Пепельный крест

Приора Гийома и ризничего связывала дружба, и, как догадывался Антонен, она была давней и крепкой. Оставаясь наедине, они общались как кровные братья, между ними не чувствовалось разницы в положении. Однажды в день диктовки, придя немного раньше, Антонен через приоткрытую дверь услышал их голоса. Ризничий советовал приору соблюдать осторожность, и Антонен разобрал такие слова: “Не наговори лишнего, Гийом, у тебя много врагов”.

– Ты любишь путешествия, Антонен?

– Я не знаю, святой отец.

Антонен никогда не совершал путешествий дальше, чем на пятьдесят лье. Он родился в Монпелье, городе медицинских школ, где его отец получил основную часть своих знаний. Ему был знаком только мир Лангедока, заключенный в треугольнике между Средиземным морем, Тулузой и Пиренеями на юге. В детстве во время поездок с отцом они останавливались только в богадельнях и лепрозориях. Отец сам воспитывал его; мать умерла, произведя его на свет.

Он мало что помнил о девяти годах, предшествовавших чуме, из‐за которой он попал к доминиканцам. Он снова и снова видел мужчину в длинном черном плаще: тот шагал по смрадным улицам городов и оборачивался, проверяя, не отстал ли от него сын. Но обращенное к Антонену лицо было закрыто кожаной маской с вшитыми в нее стеклянными глазами. “Не приближайся ко мне” – слышался голос отца, когда Антонен пугался и ускорял шаг, чтобы его догнать.

“Не приближайся ко мне”. Единственные слова, оставленные отцом ему в наследство. Теперь, когда он чувствовал, что после возвращения в обитель братья стали сторониться его, эти слова громче звучали у него в голове.

Приор, погруженный в задумчивость, ждал его у входа в скрипторий. Антонену были знакомы его молчаливые блуждания по закоулкам собственных мыслей. Теперь ему хватало смелости их прерывать.

– Путешествия куда, святой отец?

Приор поднял на писца усталый взгляд:

– В Крым, Антонен. В маленький город на Востоке. В Каффу[6].

– Гийом!

Ризничий вынырнул из полутьмы и подошел к скрипторию. Но приор жестом успокоил его.

– Понимаешь, Антонен, Жан знает эту историю и беспокоится. Но я рассказываю только о пережитых событиях. Историки однажды о них напишут. Не пиши ничего, кроме дат и названий. Остальное будет полезно только для тебя, чтобы ты ясно понимал, что мне хочется записать и оставить на веленевой коже.

– Каффа? – снова заговорил Антонен, повторявший про себя это название: в его воображении оно хлопало, как парус корабля, на котором он мечтал однажды куда‐нибудь уплыть.

– Да, генуэзская фактория на Черном море. На Великом шелковом пути.

Антонен развернул лист простого пергамента, на котором делал заметки, и окунул перо в обычные бледные чернила.

Генуэзская дорога связывала Каффу с Китаем. Она была безопасной. Татары заставили соблюдать мир, убивая без разбору, и обеспечили защиту торговли. Для итальянских купцов это было долгое путешествие через Азовское море из Каффы на северо-восток, в Тану[7], а оттуда – бесконечный путь на повозках, запряженных быками, потом верблюдами, ослами и мулами, через засушливые степи и горы.

– Каффа – запомни это название.

Гийом произнес его по буквам с паузами после каждой: так он всегда проговаривал незнакомые слова, которые предстояло написать на велени. Потом снова замолчал.

– Святой отец, а что произошло в Каффе? – спросил Антонен.

– Я тебе скажу, брат Антонен, – отозвался приор, – но сначала я хотел бы помолиться с тобой и Жаном.

Ризничий привел в порядок свечи, горевшие на решетках вдоль стен скриптория. Жар пламени вытапливал углубления в воске, и края загибались к фитилю. Приор отодвигал раскаленный воск и расправлял фитили. Порой он держал пламя между пальцами, словно перо, застывая на несколько мгновений, как будто его кожа была нечувствительна к огню, как у саламандры.

Антонен встал на колени рядом со столиком для письма, ожидая, что будет дальше.

– Я хотел бы помолиться за брата, которого нет с нами, – заявил приор.

