СборNik: Любовь

Евдокия Краснопеева

СборNik: Любовь

Эскиз 1. Баллада

Звук замер. Неуслышанный и непонятый он затрепетал у изголовья кровати – и умер, только в воздухе осталось смутное дрожание и тревога.

Мислава открыла глаза. Вслушиваясь в звонкую тишину, она попыталась уловить ускользающую тень беспокойства.

Но звук умер… И тишина, освободившись от внезапного испуга, вновь наполнилась неуловимым жужжанием, стрекотом, сладким ароматом – всем тем, что составляет неощутимую прелесть раннего летнего утра.

Мислава потянулась, волна удовольствия прошла по её телу. Постель её была накрыта леопардовой шкурой, мех ласкал кожу… повернувшись на живот, женщина сладострастно прижалась обнаженной грудью к пятнистому ворсу. Тревога от внезапного пробуждения прошла, мысль о том, что впереди целый день, пронизанный солнцем, наполнила счастьем.

– Сегодня буду делать, что хочу, – прошептала женщина и решительно поднялась с кровати.

Яркий свет и шелестящая зелень манили её, не отрывая взгляда от распахнутых ставень, надела на себя первое, что попало под руку. Мягкий шелк обнял её ликующее восторгом тело, заструился меж грудями, прижался к ногам, увеличивая сладостное возбуждение. Ахнув, Мислава шагнула к большому серебряному зеркалу, которое охотно отразило фигуру… в белой ночной сорочке. Не удержавшись, чтобы немножечко не покривляться, Мислава приподняла медно-золотистую гриву волос, вздернула вверх, открывая точеную шейку и, довольно хихикнув, потянулась к подолу, чтобы переодеться. До половины подняв сорочку, качнулась – неожиданно потеряла равновесие, засеменила часто-часто босыми ногами, стараясь удержаться и, все же упала, смахнув при этом на каменный пол китайскую вазочку со стола, размахнувшимся широко подолом. Зажмурилась, ожидая услышать звон разбитого фарфора… и причмокнула от удовольствия, обнаружив, что ваза цела и невредима – поистине, удачный день! Она залюбовалась солнечными бликами, скользившими по причудливому узору сосуда.

Сорочка сбилась под мышки, и Мислава полежала на полу – совсем немного, чтобы не успеть замерзнуть, подставляя бившему сквозь решетки лучу, обнаженное тело. Новая волна восторга заставила взметнуться птичкой и запеть во весь голос:

– Я буду делать, что хочу!

Её сильный, мелодичный голос, отразившись от каменной кладки стен, вырвался в приоткрытый ставень, навстречу парящему утру. Оставив попытку переодеться незавершенной, Мислава довершала свой туалет, нетерпеливо постукивая ножкой и бросая алчные взоры в окно – сейчас, сейчас!

Скрутила волосы и, приподняв, заткнула большим гребнем из слоновой кости. Не глядя, пальцы привычно выдернули из шкатулки браслет красного золота и, надевая на бегу украшение, не в силах больше сдерживаться, Мислава вспрыгнула на подоконник, толкнула створки и высунулась из окна до пояса. Ресницы затрепетали от полыхнувшего в глаза солнечного света, закрылись, и вздох восторга вырвался из груди. Она млела в благосклонных лучах, как рыжая кошка, кончик языка облизывал приоткрытые в блаженной улыбке губы.

Вдруг! Тот самый звук – не узнанный во сне и забытый, заставил резко раскрыть глаза. Мислава увидела Его. Он стоял внизу. Его грудь была открыта солнцу: рукава сорочки были подняты, и это его смуглые от загара руки порождали заунывные звуки – ж-и-и-и-к, ж-и-и-и-к. Мислава прищурилась, стараясь разобраться в характере происходящего. Не успела! – мужчина поднял глаза, его брови сошлись и поползли вверх, а уголки губ дернулись вниз, перекосившись. Это была насмешка! Мислава зашипела от злости:

– Пся крёв! – выругалась и откачнулась вглубь залы.

К радостному возбуждению крови примешалась досада, и эта смесь забурлила, переполняя женщину. Она заметалась по зале, хватая драгоценные безделушки, подаренные мужем, швыряла их на свою просторную кровать и в сердцах бормотала:

– Дерьмо, фигляр несчастный! Приживальщик – ни роду, ни племени. Чем уж кичиться?! Гол, как сокол! Гордость бы – в подметки. Так нет – на лоб её! Так выдрать бы глаза срамные…Шут базарный!

