Стяжавшие свет. Рассказы о новомучениках Церкви Русской

Девчонки из приюта, молившиеся у левой стены, следили, как клонились вниз огоньки свечей и тихонько спорили: погасит их его мощный голос или нет? А когда архидьякон проникновенно читал Евангелие, многие из них украдкой всхлипывали: до чего же трогательно!

На этот раз Паню в хор не взяли: на митрополичьей службе пели лучшие голоса Москвы. Тесно было в храме от кружевных шляп и воланов, слепил блеск драгоценностей на руках и шеях дам. Облако французских ароматов заглушало нежное благоухание лилий, которые так любила Великая Матушка. А где же она сама?

Паня, как ни вытягивала шею, не смогла найти. И лишь когда владыка вынес крест, увидела, как она тихо скользнула от Феодоровской иконы Матери Божией, где незаметно молилась всю службу. Была она в простом белом одеянии. Паня подумала о том, как бессмысленны весь этот блеск и пышность на фоне изящной и строгой ее красоты.

Девочке вспомнился портрет Великой Княгини в каскадах кружев и жемчуга, фотографию с которого она увидела в альбоме у одной из сестер. Она не узнала бы Матушку в важной цветущей даме, если бы ей не сказали, чей это портрет. Здесь не было ничего, что она знала и любила, а главное, того нежного, полного чистоты и небесной печали взгляда Великой Княгини…

На ее недоумение сестра улыбнулась:

– Матушка не любит эту картину! Увидев ее, она сказала: «Я, конечно, очень дурная, но не настолько, как изобразил меня этот немецкий господин»…

Паня так и всколыхнулась: да кто же может быть лучше и прекраснее их Матушки?

– Ну что, теперь не сомневаешься, что все повторили в точности? – шепнул кто-то сбоку.

Обернувшись, Паня увидела ученика художника, с озорством смотревшего на нее из толпы. Девочка вспыхнула и коротко кивнула, вспоминая свои препирательства с ним. Но он догнал ее потом во дворе и спросил:

– Тебя как зовут-то?

– Паня. Паша, – прошептала она в смущении.

– Запомню. Ведь и я Паша, Павел. Павел Дмитриевич то есть! – Он улыбнулся и скрылся меж нарядными гостями, заполнявшими двор обители.

Вскоре после этого Матушка позвала к себе Паню с несколькими воспитанницами и стала их расспрашивать, чему они хотели бы обучаться. Девочка выпалила:

– Я еще… рисовать люблю! Но этого нельзя… наверное? Иконы ведь святые пишут. Или Михаил Васильевич!

Матушка улыбнулась и сказала, что постарается помочь. А через несколько дней Паню позвали в пустую классную комнату, где ждал, раскладывая кисти и баночки с красками, тот самый насмешливый молодой человек из собора, прозванный девчонками «диагональю». На этот раз он был без шляпы и очень серьезен. Взял из стоящей на подоконнике корзинки сырое яйцо, аккуратно расколол его и стал показывать, как нужно «творить краски».

«Творить», – подумала девочка, это что-то совсем особенное… Все у этих мастеров было свое, непривычное, даже как будто священное.

Но оказалось, что это искусство складывается из реальных вещей: разметки листа, выдерживания наклона линий и углов, пропорции распределения красок. Кусочки тонкого заточенного угля, гипсовые головы и фрукты, краски масляные, краски водяные, пастель…

Паня обучалась усердно, помня, что она мало достойна такого труда. Утешала себя тем, что Павел Дмитриевич тоже ведь не святой, хотя и из семьи иконописцев знаменитого Палеха.

Когда она немного привыкла и перестала его дичиться, он рассказал ей о своем родном селе. О том, как по волнистым просторам разливается колокольный звон, как спешат в храм нарядные крестьяне… Много говорил и об учителе своем, Михаиле Васильевиче Нестерове, но еще больше об умершем давно художнике Александре Иванове, которого считал великим мастером. Однажды он отвел Паню в отдельный зал Румянцевского музея, где хранилась картина «Явление Христа народу».

– Иванов тридцать три года работал над этим полотном! – восхищался молодой художник. – Посвятил этому всю свою жизнь, все лучшие творческие годы… А его не поняли!

– Как жаль, – пробормотала Паня, подавленная и масштабами картины, и гулкостью огромного пустого зала, и воодушевлением своего учителя. Казалось, он в этот момент переместился туда, на берег Иордана, стоял между закутанными в плащи и шкуры иудеями, упорно пробирался к небольшой группе апостолов под вознесшейся в небо рукой Иоанна Крестителя…

Девочка вздохнула и зачем-то добавила:

– Вот несчастный!