Антонен поднял глаза. Ризничий и приор Гийом сложили руки и стали тихо читать псалом утешения[8]. Антонен смотрел на них, как на двух чужаков, совершавших непонятный ему обряд. Между тем он знал слова псалма, но они от него ускользали. Его ладони не хотели складываться, как будто считали, что он недостоин молитвы.

Гийом и ризничий молились с закрытыми глазами, однако он ощущал на себе их взгляды и тяжесть взглядов всех своих братьев. И тогда его глаза внезапно наполнились слезами, к горлу подступили рыдания, и он начал по‐детски всхлипывать, не сумев сдержаться или затаиться. Дочитав псалом, приор увидел, что по щекам Антонена текут слезы, и подождал, пока они высохнут. Потом, после долгого молчания, спокойным голосом произнес:

– Сейчас я расскажу тебе, что случилось в Каффе.

Глава 10

Veritas

– Я старел. Мне исполнилось сорок шесть лет, и я хотел пожить в других краях. Орден дал согласие. Наконец мне можно было поехать в главный храм в Каффе, откуда проповедники Евангелия отправлялись на Восток. Я хотел стать миссионером, Антонен, чтобы нести Слово Божие на краю света, далеко от Франции, где моя вера потеряла прочность.

На самом деле я хотел стать миссионером для самого себя, для того чтобы снова обратиться к вере вдали от всего, что я знал, и слушать только звуки пустыни.

Генуэзская галера доставила нас с сопровождавшим меня молодым доминиканцем на первую остановку. Ему, как и мне, не терпелось отправиться дальше на Восток. Но судьба решила иначе. Ворота Каффы едва открылись, чтобы вновь захлопнуться за нами. Татары напали на факторию. Торговцы перестали платить им пошлину. Запах богатств Шелкового пути вскружил головы итальянским и византийским купцам. Незадолго до того их жадность разрушила столетний мир, устоявший перед варварскими племенами. Ходили слухи, что генуэзцы начали торговать рабами с египетским султаном-мамлюком, лишив ордынцев рабочих рук и пополнения для армии. Первая осада, предпринятая за год до нашего прибытия, была прорвана. Защитники города одержали великую победу. Но войска Золотой Орды не были разбиты и вернулись к стенам Каффы.

Я ни разу в жизни не видел татар. Один монах описывал их как демонов, которых сатана насылает на нас, чтобы наказать Европу за ее грехи. Греки недаром назвали их именем, которым обозначали самые мрачные глубины ада – Тартар.

Я предполагал, что более чем на два дня не задержусь в этом городке, где благоденствовали лишь торговцы. А остался на два года. Два года осады, за время которых я ни разу не голодал. Рядом было море, оно давало нам пропитание, а закаленная в боях городская стража под командованием отличных офицеров обеспечивала нашу защиту. Но эти месяцы принесли погибель.

Татарская армия подошла в начале 1345 года со стороны пустыни.

Жители города собрались на двойной крепостной стене с башнями. Дозорные сообщили о приближении песчаной бури, одной из тех, что нередко случаются к востоку от великих проливов. Понадобилось несколько часов, чтобы понять, что гигантские облака пыли, летевшие в сторону города, поднимало до самого неба конное татарское войско. На нас неслась гора пыли.

Армия была огромна, она покрывала всю пустыню. Над цитаделью повисла глубокая тишина, словно в храме. Мужчины клали руки на крепостную стену, проверяя, надежно ли она их защищает, как будто эти камни были священными. А мы, бедные братья Христовы, единственные, кто мог явить Его милосердие перед лицом этой невероятной мощи, чувствовали тревогу этих людей и их потребность в духовной поддержке, тяжким бременем ложившейся на наши плечи.

Приор замолчал и ласково улыбнулся Антонену, который стоял у столика, подняв сухое перо и не зная, что писать.

– Сядь, Жан скажет, когда нужно будет записывать.

Они выпили немного воды.

– Хочешь знать, что собой представляют татары, Антонен?

Молодой монах ждал, не сводя глаз с губ приора.

– Они похожи на охотничьих псов. Они сливаются воедино, как свора собак, одетые в доспехи из вываренной кожи, не закрывающие рук, в войлочные шапки, надвинутые до самых глаз, они бьют голыми ляжками по бокам своих лошадей с длинными гривами, менее крупных, чем в наших краях, и тяжело нагруженных, словно быки. Их грудь украшает металлическая бахрома, она развевается, рассыпая солнечные блики по латам. Из окровавленных мешков, притороченных к седлу, торчат сабли и короткие копья. Они сверкают, Антонен, они притягивают солнце и стреляют его лучами. Татары несут в себе энергию неба.

