Грета

Я прочел каждый. От начала до конца. В половине второго ночи положил телефон на тумбочку, поставил на зарядку и закрыл глаза. Но сон все не шел. Я думал о том, как странно все эти люди отзывались о Грете.

Темноту пронзал яркий, резкий свет телефона.

Почти каждый обращал внимание на внешность.

Красавица. Похожа на ангела. Блондинка. Голубые глаза. Восхитительная. Симпатичная. Восхитительная юная девушка. Невинная красота. Они считают случившееся более драматичным, а утрату более невосполнимой только потому, что Грета была красивой блондинкой с голубыми глазами.

За всем этим скрывалась какая-то пронзительная и неприятная истина, но я решил не ломать над ней голову. Я очень устал. Со смерти Греты прошло слишком мало времени, чтобы углубляться в размышления. Я мог лишь собраться с силами и двигаться дальше, от одного дня к другому – и этого было довольно.

Глава 3

В четверг произошло кое-что необычное.

Может быть, важное, а может, и нет. Одно из тех событий, которые нельзя оценить, пока они не станут прошлым.

Я вернулся из школы, мамы не было дома. Такое не раз случалось – она часто работала допоздна, иногда до восьми вечера (особенно летом, когда люди всерьез принимаются за уборку загородных домов). Записки она не оставила, так что я просто сделал себе сэндвич с арахисовой пастой и бананом и завалился на диван, наслаждаясь тишиной.

До смерти Греты я не знал, что после больших несчастий людям нужно время, чтобы вернуться к молчанию. Им кажется, что шум отвлекает от мыслей, помогает заглушить боль. Конечно, они стараются разговаривать на пониженных тонах, иногда даже шепотом, однако при этом не умолкают ни на секунду.

У мамы всегда был включен телевизор, даже когда она его не смотрела. В школе нас грузили войнами, химическими формулами и бесконечно печальными романами, а в остальное время мы все о чем-то болтали.

С тех пор как умерла Грета, я впервые оказался в тишине.

За последнюю неделю школа изменилась до неузнаваемости. Все очень быстро уставали и много плакали. Повсюду сновали полицейские, фотографы по-прежнему дежурили у ворот. Однако меня всегда удивляла стремительность, с которой необычные обстоятельства превращаются в норму. Спустя пару дней мы уже не могли точно вспомнить, какой была жизнь в те времена, когда копы не рыскали по газону вдоль ограды по периметру школы, а на уроках никто не рыдал. Мы перестали обращать внимание на тех, кто выбегал из класса с мокрыми глазами. Такое поведение сделалось рутиной.

Образ Греты тоже изменился; она обрела святость, каждое воспоминание о ней стало сокровенным. Откуда-то откопали ее тетрадку по математике за восьмой класс и передавали друг другу под партами во время уроков, будто священную книгу запрещенной секты, хотя в ней была куча ошибок и Грета ненавидела математику. Доска около класса по ИЗО, на которой висел ее прошлогодний рисунок одуванчика, превратилась в место паломничества – возле нее собирались стайки девчонок, шептались о чем-то, иногда плакали.

Но больше всего изменились учителя. Наверное, мистер Ллойд велел им вести себя помягче, особенно в нашем классе; на нас никто не кричал и не отчитывал. Через четыре дня мы перестали готовить домашнюю работу. Половина девчонок прикидывались слишком расстроенными, чтобы ходить на физкультуру, и суровая миссис Дойл, обожающая издеваться над учениками, лишь понимающе кивала. На английском Гуто Вин назвал Роджера из «Повелителя мух» придурком, а мисс Эйнион, вместо того чтобы выйти из себя и оставить Вина после уроков, лишь глубоко вздохнула:

– Пожалуй, достаточно, Гуто.

В некотором смысле это было здорово, но мне хотелось, чтобы все опять стало нормальным и мы смогли ощутить твердую почву под ногами.

Когда мама вошла в комнату, я дремал на диване с телефоном в руке. На маме была рабочая одежда, выглядела она очень уставшей, осунувшейся. Несколько секунд она не сводила с меня глаз, потом медленно потащилась на кухню, чтобы поставить пакеты с покупками.

– Все хорошо?

– Да. А у тебя?

– Даже не спрашивай. – Я услышал щелчок чайника, глухой стук дверей шкафчиков, в которые мама складывала продукты, купленные на сегодняшнюю зарплату. – Черт возьми, Шейн, разве так сложно убрать за собой? Тут повсюду крошки.