– Несчастный? О, нет! – сверкнул глазами Павел Дмитриевич. – Разве это не высшее счастье: посвятить всю жизнь великому замыслу, «кости свои положить во славу Отечества», как говорил Александр Андреевич? Отечества – не только России, которую он прославил этим полотном, но и Отечества небесного! Он проповедь Христа явил в красках на холсте… Это и есть счастье!

Паня смотрела на юношу и не узнавала ее: его словно сжигал внутренний огонь. Таким она его не знала…

Она привыкла думать о нем как о сироте, который был очень одинок в Москве, куда приехал работать в иконописных мастерских Донского монастыря. Знакомство с Михаилом Васильевичем Нестеровым помогло ему поступить в училище живописи, зодчества и ваяния. Из обмолвок молодого учителя Паня постепенно узнавала о его скудной жизни, о тесной комнатке в переполненном жильцами доходном доме Солодовникова на Мещанской. Она поняла, что ему все время приходится экономить, добираясь до Училища пешком, на завтрак и ужин ограничиваться французской булкой, а в обед – гарниром, радуясь, что нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб подается бесплатно…

Поэтому Пане было приятно принести Павлу Дмитриевичу что-нибудь вкусненькое с пятичасового, на английский манер, чаепития в обители. Она под столом заворачивала в салфетку то пирожок, то кусочек пастилы, отсыпала в карман засахаренных орешков или изюма. Он сначала смущался, возражал, что в обители его и так кормят до отвала, но потом постепенно привык к ее заботам. Ей нравилось, что его строгость и деловитость, его превосходство во всем, что касалось красок, бумаги, холста, сменялись в эти минуты какой-то беззащитностью и почти детской благодарностью.

Но сейчас, перед картиной Иванова, она видела его совсем иным. У этого юноши была какая-то другая биография, ей неведомая… Это пугало Паню. Словно скрытый в недрах земли огонь полыхнул неистовым светом, готовясь опалить и преобразить все вокруг.

Она была потом даже рада, что он пропустил несколько занятий, выполняя какое-то задание Михаила Васильевича. Ей было приятно снова погрузиться в разумно устроенный мир сестринских забот: утренних и вечерних молитв, душеполезных бесед и клиросного пения. Матушка благословила ей послушание в аптеке, и Паня с удовольствием вникала в химические премудрости, училась отвешивать крошечные порции порошков на весах с миниатюрными гирьками, разбирать аккуратные латинские надписи на бумажных наклейках.

На Родину тем временем надвинулась беда: началась война с немцами.

Однажды Павел Дмитриевич пришел на занятие взбудораженный и долго рассказывал о разгроме немецких магазинов и контор на Мясницкой рядом с училищем. Пане трудно было представить эту шикарную улицу – с разбитыми стеклами, с дырами вместо дверей и окон, с размахивающим плакатами народом. Митинги продолжались: глухо доносились вести о разгроме Мытищинского вагоностроительного завода, венской булочной, о взрыве на Охтен-ском заводе…

Вскоре эта грозная волна коснулась и их обители. В конце мая 1915 года пришли в комитет Великой Княгини женщины и, когда им не хватило подработки, устроили митинг у дома генерал-губернатора Москвы. Они кричали о немецком засилье в Российской империи, обвиняя во всем «немку», – так они осмелились называть Матушку!

Сестры узнали об этом на следующий день, когда в обитель с Дербеневской набережной прибежала знакомая им сестра милосердия, дочь директора мануфактуры Карлсена.

Рыдая, она рассказала, как ворвались во двор фабрики рабочие и стали избивать ее отца, а потом на глазах дочери утопили его.

С фронта в это время приходили тяжелые вести: русские войска отступали. Продукты резко подорожали, и на улицах раздавались крики о том, что во всем виноваты немцы, нужно изгнать из Москвы, из России. Однажды на рынке Паня слышала сплетню о том, что Великая Княгиня собирается вернуться в Германию, где за ней ухаживал кайзер, возвратиться к вере отцов и своему народу.

Она хотела вмешаться, возразить, защитить Матушку… Но, видя распаленное ненавистью лицо торговки, повторявшей эту ложь, слушая одобрительные поддакивания ее соседок, промолчала.

– И хорошо сделала, – сказала ей потом сестра Валентина, с которой она поделилась. – Тебя саму могли избить или растерзать!

Что-то менялось в мире: сдвигались прежде незыблемые пласты, копились на горизонте грозовые тучи, иным стал даже воздух: резким, дымным, раздражающим…

Только Матушка не менялась. Она была все так же ровна и приветлива, все так же входила во все мелочи жизни своей обители. Задумала в нижнем ярусе собора сделать храм-усыпальницу, и сестры спускались туда вместе с ней в гулкое сумеречное помещение. А однажды в шутку стали выбирать себе места.

