Врата

Нацумэ Сосэки

Врата

夏目 漱石

門

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

1

Соскэ вынес на галерею дзабутон и некоторое время сидел, скрестив ноги, с наслаждением греясь на солнце, но вскоре отбросил журнал, который держал в руках, и повалился навзничь. Стояли погожие осенние дни, и с обычно тихой улицы доносился веселый перестук гэта прохожих. Соскэ лежал, закинув руки за голову, и смотрел вверх. Бескрайнее прозрачно-синее небо казалось еще огромнее в сравнении с узенькой галереей. Некоторое время Соскэ, щурясь от ослепительных лучей, размышлял о том, что мир становится совершенно другим, когда в долгожданное воскресенье можно вот так лежать, бездумно глядя на небо; но тут ему пришлось повернуться на бок, потому что глазам стало больно, и взгляд его упал на сёдзи, за которыми сидела с шитьем в руках жена.

– Прекрасная погода нынче, – обратился к ней Соскэ.

– Да, – коротко ответила жена. Соскэ ничего больше не сказал, видимо, и ему не очень хотелось разговаривать.

– Сходил бы погулял, – подала голос жена. В ответ Соскэ пробормотал что-то неопределенное.

Через некоторое время жена сквозь сёдзи посмотрела на мужа. Он лежал в какой-то странной позе, подогнув под себя коленки и весь сжавшись, словно креветка. Из-за чуть приподнятых локтей выглядывала черная как смоль голова, лица совсем не было видно.

– Смотри не усни там, а то простудишься, – предостерегла жена. К токийской манере речи у нее примешивались еще интонации, свойственные всем современным образованным женщинам.

– Не бойся, не усну, – ответил Соскэ, часто моргая широко открытыми глазами.

Снова наступила тишина. Ее нарушил звон колокольчиков – по улице один за другим пробежали рикши с колясками, затем где-то вдали прокричал петух. С жадностью впитывая всем телом тепло солнечных лучей, проникавших сквозь новенькую рубашку из простой ткани, Соскэ лишь краем уха воспринимал доносившиеся снаружи звуки, потом, будто вспомнив что-то, окликнул жену:

– О-Ёнэ, как пишется первый иероглиф в слове «недавний»?

Жена не удивилась, не расхохоталась, как это свойственно молодым женщинам, хотя вопрос был забавным, а спокойно ответила:

– По-моему, он пишется так же, как иероглиф «О» в названии провинции Оми.

– А я не знаю, как он пишется в «Оми».

Жена чуть-чуть раздвинула сёдзи и через порог длинной линейкой начертила на полу иероглиф.

– По-моему, так, – сказала она и, не отнимая линейки от пола, залюбовалась чистым, без единого облачка, небом.

– Неужели? – произнес Соскэ совершенно серьезно, без тени улыбки, даже не взглянув на жену, которую меньше всего сейчас интересовало написание этого иероглифа.

– А ведь и в самом деле чудесная погода! – произнесла О-Ёнэ, как бы обращаясь к самой себе. Так и оставив сёдзи приоткрытыми, она снова принялась за шитье. Наконец Соскэ приподнял голову и поглядел на жену.

– Удивительная вещь эти иероглифы!

– Почему удивительная?

– Сама посуди. В любом иероглифе, даже самом простом, можно запутаться, стоит только над ним призадуматься. Недавно, к примеру, я написал иероглифы «сегодня». Написал вроде бы правильно, а когда стал их разглядывать, вдруг показалось совсем не то. Смотрел, смотрел и в конце концов пришел к выводу, что это вообще какие-то другие иероглифы. С тобой не бывало такого?

– Ну что ты!

– Выходит, только у меня так? – Соскэ коснулся рукой головы.

– Что-то неладное с тобой творится!

– Нервы, видимо, расшалились.