– Извини.

Она вздохнула, и вскипевший чайник издал еще один щелчок. Теперь от повисшего молчания мне стало не по себе, и я почти потянулся за пультом, чтобы включить телевизор и услышать хоть чей-нибудь голос.

– Извини, Шейни. – Я знал, что мама это скажет. Она была мастером извинений. – Встала сегодня не с той ноги.

Мама редко раздражалась, обычно у нас все было гладко. Мы никогда по-настоящему не ссорились. Похоже, у нее и правда выдался тяжелый день.

Я не сразу узнал причину ее скверного настроения. Мама приготовила ужин, и мы устроились перед телевизором с тарелками пасты с томатным соусом; густой пар призраком висел перед нашими лицами, пока мы смотрели новости. Разумеется, на экране снова была Грета. Шел репортаж о ее родителях (слезы на глазах, приглушенные голоса). Они сидели перед тем самым снимком любимой дочери, умоляя всех, кто владеет информацией, поделиться ею с полицией. Под вспышками фотокамер они выглядели растерянными путешественниками, застигнутыми грозой. Когда они молчали, возникала неловкая пауза, как будто актеры на сцене забыли свои реплики.

Я заметил, что мама перестала есть.

– Что такое? – спросил я.

– Меня от них тошнит.

Она выплюнула эти слова так, будто они мешали ей дышать и она бы задохнулась, если бы не произнесла их.

Я отложил вилку в сторону. Раньше мама никогда не сказала бы такого, особенно про родителей, у которых погиб ребенок. Она много лет убирала в доме Греты и всегда хорошо отзывалась о ее семье. Мама была хорошим человеком, одной из тех добрых душ, которые часто улыбаются и никому не скажут дурного слова – даже тем, кто этого заслуживает.

– Мама!

Она начала плакать, вернее, издала один громкий всхлип, который давно просился на волю. Я с изумлением смотрел на нее. Наверно, мне стоило подойти и положить ей руку на плечо или обнять, но я остался на месте.

– Мам?

И тогда она мне все рассказала.

* * *

Каждый четверг мама ездила убираться к семейству Пью. Выходила из дома около девяти утра. Провожала меня в школу, выпивала чашечку кофе, смотрела новости, мыла посуду и только потом отправлялась в Брин-Мар. К ее появлению Грета уже была в школе, а ее предки – на работе. Мама наводила порядок, загружала и разгружала стиральную машину, гладила белье. Миссис Пью оставляла плату в конверте на каминной полке, под антикварными часами, которые с трудом отбивали время и казались очень уставшими.

Брин-Мар – большая старая ферма с обширным участком, который включает в себя почти целую гору, надменно глядящую вниз на Бетесду. Семья Пью была достаточно богата, чтобы нанимать людей для грязной работы. Кельвин, отец Греты, считался фермером; каждый день с рассветом он выезжал на квадроцикле проверить свою гору, однако неизменно возвращался домой еще до полудня. Он платил людям, чтобы те чинили ограды, чистили сараи и занимались прочей скучной и неприятной работой, которую Кельвин делал бы сам, будь он настоящим фермером. Мама говорила, что он обычно появлялся в доме, когда она убирала кухню или одну из ванных комнат. По ее словам, Кельвин всегда вел себя очень вежливо – приятный, простой человек, чуть ли не глупый.

Лиз Пью была одной из тех богатых элегантных дам, которые все время улыбаются, потому что не имеют причин этого не делать. Высокая, красивая, с блестящими светлыми волосами, которые всегда выглядят так, будто их хозяйка только что вышла из салона красоты. Она работала в шикарном магазине одежды – такие обычно называют бутиками, что, в общем, означает «шикарный магазин одежды» – в Бангоре, но мне кажется, она ездила туда скорее от скуки, чем ради заработка. Она была из тех людей, что часто жалуются на недостаток денег, но успевают при этом дважды в год смотаться в отпуск за границу и заскочить в Честере в салон, чтобы обрезать несколько миллиметров волос за полторы сотни фунтов.

Все обожали Лиз Пью.

Я этому не удивлялся. Она мило улыбалась и вежливо подтрунивала над собеседниками, всегда выглядела приветливой, словно все жители Бетесды – ее близкие друзья. Даже на родительском собрании или на школьном концерте она ухитрялась с каждым перекинуться словом, рассмешить кого-нибудь. С мужем они казались идеальной парой – когда стояли рядом, обязательно держались за руки, что выглядело вполне естественно. Многие, очень многие считали Лиз своей лучшей подругой. У нее была привычка наклоняться к собеседнику, смотреть ему в глаза и мягко улыбаться. Она вызывала доверие.