И вдруг, опомнившись, оглянулись на настоятельницу:

– Матушка дорогая, а Ваше-то место где?

Она задумчиво повела головой и словно бы указала на квадрат под узким окошком, а потом отдернула руку и уронила:

– Я бы хотела упокоиться в Иерусалиме…

– Как же мы там окажемся? – всколыхнулись сестры. – Или Вы нас… покинете?

– Нет, конечно! Я всегда буду с вами. В небесном Иерусалиме и встретимся все, – улыбнулась Матушка.

Паня этот разговор запомнила и пересказала его Павлу Дмитриевичу. Она уже привыкла делиться с ним всем важным, так же как и он с нею.

– В Иерусалиме на Елеонской горе Августейшая Семья воздвигла храм в честь Марии Магдалины в память о царице Марии Александровне, матери супруга Елизаветы Феодоровны, – объяснил учитель. – Матушка была там с мужем на освящении храма. Вот бы туда попасть, полюбоваться, изучить все… Да куда мне! Многое хочется. И в Рим надо, и во Флоренцию…

Он смотрел куда-то поверх Паниной головы, и строгие глаза его как будто видели все это – дальнее, недоступное. Таким она его побаивалась. Робко возразила, хотя понимала, что это напрасно:

– Далеко это как, ужасть… У нас, что ли, красоты, мало?

– Эх ты, разумница! – усмехнулся он и упрямо встряхнул головой, словно норовистый жеребенок, натягивающий уздечку. – А мне вот Рафаэля увидеть надо… Художник Степанов, который преподавал в мастерских Донского монастыря, говорил мне: «Учись, милый, Рафаэлем будешь». Да если бы хоть на пять минут оказаться рядом с его картинами! Мне бы и этого на всю жизнь хватило…

Паня знала, кто такой Рафаэль, видела репродукции его картин у Великой Княгини в кабинете. Девочка насупилась и напомнила, что пора начинать урок.

Павел Дмитриевич на этот раз задал ей написать этюд маслом на пленэре и выбрал угол сада напротив часовенки. Ловко, деловито, как всегда, расставил мольберт, подставку с тюбиками, палитру, дал несколько коротких объяснений и отошел. Возвращался, смотрел на ее работу, что-то поправлял.

Но Паня чувствовала, что душой он далеко – где-то там, в далеком Риме и неведомой Венеции, в Иерусалиме на Елеонской горе… А может быть, и в небесах. Горькое чувство постепенно овладевало ею.

Вокруг источал тепло июльский полдень, цвели и осыпались сливочно-белые розы, столь любимые Матушкой, прошивали густой воздух пчелы и шмели. А она поглядывала на отстранившегося, потемневшего лицом молодого учителя, расхаживавшего по дорожке садика, словно по какому-то чужеземному парку, и не понимала, что с нею. Неотвратимо осознавала, как ей дорого его присутствие, и каждый жест, и глуховатый голос с милым оканьем, и эта упрямая прядь над синими суровыми глазами…

– Твоя беда, Паша, в том, что ты все время мельчишь, зализываешь, – услышала она голос Павла Дмитриевича, который подошел посмотреть на ее рисунок и резкими движениями кисти стал поправлять его. – Не старайся повторить все в точности, скопировать – стежок за стежком, как в вышивании. В живописи нужны смелость, размах! Если хочешь, даже самонравие, без этого нет художника… Знаешь, как мой преподаватель, Константин Алексеевич Коровин, дает эти розы? Два-три мазка с математической точностью наносятся на полотно – и вот они, пахнут и дышат! А у тебя все пока получается миленько и кругленько, это не то…

Паня исподлобья взглянула на него, и теплые слезы защекотали ресницы. Он удивился:

– Что я такого сказал? Эх ты, щекастенькая… Ну, не надо огорчаться, все получится!

Тут его окликнули, и он отошел. Паня размазала слезы по лицу и уныло посмотрела на свою работу. Да, она знала, что мало способна к великим трудам. Большим талантом ее Бог не наделил. Но не от этого разрывалось на куски ее сердце, и ныло, и падало в предчувствии. Она вдруг поняла, как ей будет трудно без этого странного и ни на кого не похожего человека, как он стал ей дорог, как прикипело к нему сердце… А он ничего не понимал, все рвался куда-то! Что ему смешная глупенькая девчонка? Вон он какой – красивый, смелый, Рафаэлем хочет стать…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.