И остановилась, наткнувшись, как на стену – звук проникал в окно: ж-и-и-и-к, ж-и-и-и-к!

Досада сменилась холодной дрожью. Разозлено, топнув ногой, закричала:

– Никому не испортить мне день!

После такого решения взяла себя в руки: прикрыла глаза и принялась дышать ровно и глубоко, смиряя разгоревшуюся в душе злость.

Ласкающее щеки солнце и призывная трель малиновки из умытого росой сада сделали свое дело – буря в душе улеглась. И вскоре голос восторженно звенел по всем галереям замка: «Я свободна, свободна!»

Мислава шла по заросшей тропинке вдоль крепостной стены. Замок, где ей было суждено прожить до глубокой осени, был слеплен из серого камня. А эта невысокая стена, закрывающая сад, была красной… Мислава то и дело останавливаясь, прижималась щекой к теплой от солнца кладке. Сад не прельщал её своими ароматами, чопорные кусты роз и разлапистого жасмина раздражали её. Она шла дальше туда, где красная стена заканчивалась глубоким, гладким, как зеркало, озером. Но не гладь воды завораживала женщину. Луг, с травой, доходящей ей до плеч, манил Миславу. Каждый раз, оставаясь в замке в одиночестве, она безотчётно стремилась туда, снедаемая радостным возбуждением.

Лес трав: капли росы на каждой тонкой травинке, на листике – паутина переплетений зелени и маленьких сверкающих солнц – неудержимо влекли Миславу. Женщина опустилась на колени, вот они! – её алмазные россыпи… Сбросив сорочку, подставив бриллиантовому дождю своё нагое тело, она терялась в этих травяных зарослях, забывая обо всем на свете, ощущая необъяснимый экстаз… Вот и сейчас они слились в одно целое, и невозможно было понять – что это? – шорох трав или шуршание босых ног. Душа Миславы парила над лугом.

– Вжи-и-и-к!

Мислава остановилась, как вкопанная – что? Откуда?

– Вжи-и-и-к! – звуки стали ритмичнее и глуше. – Ж-ж-ж-и-к, ж-ж-и-к.

Сомнений не было – это враждебные звуки! Женщина приподнялась на носки, стараясь разглядеть опасность… Земля под ногами дрогнула: её друзья, её единомышленники! – их становилось меньше. Сопровождаемые этими ужасными звуками, они падали. Забыв обо всем, Мислава ринулась вперед и, уже подбегая к источнику волнений, всё поняла. Это Его волосы мелькали среди травы, это Его руки несли опустошение… Сцепив зубы, чтобы не выронить сердце, бившееся у горла, она зашипела:

– Моё… это моё, – и перешла на крик, завопила, брызгая слюной. – Кто тебе позволил?!

Ответ прозвучал обыденно:

– Твой муж.

– Неправда! Ложь! Мерзкий негодяй! – Мислава бесновалась.

Его руки играли косой, готовые снова начать свое гибельное действо. Он, молча смотрел на женщину ярко-синими очами, незнающими стыда.

Под этим взглядом Мислава осознала, что её сорочка – все там же: на берегу озера, что она, как эта поверженная трава, нагая и беззащитная. Сверкнув глазами, она повернулась, чтобы уйти. Тягучий, насмешливый голос остановил её.

– Это я подсказал герцогу, что Борегара лучше кормить сеном с этого луга. – Он презрительно пнул её поверженных друзей.

Мислава замерла на месте, медленно повернула голову, взгляд её был взглядом восставшего из Ада демона. Все условности покинули ей разум, он превратилась в дикое и опасное существо.

Он, казалось, был восхищен этой переменой: отбросив косу, сделал шаг навстречу. В следующую минуту Мислава почувствовала омытым росой телом его разгоряченную работой плоть; крепкие руки стискивали, не давали дышать, а горячий шепот у самого лица был полон язвительной насмешки.

– Скоро тебе негде будет сеять плоды своей нежности. Ты поймешь, наконец, что есть тело… мужское тело, достойное сладострастия и поклонения.

Непримиримая в своей беспомощности, женщина коротко дышала, пытаясь насытить легкими воздух, но несмотря на это голос был наполнен яростью:

– Не думай, что это будет твое тело… жалкий, безродный прилипала!

Он засмеялся, приблизив свой рот к её дрожащим губам. Хватка ослабла, пальцы одной из рук заскользили по тонкой шее женщины, спустились ниже…

–Где ты видела слугу, умеющего слагать сонеты не хуже Петрарки?