Вы уже догадались, что мне она не нравилась. Я не велся на ее игры в идеальную подругу, идеальную жену и идеальную мать – отчасти из-за того, что произошло на последнем родительском собрании.

В нашей школе их всегда устраивали в холле: учителя сидели за столами, расставленными по периметру зала, спиной к стене, пока родители вместе с детьми ожидали своей очереди для неловкой пятиминутной беседы, которая велась на особом языке. «Элоиза немного интроверт» означало, что у Элоизы нет друзей и она съедает свой обед одна в туалете. «Фрэнки весьма энергичный мальчик» следовало понимать в том смысле, что Фрэнки ведет себя как гиперактивный психопат. Разумеется, о Грете ничего такого не говорили. В тот вечер она пришла на собрание с мамой, Кельвина с ними не было.

Лиз болтала с одной из своих подружек, которая одевалась и разговаривала, как Лиз, но не могла добиться, чтобы волосы ее струились так же идеально, с чем, впрочем, давно смирилась. Ей было довольно и отдаленного сходства с подругой, бедняжка даже не мечтала быть с ней на равных. На обеих надеты дорогие платья светлых кремово-бежевых тонов, словно им предстоял званый ужин, а не унылое ожидание в мрачном, несколько вонючем школьном холле. Интересно, считаются ли для взрослых родительские собрания «выходом в свет»?

Нам с мамой требовалось поговорить с мистером Френсисом, учителем географии. Мама прокладывала путь в толпе, пока не оказалась рядом с Лиз.

– Сэ-э-э-э-э-э-эм! – воскликнула та, обнимая мою родительницу и слегка касаясь губами ее щеки. – Я так рада тебя видеть!

– Привет, – ответила мама.

Она не любила обниматься. Ее щеки зарделись – реакция девочки-подростка, которой внезапно перепало слишком много внимания от популярной одноклассницы. Лиз ничего не заметила. Она повернулась, чтобы представить маму собеседнице.

– Это Сэм, и она потрясающая, – сказала Лиз. – Одна из самых дорогих мне людей в Бетесде. Вы прекрасно поладите. Будете дружить домами![5]

Мама улыбнулась, ее лицо просветлело. Наверное, она ни разу не слышала, чтобы ее называли потрясающей, тем более такие светские львицы. Затем Лиз посмотрела на меня:

– И Шейн! Ты так вырос! Уверена, о тебе здесь чудесно отзываются, не так ли? Я знаю, ты очень стараешься!

Я заметил рядом с ней Грету, уткнувшуюся в телефон. Грета ждала, пока ее мать перестанет нести чушь и они смогут наконец пойти поговорить с учителем. Почему-то мне стало ее немного жаль – никогда раньше не думал, что Грету не затрагивает бешеный торнадо ее мамочки.

Я вежливо улыбнулся и ничего не ответил. Лиз понятия не имела о моих успехах в школе и о том, старался я или нет. Я мог с таким же успехом валяться целыми днями дома с сигаретой во рту и играть в «Call of Duty»[6]. Однако Лиз умела так улыбаться, что казалось, будто ей действительно не все равно, словно она говорит искренне, от чистого сердца. Такой вот талант. Невозможно было не поддаться ее очарованию, хотя бы немного, невозможно было ее не любить.

В этом Грета на нее походила.

Мама немного поболтала с Лиз и ее подругой, потом увидела, что мистер Френсис освободился, и извинилась. Было очевидно, что она не хотела уходить. Лиз поцеловала маму еще раз – на прощание.

– Надо обязательно как-нибудь вместе выпить кофе!

Мы пошли дальше сквозь толпу.

Я размышлял о том, что на самом деле маму никуда не пригласили (хотя могло показаться иначе), и в тот момент различил среди шума голосов и скрипа ботинок по паркету голос Лиз, которая, повернувшись к подруге, тихо сказала:

– Бедняжка. Она моя уборщица.

Сучка.

Я ощутил холод и тяжесть в груди. Эта женщина, эта улыбчивая, вежливая и дружелюбная богатая женщина посмела пожалеть мою маму за то, что та на нее работает. Бедняжка? Маме не нужна ее жалость. Я развернулся, чтобы посмотреть Лиз в глаза, но та склонилась к подруге и что-то ей говорила, понизив голос. И тут я обратил внимание на Грету. Она смотрела на свою мать с абсолютным презрением. Грета услышала ее слова и поняла, насколько ужасно они прозвучали. Потом взглянула на меня. Мы смотрели друг на друга без улыбки, не мигая. В ту секунду я прекрасно понимал Грету, и мы оба это почувствовали.

