в полумраке зала, – всё ближе. Согласно ему двинулся локоть, оттопыриваясь в правильное – горизонтальное – положение. И …

И гримаса отвращения. Судороги желваков, сопровождающие каждый глоток тошнотворного пойла.

Боже, как тернист путь к блаженству!

СЕГОДНЯ НА СЕМИНАР НЕ ИДУ

Институтская поликлиника. Чистенький светлый кабинет. В центре – зубоврачебное кресло. Молодая женщина в белом халате, застёгнутом далеко не на все пуговицы, предлагает присесть.

Из эмалированной посудины, полной блестящих штуковин, извлекаются пыточные железяки с крючками на концах. Господи, как страшно-то…

– На что жалуетесь?

Жалуюсь на острую боль в коренном. Вырвать бы…

– До завтра не потерпеть? Новокаин закончился…

Во непруха… Рвать? Не рвать? Что же мне, переться на семинар?

– Рвите…

– Откройте рот, – соблазнительная истязательница постукивает по больному зубу.

Боль прокатывается через горло и проваливается куда-то вниз.

– Больно?

– А то…

Ну, поехали…

В руке врачихи, откуда ни возьмись, появляются блестящие каминные щипцы – самое то, чего мне никак не хотелось бы осязать у себя во рту… Боковым зрением засекаю странное движение. Мне показалось или барышня в самом деле перекрестилась?

Щипцы между тем сомкнули беспощадные зубцы свои на несчастной частице меня любимого.

Разливаясь вспышками боли и издавая отвратительные скрипы под немалым весом мучительницы, больной зуб сопротивляется из последних сил.

– Крак! – и сразу полегчало…

– Сё, узе? – прошепелявил я?

– Беда. Зуб обломился. Наташа!

– Бегу, Ирина Владимировна…

В комнату вплывает медсестра.

– Наташа, помогай,.. – и на свет божий явились молоточек и изящное зубильце.

– Это ещё зачем?!

Наташа между тем уже расковыривала язву в десне, прилаживая инструмент.

Старательная Ирина Владимировна взмахнула молотком:

– Не закрывайте глаз!

– Ба-бах!

Господи, помилуй, – я вцепился в пластмассу подлокотников. Что-то щёлкнуло под рукой…

– Не закрывайте глаз! Я должна видеть ваши зрачки, – это она следит, не наступает ли болевой шок… Прелестно, прелестно…

– Бам, бам, бам-барабам!

Во рту смрад, скрип, в глазах – искры. Вот щипцы прихватывают что-то, вытягивают. В плевательнице звякнуло… И тут же снова – бам, бам… Целая вечность кромешной боли.

– Кажется, всё…

Выползаю. Из разомкнувшейся потной ладони на пол выскользнул обломок кресельной рукояти. Докторша дрожащей рукой заполняет справку.

Ура! Сегодня на семинар не иду…

ЕГИЙ

Невысокий, с тёмными жгучими глазами. Порывистый. О-очень темпераментный. Ну, просто – очень. С младых ногтей числил себя в писателях, что-то такое сочинял. Грандиозное. И буквально доставал всех встречных-поперечных, лихорадочно излагая, пока не перебили, содержание очередной главы военного романа. Про штабы на деревьях и прочую лабуду. Звали его – по обычаю сокращать фамилии – Егий.

Наша дружба незаметно выросла из коротеньких встреч по пути из школы домой, окрепла на дворовых площадках во время игр в отмерного или калания лямки.

Знаете, что такое "отмерной"? По жребию самому невезучему из участников выпадала роль подставки. И бедолага, переломившись в поясе, становился у черты, а более удачливые с разбегу перелетали через живое препятствие, сопровождая лихие прыжки чем-то особенным. Например, вот такое: "чипоры". Вероятно, это – искажённое от слова "шпоры": перелетающий в апогее траектории азартно поддавал ногой по мягкому месту согбенного страдальца.

А подбрасывание ногой, – "калание" – лямки, клочка бараньей шкуры, утяжелённого свинцовым грузиком?.. Искусники набивали до двухсот пар, а потом гоняли проигравшего, отпинываясь куда подальше от набрасываемого на ногу самодельного снаряда. И неудачник раз за разом и чаще всего – тщетно, пытался перехватить стремительный полёт. И тогда всё начиналось по новой…