Мислава лишь захрипела в ответ, пытаясь оторваться. Дыхание его палило щеки.

– Где тот слуга, что знает всю геральдику королевства?

Его руки заскользили, неистово вжимаясь и лаская. Небо закачалось перед глазами Миславы – она почувствовала пылающие губы на своей коже. Перестала понимать слова, которые продолжали срываться с его уст – они глохли от соприкосновения с нежной плотью. Остались только неясные будоражащие звуки, хриплые, неистовые… Тело неожиданно наполнилось истомой, Мислава перестала сопротивляться. Тут же Он отпустил её. Мислава упала на скошенную траву.

Он подобострастно склонился в поклоне и, протягивая руку, произнес почтительно:

– О, сеньора, прошу простить мою неловкость. – И, помогая подняться, продолжил все так же учтиво. – Мой благодетель – герцог, ваш супруг уже в пути. Я должен его желание исполнить в срок. – Отпустил её руку и поднял косу.

Мислава оцепенела, так и стояла с повисшей в воздухе рукой и приоткрытым в изумлении ртом. Казалось, что все приснилось…

– Чего ты хочешь? – хриплым от потрясения голосом прошептала женщина.

Змеиная улыбка тронула его губы:

– Хочу, чтобы ты меня искала – везде, повсюду… – Он поднял пучок срезанной травы. – Чтоб шла ко мне, как к ним… с одной лишь мыслью в голове – обо мне!

Женщина попятилась и начала отступать… Он не препятствовал, лишь сказал:

– Смотри, они в моей руки. И ты – внутри!

Опустошенная, Мислава доплелась до кровати. Без чувств, без мыслей лежала, не шевелясь, нескончаемо долго, лишь краешком сознания отмечая, происходящие вокруг перемены. Гвалт и сумятица, воцарившиеся под сводами замка, дали понять, что герцог прибыл, а радостная перекличка собачьей своры оповещала, что охота прошла удачно.

Мислава не шевелилась.

Вскоре запахло копчёным на углях мясом и давленным с тмином чесноком. Эти аппетитные запахи означали, что к трапезе все готово.

Супруг не поднялся к ней и даже не прислал никого поинтересоваться, чем занята его молодая жена. Это значило: их глупая ссора всё еще продолжается. Впрочем, Мислава не беспокоилась об этом. Она знала – несколько дней отчужденного молчания пойдет на пользу их дальнейшим отношениям. Герцог с трудом привыкал к новому состоянию женатого человека, а небольшое противостояние позволит укротить его крутой нрав.

Все мысли Миславы были заняты ИМ… его словами, которые капали на её обнаженную душу отравляющим ядом – черный лотос вырос из сердца герцогини…

– Не будет этого… не будет никогда! – прошептала Мислава и тихо засмеялась.

Мышью скользнула к закованному медными пластинами сундуку, смех – негромкий и бархатистый продолжал литься из её горла. «Сегодня я – странствующий монах…» Чёрная ряса, капюшон полностью скрыли женщину в сумраке большого зала. Опояску из скрученной пеньковой веревки отбросила – слишком бела! Как тень Смерти заскользила по гулким полутемным галереям. Лишь постукивание качающихся на руке четок могло привлечь внимание, но вот и оно прекратилось. Цель была достигнута.

Затушив факел на стене – просто ткнув его в сырой угол стен, от чего часть галереи погрузилась во мрак, Мислава замерла в нише. Она долго ждала, занемели ноги… Вот, наконец-то!

Горбун тащил кубки. Мокрый дубовый поднос прогнулся под их тяжестью.

Сейчас! Бесшумно прогнувшись, извлекла, как странствующий комедиант из рукава монетку и с ловкостью так, чтобы был отчетливо слышен серебристый звон, пустила её вперед – по каменной кладке пола. Едва не рассмеялась – горбун, поставив поднос на пол, побежал шарить в темных углах. Бесплотной тенью склонилась Мислава над чашами, отыскала взглядом то, что нужно. Этот кубок с золотым орлом посередине! – герцог вручил ЕМУ за верность на поле брани…

Тонкие пальцы лихорадочно перебирали четки: раз, два, три, четыре… Вот оно! Сухой щелчок – и серый порошок растаял в кубке, уже невидимый…

Мислава шла в своем погибшем королевстве, слезы текли по щекам. Она оплакивала своих друзей – порой касалась пальцами, а губы шептали молитву…