Молва гласит, что они всегда в движении и даже спят в седле, на полном скаку. Но в тот день воины не двигались. Всадники собрались поодаль от стен и замерли, как охотничьи псы, сделавшие стойку. Сзади, обступив плотной массой запряженные верблюдами повозки и ощетинившись копьями, подтянулись пешие воины. Ни один всадник не нарушил строй, рабы сами разбили лагерь. Никто не мог понять, почему это войско замерло у наших стен.

Татары ждали знака.

Рассказывали, будто одна из их армий целый год стояла у ворот некоего города, ожидая божественного знамения, чтобы пойти на штурм. Жители могли спокойно выходить и без опаски прогуливаться прямо перед их лошадьми и даже их трогать, словно это были соляные изваяния посреди пустыни.

На самом деле, я думаю, татары хотели вывести врагов из равновесия. И это правда, ожидание сводило осажденных с ума.

Первые воинственные песни донеслись до нас лишь спустя два дня. Мы слышали слаженные, очень низкие голоса, горловые звуки почти без модуляций. Они немного напоминали песнопения наших монахов, однако пробуждали лишь животную, дикую силу.

Вооруженные пиками пешие воины подбежали к всадникам и запрыгнули на крупы лошадей. Наших солдат напугали эти пары воинов на одном коне. Уже не разглядеть было человеческих фигур, они напоминали демонов о двух телах, и их были сотни. Перед такой ордой защита Каффы казалась ненадежной. Со времени последней осады укрепления местами были усилены. Генуя прислала корабли, груженные камнем. В самых уязвимых местах толщину стен увеличили вдвое, ворота укрепили аркбутанами.

Помимо солдат, население Каффы состояло из торговцев, наемников и толпы авантюристов со всех уголков Европы и Азии, решивших обогатиться на Шелковом пути. Там были греки, латиняне, евреи, армяне, турки. Как только стало известно о передвижениях войск на границах Золотой Орды, вся эта толпа немедленно принялась за работы по укреплению цитадели, и в сердцах этих чужих друг другу людей возникло чувство единства. Выковалось братство. Под песни воинов женщины разожгли огонь под медными котлами на вершинах башен, масло закипало, и все были готовы сражаться.

Зазвонил монастырский колокол. Настал час ежедневного собрания монахов. Приор ушел к себе, чтобы надеть скапулярий и составить распорядок дня. Антонен остался наедине с ризничим. Старик, не произнося ни слова, пристально смотрел на него. Внезапно его рука поднялась и указала на герб ордена, высеченный над дверью, – геральдический щит в цветах ордена: белая туника и черный плащ. Его венчала надпись красными буквами: VERITAS[9].

Палец ризничего указывал прямо на нее. Он поднес к ней зажженную свечу и медленно провел ею вдоль девиза, выбитого на камне. Каждая буква, которую он освещал, словно загоралась огнем и железом выжигала в плоти Антонена это слово – “правда”. По мере того как свеча в руке ризничего двигалась вдоль стены, он испил полную чашу стыда за свое предательство.

Вернулся приор.

Ризничий снова поставил свечу рядом со столиком для письма. Антонен развернул чистый пергамент. Бледность монаха встревожила приора, и он накинул ему на плечи одеяло.

– Ты холодный, как лед, возвращайся к себе в келью и отдохни.

– Святой отец, можно я вернусь после вечерни? – спросил Антонен.

– Зачем?

– Чтобы услышать историю осады.

Приор мягко ответил:

– Важна не история осады Каффы. За те двадцать с лишним месяцев, что она длилась, были и смертоносные штурмы, и бесполезный героизм с обеих сторон. Татары так и не смогли взять город. Каждый, кто жил в те дни, рассказывал о них по‐своему. Мой рассказ не стоит того, чтобы на нем задерживаться. Мне хотелось бы, чтобы твое перо запечатлело на веленевой коже то, что случилось потом и чем закончилась осада Каффы.

– Это начало вашей истории, святой отец?

– Нет, Антонен, это начало чумы.

Глава 11

Чума

Скрепостных стен по всему городу разнесся крик:

– Они сдаются!