– Пожалуй, – сказала О-Ёнэ, взглянув на Соскэ. Наконец он встал, переступил через шкатулку с рукоделием и обрывки ниток, раздвинул фусума столовой, за которой сразу же находилась гостиная. С южной стороны помещалась прихожая, загораживавшая свет, поэтому сёдзи напротив гостиной, которые он открыл, после залитой светом галереи показались Соскэ мрачными и холодными. У самого края галереи, совсем близко от козырька крыши, был обрыв, и отвесная стена не пропускала сюда утреннее солнце. Сплошь поросший травой обрыв у основания не был укреплен даже камнями, и постоянно существовала угроза оползня. Однако, как ни удивительно, здесь ни разу не было обвала, и, видимо, поэтому домовладелец не принимал никаких мер предосторожности. Еще говорили, что прежде здесь была густая бамбуковая роща. Ее расчистили, а корни деревьев не выкорчевали, поэтому почва казалась, сверх ожидания, плотной. Все это Соскэ узнал от словоохотливого старика зеленщика, добрых два десятка лет прожившего в этом квартале. Соскэ высказал предположение, что здесь снова может вырасти роща, раз корни остались, однако старик, словно это было его кровным делом, с горячностью заявил, что после такой расчистки вряд ли что-нибудь вырастет, а вот почва и в самом деле уплотнилась и обвала можно не опасаться.

Осенью обрыв почти не менял красок, если не считать травы, потерявшей свой сочный ярко-зеленый цвет и неряшливо разбросавшей во все стороны полинявшие метелки. И уж конечно, не радовали глаз дикий виноград или мискант. Зато на склоне обрыва стояли два прелестных стройных деревца тропического бамбука, сохранившегося от прежних времен, и несколько таких же деревцев на самом его верху. Их листья приобрели желтоватый оттенок, но озаренные солнцем деревца, казалось, разливали вокруг ласковое осеннее тепло. В это время года дни становятся короче, и Соскэ, возвращаясь со службы после четырех, редко мог вот так любоваться обрывом. Он вышел во двор и, когда мыл руки в небольшом искусственном водоеме, невзначай глянул вверх и только тут вспомнил о бамбуке. Верхушки деревьев были сплошь покрыты лежавшими в несколько слоев мелкими листьями и напоминали коротко остриженную, с торчащими волосами голову. Напоенные осенним солнцем, словно захмелевшие, листья застыли в неподвижности, глядя вниз.

Соскэ вернулся в гостиную и сел за стол. Гостиной, собственно, она называлась только потому, что здесь принимали гостей, это был скорее кабинет, а еще точнее – семейная комната с нишей на северной стороне. В нише, как полагалось, висела картина, перед которой поставили убогую цветочную вазу бордового цвета. Над раздвижными перегородками, разделявшими комнаты, блестели два латунных крюка, лишь напоминая о традиционной картине в раме. Стоял еще здесь застекленный книжный шкаф. Но ни примечательных книг, ни красивых безделушек на его полках не было.

Соскэ выдвинул ящик стола, инкрустированный серебром, порылся, ничего не нашел и с шумом его задвинул. Затем снял с тушечницы крышку и принялся за письмо. Написал, вложил в конверт, подумал с минуту и обратился к жене:

– Послушай, какой номер дома у Саэки?

– По-моему, двадцать пять, – ответила О-Ёнэ и добавила, когда Соскэ дописывал адрес: – Что пользы от письма? Надо пойти и обстоятельно поговорить.

– Будет польза или не будет, это мы увидим. А послать надо. Не выйдет – пойду поговорю.

Жена ничего не ответила, тогда он, уже более настойчиво, проговорил:

– Ты слышала, что я сказал? По-моему, это самое лучшее.

Жена спорить не стала, вероятно, не решилась, и Соскэ с письмом направился из гостиной к выходу. Заслышав его шаги, О-Ёнэ вышла в прихожую.

– Прогуляюсь немного, – сказал Соскэ.