* * *

В четверг мама решила не ехать, как обычно, в Брин-Мар. На следующий день после того, как нашли Грету, она отправила Лиз сообщение, что-то вроде:

Мысленно с вами

Ответа не последовало, но мама его и не ждала. Всю неделю она не находила себе места. Я слушал вполуха, как она говорит сама с собой, загружая стиральную машину или сортируя мусор:

– Не могу же я туда поехать и заниматься уборкой, как будто ничего не случилось? Скорее всего, они не хотят никого видеть…

Она решила подождать, пока Лиз сама с ней не свяжется, а до тех пор держаться подальше от старого фермерского дома. Больше всего на свете мама боялась кому-то помешать.

В девять часов зазвонил телефон. Мама наслаждалась редким свободным утром, смотрела какую-то ерунду по телику и жевала тосты. Шла одна из тех передач про смену стиля: женщине из Манчестера только что поменяли образ, и выглядела она ужасно – мама подумала, что ее платью не помешает глажка. Она не спешила отвечать на телефон – обычно ее донимали звонками благотворительные фонды или мошенники в попытке выманить деньги, которых у нее не было.

Сердце пропустило удар, когда она увидела имя на экране. Звонила Лиз Пью.

– Алло?

– Сэм, ты придешь? В доме страшный бардак.

Мама была поражена. Голос Лиз звучал звонко, как колокольчик, словно ничего не случилось.

– Лиз… ты… – Мама не смогла закончить фразу, и на несколько секунд между ними повисло молчание, в котором утонули все невысказанные слова.

– Ты там? – спросила наконец Лиз.

– Мне так жаль, – произнесла мама.

Долгий, глубокий, медленный вздох.

– Спасибо.

– Я не думала, что ты захочешь…

– Можешь приехать прямо сейчас?

– Да, конечно.

Через десять минут мама, взволнованная, вся на нервах, была в Брин-Маре. Наверняка здесь все будут плакать… Нужно ли ей здороваться с полицейскими (должно быть, их тут целая толпа) или не стоит обращать на них внимание? Надо ли убирать во всех комнатах или только там, где нет людей?

Во дворе фермы стояло несколько машин. Значит, в доме принимали посетителей. Мама не могла решить, хорошо это или плохо. Все машины были новее и больше побитого старенького маминого «фиата», однако она просидела в салоне еще несколько минут под защитой древней колымаги, с которой ее связывало много миль и дорог.

Как обычно, мама вошла через заднюю дверь. В доме было тихо; около кладовки, где держали швабры и ведра, стояли стиральная машина и пылесос, хранились плащи и сапоги, никого не было.

Мама глубоко вздохнула и прошла на кухню.

Лиз едва на нее взглянула. Мать Греты сидела за обеденным столом, заваленном фотографиями и распечатками газет – жуткая скатерть, усеянная улыбками Греты и отвратительными заголовками: «Мертвая уэльская школьница была образцовой ученицей», «В поисках чудовища: кто убил Грету Пью», «Уэльский ангел: город скорбит». Больше на кухне никого не было. Хаос последних дней повсюду оставил свои следы: жир и крошки на столешницах, грязная посуда, застывшие липкие пятна на белом фарфоре, остатки пищи в тарелках (хлеб заворачивается по краям, соусы неприятно пахнут), пол усеян едой.

– Спасибо, что пришла, – сказала Лиз на удивление спокойным, ровным голосом, не отрывая взгляда от газетных заголовков, кричащих о ее мертвой дочери.

Она выглядела такой нормальной.

Не просто нормальной, подумала мама. Волосы уложены в идеальную прическу, на лице – изысканный макияж. У Лиз был свой особенный, фирменный парфюм – какие-то дорогущие духи, которые обычно продают в массивных пузатых бутылочках и преподносят на годовщины и дни рождения. Сейчас мама чувствовала их аромат, перемешанный с вонью гниющей еды и чуть слышным запахом тоста и кофе, оставшегося от завтрака.

– Лиз… – Мама шагнула к ней. – Мне очень, очень жаль. Я не знаю, что сказать.