На востоке синеву разорвала широкая полоса белого света. Занималась заря. С дозорного пути было видно, как пустыня пробуждается и наползает на Каффу.

Шатры вражеского лагеря за ночь были свернуты. Противник не ходил на приступ уже несколько недель, и защитники крепости опасались неожиданного штурма.

Но татары явно собирались уходить.

Один из конных отрядов поскакал в направлении к городу, к еще не разобранным требушетам.

Эти метательные машины выглядели как гигантские цапли, их деревянные шеи покачивались на ветру, несмотря на державшие их канаты. Ордынцы едва не одолели защитников города, когда шли на штурм под прикрытием града камней, которыми осыпали крепость.

Отряд приближался. Около двух десятков всадников, а за ними – две крытые повозки, запряженные верблюдами. Первые воины сопровождения спешились рядом с машинами. Наши победные крики стихли, когда всадники повернулись лицом к солнцу. Это были не воинственные конники в коротких штанах, шлемах и кожаных доспехах, не прикрывавших рук, а бледные, изможденные фигуры в длинных белых накидках и больших, как у турок, тюрбанах, низко надвинутых на лоб. Их лица были прикрыты полосами тонкой ткани, отчего они напоминали призраков.

– Победа! – крикнул один из дозорных на башне, но никто не подхватил его крик.

Татары установили за машинами два шеста и прикрепили к ним свои знамена. Все воины были одеты примерно одинаково, только у одного из них плечи покрывала короткая, до пояса, голубая накидка, шитая золотом. Наверное, глава рода или хан, потому что воины падали перед ним на колени. Один из воинов расстелил ковер между знаменами, другой принес из повозки небольшой железный трон. Их повелитель сел. Его люди подогнали крытые повозки поближе к требушетам и откинули створки сзади. Все ненадолго исчезло в облаке пыли.

Когда ветер его рассеял, на земле мы увидели две кучи трупов.

По знаку господина белые воины схватили мертвецов за ноги и потащили к орудиям. Длинные коромысла требушетов на концах были усилены железными стержнями. К одному концу крепился противовес – свинцовый короб, наполненный камнями и песком, к другому – праща, куда загружались метательные снаряды. Татары повернули ворот лебедок, и в мертвой тишине машины заскрипели. От натяжения канатов коромысла качнулись и перевалились на другую сторону, с трудом подняв с земли тяжелые противовесы. Когда пращи коснулись песка, воины подвесили к ним тела, уложив их поперек ковша. Широко раскинутые ноги и руки свисали с обеих сторон. Издали казалось, что в пустыне появились огромные пауки.

Воины отпустили ворот лебедки, и в небо взмыл первый труп. Он комком полетел к небу, к солнцу, потом устремился в нашу сторону, раскинув руки и ноги, словно тряпичная кукла, и, болтая ими в воздухе, шлепнулся перед насыпью. Все, кто стоял на дозорном пути, подались вперед, чтобы рассмотреть обнаженное тело, которое лежало на животе, зарывшись головой в песок, в то время как воины подготавливали вторую машину.

Они загрузили в пращи еще два трупа и метнули их одновременно. Тела шлепнулись рядом с внешними рвами, и мы услышали хруст костей. Еще одно упало у подножья крепостной стены.

Татары прекратили стрелять трупами, чтобы точнее навести машины на цель, а может, чтобы дать нам время полюбоваться мертвецами, разметившими пунктиром дорогу на Каффу.

Ветер заметал тела песком. Я мог ясно разглядеть те, что лежали ближе всего, лица известкового цвета, черные пятна на висках, вывалившиеся изо рта раздутые языки.

“Они приносят нам в дар мертвецов”, – кричали солдаты. “Это татарское подношение”, – вторили им торговцы, столпившиеся на площади.

Громко щелкнула лебедка, и еще один труп устремился сверху прямо на нас.

– Посторонись! – закричал кто‐то собравшимся внизу.

Тело перелетело через зубцы и рухнуло прямо в толпу, никого не задев.

– Всем отойти! – скомандовал офицер.

Мертвая плоть издала тихий всхлип. Люди разбежались, вопя от ужаса, а на город обрушился дождь из трупов.

– Антонен, они падали с неба. Это был дождь из трупов. Никакому народу Библия не предсказывала такую казнь, худшую из худших.