Всё… Усевшись на прибрежный валун, отвернулась от луга. Там было пусто. Луг умер. Смотрела на отражавшиеся в озере звезды…

И вдруг волна восторга захлестнула её: вот сейчас, сию минуту! – зелёная пена выступит на ЕГО губах. Вот сейчас, сию минуту! – он упадет, скорчившись. Сейчас! – его ноги сыграют последнюю чечетку на полу…

Мислава заперхала булькающим смехом… А потом? Она вскочила и черной птицей нагнулась над глухим озерным омутом. Протащит ЕГО через весь луг и бросит – сюда!!! И каждый день будет ходить и смотреть, как ОН будет плавать там – внизу. Да! Здесь всё прекрасно будет видно…

Мислава ещё ниже нагнулась над темной тяжелой бездной. Ей казалось, что уже видит размытое водою лицо… С восторгом выдохнув, распрямилась, повернулась.

ОН стоял рядом, почти вплотную. Луна, светившая в спину, придавала его чертам ожесточенность.

– Я не пью боше… – сказал, захватывая её смятенный взгляд своим упорным взором.

Мислава, казалось, превратилась в каменное изваяние… Усмешка зловеще искривила его губы.

– Зато твой муж его обожает.

Ужас заплескался в глазах герцогини, согнувшись пополам, закрывшись руками, Мислава закричала:

– Дьявол! Сатана! – и рванулась в сторону, не помня себя…

Омут беззвучно сомкнулся над головой жертвы. Белой лебедью несколько раз взлетела вверх тонкая рука. Потом всё успокоилось.

ОН нагнулся над водой – всё было отлично видно! Черная сутана зацепилась за корягу, и божественно сложенное тело сквозь толщу воды мерцало под лунным светом…

Ещё некоторое время ночь отзвуками повторяла его удаляющиеся шаги, потом всё смолкло.

И, вдруг, сладкий шепот пронесся над садом и опустевшим лугом. Это начали своё триумфальное шествие заросли вереска и дикого шиповника…

Эскиз 2. Элегия. I

– Елизавета, – голос няньки дрожал от старости, но и в этом тихом меканье можно было расслышать нежность, – душенька, пора подниматься…

Девушка крепче сомкнула веки, отрицательно мотая головой: каштановые непокорные кудри заметались по белому полотну наволочки.

– Елизавета, – вновь прошамкала тихонько старуха и, оставив попытку быть услышанной, прикрыла дверь светлицы, где спала девушка. – Ах, негодница, – бормотала старая, – ужо, напущу на тебя Дарью…

Но Лиза не спала, уже давно. Лишь только первый луч солнца проник в комнату через приоткрытый ставень, девушка проснулась. Да и вряд ли можно назвать сном то тяжкое забытьё, в которое она провалилась ночью. Уже два дня девушка ходила сама не своя, замирая неожиданно и слепо натыкаясь на углы…

Два дня назад управляющий – Гавриил Дымов, завершая очередной отчет по состоянию дел в имении сказал, откланиваясь:

– На днях получил весточку от его сиятельства Дмитрия Алексеевича, прибудут непременно ко Спасу.

– Что же ты, Гаврила! – вспыльчиво закричала Лиза. – Сразу не сказал! Надо всё подготовить, наверное, братец не один едет.

– Нет, одни-одинёшеньки, – возразил Дымов, поглаживая окладистую бороду. – Просили в письме вас напрасно не беспокоить потому, как одни и ненадолго.

А Лиза, не слушая уже, выскочила в длинный коридор, громко крича:

– Нянька! Дарья! Палаша! Митя едет!

Когда первая радость от полученного известия прошла, Лиза притихла и задумалась. Пяльцы выскользнули из ослабевших пальцев, с легким стуком упав под ноги, но девушка и не заметила. Она смотрела в открытое окно, навалившись грудью на подоконник, и смутное беспокойство начало зарождаться внутри: где-тот в районе желудка нервно затрепетало, распространяя дрожь по всему телу.

Палаша, шившая новое платье для своей барышни здесь же на скамеечке, недалеко от Лизы, тихонько встала и ушла, оставив девушку наедине с уличными звуками. Девка решила, что барышня заснула, так неожиданно тиха и недвижна стала Лиза. Но Лиза не спала, нет… она вспоминала, а, может быть, грезила… Бог знает какими словами можно описать охватившее её оцепенение.