Лиз подняла взгляд, как будто удивившись. Потом медленно кивнула:

– Спасибо… – (Словно мама постирала ее шелковую блузку или отдраила кухонный шкаф.) – Ты не могла бы прибрать по всему дому? Люди приходят, чтобы выразить соболезнования. И Бедвир приехал из университета, а ты знаешь, он тот еще свин.

– Да, конечно, – прошептала мама, думая о том, что Лиз, должно быть, совсем не в себе, раз ведет себя так обычно.

В воздухе чувствовалось опасное напряжение, как будто в любой момент Лиз могла завыть или начать крушить все вокруг. Горе всегда непредсказуемо, а такое горе… Впрочем, мама плохо его понимала, поэтому решила больше об этом не думать.

– И возьми, пожалуйста, домой постиранные вещи, – добавила Лиз. – В корзине куча белья, все надо погладить. За день с этим точно не справиться.

Мама приступила к работе. Она передвигалась по дому очень тихо, стараясь никому не попадаться на глаза. Люди приходили и уходили, почти никто не замечал маму – лишь несколько человек кивнули в ее сторону, когда их провожали в кабинет. Бедвир сидел в гостиной и смотрел «Нетфликс». На маму он даже не взглянул, не говоря уже о том, чтобы поздороваться. (Скорбь здесь ни при чем. Он всегда был снобом.) Кельвина мама так и не встретила, хотя слышала его за дверью кабинета – единственной комнаты, которую она никогда не убирала. Он разговаривал по телефону приглушенным голосом и, казалось, готов вот-вот заплакать.

Через несколько часов осталось лишь одно неубранное место.

Мама стояла и смотрела на дверь, на которой висела небольшая деревянная табличка, сувенир из детства. По дереву был выжжен рисунок лошадки, под ним круглые буковки с петельками: ГРЕТА.

Ее спальня.

Мама не знала, что делать. Комната была хорошо ей знакома: серые блестящие стены, тщательно подобранная обстановка. В отличие от Бедвира Грета была аккуратной, так что мама обычно лишь проходилась по ковру пылесосом, протирала пыль и меняла постельное белье (иногда забирала со стола пустой стакан или кофейную чашку). Однако сейчас она не могла себя заставить даже открыть дверь. Лиз точно не захочет, чтобы кто-то убирался в спальне ее дочери… После того, что случилось…

– Постельное белье надо поменять. – Лиз появилась в коридоре со стороны кабинета, нагруженная подносом с пустыми чашками. Все больше гостей требовали ее внимания, а заодно и новых порций чая и кофе. – И думаю, школьная форма тоже нуждается в стирке.

– А разве… полиция… Им не нужно… – Мамин голос звучал так, будто она все время извинялась. Она понятия не имела, как разговаривать с Лиз.

– Полиция уже все посмотрела. Они разрешили убраться.

Мама кивнула, понимая, что меньше всего на свете ей хочется переступать порог этой комнаты.

Но разумеется, у нее не оставалось выбора. Это была ее работа.

Поэтому мама зашла в комнату Греты Пью, убитой чуть меньше недели назад, и вылизала там каждый миллиметр. Слезы бежали по ее лицу, пока она пылесосила ковер, на котором остались крошки от печенья (Грета часто таскала запрещенные до обеда снеки). Плакала, заменяя постельное белье, едва уловимо пахнущее шампунем Греты и ее духами с ароматом персика. В прилегающей к спальне ванной комнате ей пришлось вытирать глаза рукавом, когда она счищала пятнышко от косметики на раковине, вынимала волосы из слива душа, убирала капли зубной пасты с зеркала.

Ей казалось, что она уничтожает последние следы Греты из самого родного для девочки места.

Потом мама села на кровать, собираясь с силами, чтобы попрощаться с Лиз. Мама не хотела, чтобы люди знали, что она плакала, – в конце концов, здесь никто не выглядел расстроенным, и было бы странно, если бы единственным, кто пролил слезы по Грете Пью, оказалась уборщица.

Мама огляделась и увидела школьные книжки Греты, такие же, как у нас дома: «Братья по крови», «Макбет», «Повелитель мух». Посмотрела на фотографии Греты и ее друзей в рамочках на стене, на выпрямитель для волос, все еще воткнутый в розетку, на блестящую пару красных ботинок на высоком каблуке в гардеробе, с белыми этикетками на подошвах (ботинки терпеливо ждали, когда их наденут).