Хан сидел возле камнеметов, и раб обмахивал его веером.

Около полудня офицер позвал меня осмотреть трупы, сложенные кучей во дворе. С тех пор как наш лекарь погиб во время очередной вражеской атаки, я исполнял его обязанности. “Монахи с этим тоже неплохо справляются”, – заявил офицер и вручил мне ключи от лазарета.

Татары оставили в покое метательные машины, и у меня появилась надежда, что это безумие наконец закончилось, но как только я подошел поближе, снова раздался громкий щелчок, и еще один труп пролетел над крепостными стенами и пробил кровлю какого‐то дома в порту.

Мертвецы были покрыты мелкими красными пятнышками, как будто истыканы иглой. На боках и под мышками вспухли язвы, шеи были раздуты из‐за разросшихся бубонов, на ляжках засохли следы сероватых испражнений.

Офицер прикрыл нос платком. За время осады, ухаживая за ранеными и читая молитвы над усопшими, я привык к трупному смраду, однако эти мертвые татары отличались от других. От них исходил запах болота, запах гниения, зловонного и живого.

– И эта жизнь была ужасна, Антонен. В них жила чума. Ни одно из земных творений не могло быть с ней связано. Она заставляла сомневаться в сотворении мира. Она заставляла сомневаться в Боге.

Я боялся. Не только мучений, коим болезнь могла подвергнуть мое тело, но мукам, которые угрожали моей вере. Ибо эта напасть вступила с ней в схватку. Она пыталась не просто лишить нас жизни. Она выискивала более лакомую добычу и увлеченно охотилась на нее – на наше милосердие, надежду, нашу веру в божественную доброту. Чума не походила ни на какую другую болезнь, она не довольствовалась тем, чтобы сокрушить нашу плоть, ей нужно было забрать наши души.

Я вспоминал святые слова, которые услышал Иов и которые Господь подсказывает сердцу, сомневающемуся в нем. Без Бога ты обратишься в трясину и будешь молить о смерти. В Каффе пахло глубинами ада, Тартаром, и бродили тени людей, которым суждено было обратиться в трясину.

– Ну что? – спросил офицер.

– Они насылают на нас чуму.

Сопровождавший нас солдат отшатнулся, прижал к лицу платок и побежал к крепостной стене. Офицер нагнал его на первых ступенях лестницы. И четко отдал приказ:

– Людям ничего не говори, отправь турок: пусть займутся мертвецами.

Два тела, крутясь в воздухе, подлетали к лазарету. Одно упало в нескольких метрах от него, сильно ударившись о землю, другое врезалось в балку и с грохотом куда‐то провалилось. Жители расспрашивали солдат. Никто не знал, что отвечать.

Мы все смотрели в небо, откуда сыпались мертвецы. Казалось, они прилетели издалека, из небесных сфер, где должны были парить ангелы, но теперь небеса обернулись адом.

– Что делать с телами? – спросил меня офицер.

Я не знал. В те годы никто не знал, что делать с зараженными телами. Кто‐то говорил, что их надо сжечь, другие уверяли, что дым от костров становится источником миазмов, а они разносят болезнь. Разве тогда кто‐нибудь в наших краях сталкивался с чумой?

К метательным машинам подъезжали по пустыне все новые крытые повозки. В траурной процессии брели лишь отощавшие верблюды – ни плакальщиц, ни священника. К прежним грудам добавлялись все новые трупы.

Чума охватила армию ордынцев месяцем ранее, и штурмы были остановлены.

Болезнь развивалась бурно, выкашивая по несколько сот человек в день. Поначалу тела прятали в отдаленных тесных ущельях в окрестностях Каффы. Шаманы обещали, что в полнолуние наступит исцеление. Когда свет луны залил лагерь, число заболевших утроилось. К похоронной процессии присоединилась повозка, утыканная копьями. На остриях, словно кровавые четки, торчали головы шаманов, которых хан велел казнить.

На площади Каффы лежали тела двух десятков воинов, разбитые, вывалянные в песке, в непристойных позах оргии смерти. Люди ходили вокруг них. Страх постепенно развеивался. Дети играли с трупами, прыгая по ним.

– Нужно было бы засыпать их известью.

– Извести нет, – сказал офицер.