Митя… Его серые с зелёным отливом глаза, как будто почерпнутые из лесного озера, то весело мерцающие, то загадочно-глубокие, то неподвижно-стальные мелькали у девушки перед взором, завораживая и… пугая? Да-да! Наконец, она нашла то слово, которым можно охарактеризовать хоть малую часть чувств, внезапно нахлынувших к сердцу. Да! Она боится…

Тут же эта мысль показалась до невозможности глупой и Лиза, фыркнув, как норовистая лошадка, заставила себя произнести внушительно, чтобы прогнать прочь внезапно утвердившуюся уверенность в своем страхе:

–Митя. Брат.

Она плохо помнила пору своего раннего детства, но знала, что иногда, хотя не часто, маленький Дмитрий проводил лето в имении. Смутно припоминала неподвижного, флегматичного мальчика с мелкими кудряшками на крупной голове. Впрочем, уже тогда ей было интересно наблюдать за братом…

Появление Дмитрия в имении в пору его взросления стало для Лизы необыкновенным потрясением. Он появлялся в Усадах всегда внезапно, всегда в окружении веселых, горластых друзей и мало обращал внимания на тонкую худую девочку с туго заплетенными косами. Да, по правде говоря, не замечал вовсе. Ну а Лиза наблюдала во все глаза: Митя был не таким, каким запечатлело её детское сознание. Он был быстр и подвижен, как была жива и разнообразна его речь. Он сочинял и декламировал стихи, неплохо играл на пианино и, казалось, старался всё испробовать и всё успеть. Лиза была очарована бурлящим блеском юности и незаметной мышкой наслаждалась наступившими в брате переменами.

Внезапно все изменилось. Брат исчез на целых три года, и Лиза вновь осталась предоставлена сама себе. Конечно, при ней всегда была чопорная, затянутая в извечно серое платье, мисс Мортон. Гувернантка успешно учила девочку английскому и французскому языкам, читала длинные проповеди о морали и этикете. По существу, она была единственным светским обществом молоденькой барышни. Поэтому, скорее от безысходности, чем от прилежания, Лиза была примерной ученицей.

Иногда, вместе с мисс, она встречалась с дочерями соседа-помещика Мещерского, такими же тихими и незаметными девочками, как и она сама. При встречах улыбались друг другу насквозь заученными улыбками и говорили степенно, как старые, обремененные детьми, матроны.

Лиза изнывала от скуки и не упускала случая, чтобы улизнуть от своей верной мисс. Находила, чем украсить свой досуг – скакала на лошади, оставив сопровождающего, старого дядьку Акима далеко позади, или, на худой конец, отправлялась на рыбную ловлю. Правда, удавалось ей это нечасто.

Она много читала – библиотека в имении была забита всевозможными тяжелыми фолиантами. А долгими зимними вечерами, когда глаза уставали от неизменного рукоделия при неверном трепетании свечей, старая нянька баловала девочку причудливыми сказками и жалобными тоскливыми песнями, сродни завывающему за стенами дома ветру.

Однажды зимним утром Митя приехал, не один: целая куча народа, разодетая в собольи шубы, расшитые тулупы; нарядные сани с медвежьими пологами; красивые кони, выдыхающие паром из трепетных ноздрей; потрясающие женщины и элегантные мужчины… все было ярко, необычно и празднично.

Брат небрежно чмокнул Лизу – замотанную по случаю мороза в невероятно огромную шаль – в щёчку и подтолкнул, как глупого щенка, в сторону самой ослепительной из прибывших женщин. Сказал:

– Моя сестра – Лиза.

– Можешь называть меня – Полина Александровна, – потрепав девочку по замерзшей щечке, снисходительно предложила дама.

Лиза не сумела ничего ответить. Она была вновь потрясена – Митя поразительно отличался от себя прежнего: исчезла его юношеская пылкость, а желание объять необъятное сменилось спокойной уверенностью.

Эта красивая дама… Полина Александровна, так и льнула к Дмитрию, никого не стесняясь. Благодаря этому Лиза смогла взглянуть на брата с неожиданного ракурса. Рассматривала самовольно изогнутые брови, суровые губы; слегка раздутые крылья носа придавали его лицу некоторую свирепость, особенно, когда он злился… а возникающая неожиданно улыбка стирала всю нарочитую твердость увиденного образа.

Почти желтые, волнистые волосы, которые брат не прятал под шапкой, не смотря на мороз, без конца привлекала внимание Полины, длинные тонкие её пальцы старались погладить, завладеть прядями… Из чего Лиза заключила, что они шелковисты и мягки, как лён. Глазами другой женщины Лиза поняла, что Митя очень красив.