Мама прислушивалась к тому особому молчанию, которое остается после того, кто ушел навсегда. Ей казалось, что во всем мире не найти печальнее места, чем спальня мертвой девушки. Она услышала шаги Лиз, ее вежливый голос, напутствующий гостей, и почувствовала, как внутри что-то сжалось в твердый комок. Мою маму нельзя назвать суровым человеком. Напротив, мягкий характер сделал ее слабой и уязвимой. Однако в тот день, сидя на кровати мертвой Греты, мама почувствовала горечь и ожесточение, потому что Лиз не скорбела по своей убитой дочери.

* * *

– Люди скорбят по-разному, – сказал я маме, когда она замолчала. – Похоже, Лиз до сих пор не оправилась от шока.

Я сам удивился тому, что встал на защиту Лиз. На самом деле я не верил тому, что говорил. Я знал о Лиз намного больше мамы, и все, что я знал, говорило не в ее пользу. Но мне не нравилось видеть маму циничной. Она всегда думала о людях только хорошее, и я хотел, чтобы она оставалась такой.

– Наверное, ты прав, – грустно ответила мама. – Вот только… Что-то с ней не так, Шейни.

– Ты же не думаешь, что это она?..

– Господи, нет! Конечно нет. Такого у меня и в мыслях не было! Наверно, это я еще не оправилась от шока… Один Бог знает, через что ей пришлось пройти…

– Но?..

– Я ей не верю. Я… не думаю, что она хорошая.

* * *

Маме стоило почаще доверять своей интуиции. Она редко прислушивалась к ней в прошлом, и напрасно.

Она не догадывалась, что я посвящен в тайны семьи Греты.

Никто не знал, как близки мы с ней были.

Нас сблизил тот вечер на родительском собрании, когда я заметил проблеск настоящей Лиз. Именно поэтому Грета решила со мной подружиться. Бесцветный школьник с незаметной внешностью стал для нее важен только потому, что узнал правду о ее матери.

Я бы хотел, чтобы другие были в курсе. Хотел услышать от них слова утешения: «Мне очень жаль, что это случилось с твоей подругой», или «Я знаю, как вы были близки», или «Надеюсь, ты в порядке». Но никто ничего не знал, поскольку в запутанном, полном манипуляций мире Греты ей не позволялось иметь такого друга, как я. Невыразительного. Бедного. Парня. Поэтому никто никогда не узнает.

Теперь, когда ее нет, я единственный, кто помнит, кем мы были друг для друга.

Очень важно, чтобы так было и дальше.

Глава 4

– Не переодевайтесь, парни, – сказал мистер Ллойд. – Урок отменяется.

– Что? Почему? – спросил Гвин, в котором вечно кипела кровь; он жил ради переменок, футбола и физкультуры. Этим утром уроки математики и истории разбудили в нем жажду действий.

– Детектив Дэвис хочет поговорить с вами в холле, – ответил мистер Ллойд. На его лбу блестели капельки пота. Под мышками темнели широкие полукруги. Мистер Ллойд был одним из тех людей, что никогда не стоят спокойно, вечно переминаются с ноги на ногу, чешут шею или хрустят костяшками пальцев. Казалось, ему бы не помешал жесткий регби-матч. – Очень жаль. Давайте шевелитесь. – Он вышел из раздевалки, грузно топая по грязным плиткам пола.

Почти все парни расстроились, только не я – регби я ненавидел. Мне следовало стыдиться, поскольку назвали меня в честь Шейна Уильямса[7] (мама и папа познакомились одним дождливым пьяным вечером после победы Уэльса в какой-то важной игре). Однако, во-первых, я предпочитал футбол, а во-вторых, папе уже много лет запрещено было со мной видеться. Впрочем, ему не очень-то этого и хотелось.

Когда мы пришли в холл, девчонки уже были там – большинство в восторге оттого, что хоккей на траве отменили. Мистер Ллойд и старший детектив-инспектор Дэвис встали перед нами, позади них на стульях расположились два копа в форме. Мисс Анвен тоже была там; на ее лице, казалось, навсегда застыло тревожное, хмурое выражение. Точно не знаю, чем она занималась; она приходила в школу каждый день, чтобы общаться с грустными детьми, с плохими детьми и с детьми – чертовыми психопатами. Та еще работенка. Догадывалась ли мисс Анвен, когда подавала резюме и заполняла заявление о приеме на работу, что ей придется иметь дело с убийством (а не только с поколением детей, испорченным эгоизмом родителей)? Ее будни чем-то напоминали работу пожарного, который пытается затушить пламя водой из детского ведерка.