Он упорствовал в своем решении не говорить о чуме и заявил своим людям, что прослышал о том, будто есть такой обычай: вождь побежденных татар приносит в дар победителям своих мертвецов. Должен явиться посланник с вестью о мире. Я опасался, что вид мертвых тел, армия со знаменами под стенами города и метательные машины, швыряющие трупы, вместо того чтобы почтительно сложить их под стенами крепости, начнут смущать умы горожан. Но людям хотелось в это верить. Они обнимались и распевали победные песни.

Потом поднялись на дозорный путь, повернулись лицом к пустыне, возблагодарили Господа и стали окликать татар.

Те по‐прежнему заряжали требушеты трупами и закидывали ими город. Их оставалось еще несколько десятков.

До самой ночи турки, которые обслуживали армию, перетаскивали трупы в порт, на продуваемое ветром место. Они складывали их в кучу на костре из досок и обломков кораблей и поливали маслом. В конце концов они получили приказ сжечь останки, которые быстро разлагались на горячем пустынном солнце.

Воины вынуждены были отгонять толпу, которая плясала вокруг костров, празднуя окончание осады. С наступлением ночи кучка женщин, обманув бдительность охраны, остановила на узкой улице одну из турецких повозок. Женщины сбросили тела татар на землю и стали глумиться над их наготой.

– Знаешь, Антонен, что эти женщины из Каффы сделали с трупами?

Они отрезали у них члены. Сложили куски плоти в кучку на площади и сожгли. Зачем сжигать члены мертвецов? Эти женщины были христианками, они верили в вечную жизнь. Но не были уверены, что в вечности их месть свершится. В том, что касается наказания, они никому не доверяли. Даже Богу. Когда инквизиторы выкапывают кости еретиков и на глазах у публики сжигают их на костре, они делают это для того, чтобы покарать их еще раз. Они поступают, как те женщины из Каффы, они боятся, что смерть помешает правосудию. Они думают, что Господь мягкосердечен.

– Антонен, мир населен безжалостными людьми. Они‐то и есть настоящие еретики.

Чтобы успокоить толпу, в ознаменование окончания осады была отслужена месса. Таким образом, не пришлось защищать повозки с мертвецами, и тела удалось сжечь, однако на нас продолжали сыпаться новые. В конце концов их побросали в море. Вскоре ими покрылась вся поверхность воды, и они бились о борта лодок и кораблей. Газы, скопившиеся в животе, не давали трупам утонуть. Тот, кто видел, никогда не забудет это море мертвецов. Вода как будто не хотела принимать чуму и отказывалась поглощать ее жертвы. Отказывалась их благословлять.

Утром наконец объявили о том, что осада полностью снята.

Татарская армия тронулась в путь и взяла курс на восток. Небольшой отряд воинов, собравшийся вокруг опустевших повозок, готовился к ней присоединиться. Они забрали знамена и оставили железный трон у стен города. Кучка рабов потащила на себе третий требушет, который не использовался для метания трупов, а два остальных сожгла. Знамена, хлопая на ветру, удалялись по направлению к армии. Ее черная масса долго колыхалась на линии горизонта, потом вдруг разом исчезла за ним, как будто ее унесло ветром.

Эта история так поразила Антонена, что у него задрожала рука, и написанное уже невозможно было прочесть. Приор завершил рассказ, описав, как осенью 1347 года из Каффы в Италию, на Сицилию, в Мессину, а потом и в Марсель отправились генуэзские галеры с чумой на борту, поразившей экипаж и пассажиров. Вот так, заключил он, начав с татар, чьи трупы были переброшены в Каффу, болезнь опустошила весь мир.

Антонен больше не чувствовал холода в зале капитула. После рассказа приора замкнутое лицо ризничего тоже не вызывало у него прежнего страха. С тех пор как он отдал облату первые скопированные листы книги, его разум прояснился. Равнодушие старого крестоносца говорило о том, что чума нисколько не интересовала инквизитора. И судьба Робера не изменится оттого, что инквизитор получит пергамент с историей Каффы. Он гонялся за тенью. Достаточно внушительной и опасной, чтобы заставить его преступить законы ордена и дерзко посягнуть на одного из его самых влиятельных лиц – приора Гийома. Антонен начинал понимать, какие силы сошлись в поединке над этой веленевой книгой.

– Святой отец, а ваш учитель был там, в Каффе? – спросил он.