А дама, заметив пристальный интерес сестры к персоне брата, не приятно пораженная этим, прошептала громко, явно рассчитывая на многочисленные уши:

– Странная у тебя сестра, Дмитрий, совсем, как лесной зверёк.

Обида захлестнула девочку с головой, но она вида не показала – лишь побледнела щеками и ещё выше вздернула замерзший носик. Кто бы ни была эта красивая дама, она не смеет обсуждать особу, в жилах которой, пожалуй, есть и малая толика царской крови. И брат непременно ей об этом скажет!

Но Мите небрежно ответил, даже и не взглянув на сестру, не увидев её обиды и разочарования:

– Оставь девчонку в покое.

Лиза заплакала лишь вечером. Проведя весь день среди блестящего общества и ощущая себя невидимкой, она убедилась в справедливости слов, сказанных высокомерной красавицей: она – зверушка! – никчемная, неуклюжая… А взгляд в зеркало довершил приговор: она – дурнушка!

В этом определении присутствовала толика правды, Лиза лишь только вступила в пору просыпающейся женственности. Всё её тело, готовое к преображению, сейчас представляло собой скопление угловатостей и неровностей, движения были неловки: то неожиданно резкие и суматошные, то на удивление медленные и неуклюжие. А лицо представляло собой настоящую головоломку – непропорционально вытянутое оно могло заставить лишь предполагать, что со временем организуется на этом живом полотне, то ли воплощенное совершенство, то ли невыразимое уродство.

Теперь Митя приезжал регулярно, привнося в сложившейся распорядок жизни Усад смятение и хаос. Легкие веселые вечера неожиданно перемежались шумными, тяжелыми попойками с неизбежными скоморохами и цыганами. Иногда это разнообразилось охотой на дрожащих зайцев и огненных лисиц. И всегда рядом с братом была какая-нибудь ошеломительная женщина, каждый раз новая. Блондинку сменяла брюнетка, а то и рыжая…

А однажды брат привез женщину, полную необыкновенной первозданной красоты. Дама сверкала масляными черными очами, тонкие, алые как кровь её губы непрестанно кривились, будто от неудовольствия… или от восторга?

– Не иначе, черкешенка, – прошептала тогда Дарья на ухо своей барышне.

Лиза просто заледенела от ужаса, ей дама показалась ведьмою.

Черкешенка, первая из привозимых женщин, заинтересовалась Лизой достаточно долго для того, чтобы хорошенько рассмотреть. Прошептала ей в лицо, слегка коверкая слова излишне твердым произношением, дополняя душу девушки еще одной порцией страха:

– Не распустившийся бутон в оковах зеленых шипов, все равно – роза…

После этого нянька долго кропила Лизино нагое тело святой водой и пришептывала-причитывала – боялась сглаза.

Черкешенка задержалась у Мити дольше всех. Он привозил её в Усады почти каждую неделю, заставляя православную челядь набожно креститься, а порой и плевать по углам. Лиза даже сумела привыкнуть к её неестественно белому лицу на фоне иссиня-черных волос и избавилась от суеверного страха перед женщиной. Хотя ярлык «ведьма» напрочь закрепился за дамой в её сознании еще и потому, что, наблюдая, часто замечала, как внезапно загорались глаза брата при взгляде на точено-меловое лицо и дрожали его руки при встрече с гибкими руками черкешенки. Иногда Лизе удавалось, в силу своей «невидимости», заметить гораздо больше, чем было позволено видеть воспитанной молодой барышне… Она видела, как Митя целовал обнаженные плечи… да и не только плечи, а все то, что было не спрятано под муаровой тканью платья. А спрятано там было, на взгляд Лизы, не так уж и много. Пожалуй, если бы экзотическая красавица попыталась нагнуться достаточно резко, то все её дарованные природой прелести выскочили бы на свет Божий. Больше всего поражало Лизу то, что черкешенка сама с готовностью подставляла, изгибаясь, свое тело под ищущие руки и губы брата.

Вначале, увидев эту сцену, Лиза растерялась, а потом покраснела и побежала, бормоча совершенно, как старая нянька:

– Срамница!

Моральные устои, постоянно вдалбливаемые настойчивой мисс Мортон, не позволяли девушке благородного происхождения наблюдать подобные сцены, а тем более, избави Боже, пробывать вести себя подобным образом. Лиза сделала единственно возможный для себя вывод: черкешенка – просто блудница, а Митя оскверняет себя, общаясь с подобной дрянью.