– Что же, приятной тебе прогулки, – улыбнулась О-Ёнэ. Спустя минут тридцать задребезжала с трудом отодвигаемая входная дверь. О-Ёнэ подумала было, что это вернулся Соскэ, оставила шитье и вышла ему навстречу. Но оказалось что пришел Короку, младший брат Соскэ, в форменной студенческой фуражке и длинной, чуть не до пят, накидке из черного сукна.

– Ну и жарища! – сказал Короку, расстегивая накидку.

– Вы тоже хороши, в теплую погоду так одеться!

– Да вот думал, солнце зайдет – станет холодно, – словно бы оправдываясь, сказал Короку, следом за невесткой проходя в столовую.

– Вы, как всегда, деятельны, – заметил он, кивнув на шитье, и уселся перед хибати. Невестка сложила шитье в угол, села напротив Короку и, слегка отодвинув чайник, принялась подбрасывать в хибати углей.

– Чай пить я не буду, так что не беспокойтесь, – сказал Короку.

– Не хотите? – как-то по-детски спросила О-Ёнэ. – А печенье хотите? – Она засмеялась.

– У вас есть печенье?

– Разумеется, нет, – честно призналась она, но тут же добавила: – Погодите, может быть, найду.

О-Ёнэ встала, отодвинула ведерко для углей и открыла шкаф.

– Ладно, не надо печенья, – сказал Короку, опасаясь, что на поиски уйдет много времени. – Скажите лучше, куда это брат подался в воскресенье?

– Он скоро придет, – ответила О-Ёнэ, продолжая рыться в шкафу. Но наконец захлопнула дверцы. – Пустое дело. Все съел ваш брат. – С этими словами О-Ёнэ вернулась к хибати.

– Ладно, вечером чем-нибудь накормите.

– Охотно. – О-Ёнэ взглянула на стенные часы. Было около четырех. «Четыре, пять, шесть», – считала О-Ёнэ, но угощение мало интересовало Короку, и он молча смотрел на невестку.

– Брат был у Саэки?

– Еще не был, но обещал пойти. С утра до вечера он на работе. Приходит до того измученный, что даже в баню пойти нет сил. Мне жаль его, я и молчу.

– Я понимаю, как он занят, но это дело не дает мне спокойно учиться.

Говоря, Короку что-то чертил в золе хибати латунными щипцами. Следя за их движением, О-Ёнэ, как бы утешая Короку, сказала:

– По поводу этого дела он как раз только что написал письмо.

– Что же он написал?

– Не знаю, не читала. Но полагаю, что письмо касается именно этого дела. Спросите брата, когда он вернется. Думаю, что я права.

– Пожалуй, правы.

– Я видела, как он писал. А сейчас пошел отправить.

Короку решил не продолжать разговор, который невестка затеяла то ли для того, чтобы оправдать мужа, то ли чтобы утешить его, Короку. Он лишь подумал с досадой, что раз у брата нашлось время для прогулки, он мог бы не посылать письма, а сходил бы и поговорил. Короку прошел в гостиную, снял с полки европейскую книгу и стал рассеянно ее листать.

2

Соскэ же, вместо того чтобы вести разговор лично, предпочел послать письмо. Он зашел в лавку на углу, купил марку, захватил пачку сигарет, вышел и опустил письмо в почтовый ящик. Испытывая какую-то неудовлетворенность, Соскэ стал бесцельно бродить по улицам, зажав в зубах сигарету и глядя, как, дрожа, растворяется ее дым в лучах осеннего солнца. Шел он долго, и вдруг его осенило: «Вот он каков, Токио!» Эту мысль Соскэ воспринял как воскресный дар и решил вернуться домой поспать. Он каждый день дышал воздухом Токио, каждый день ездил трамваем на службу и со службы, но, постоянно угнетенный и физически и морально недостатком времени, не замечал видневшихся из окна вагона оживленных улиц, даже то, что на одной из них он живет, проходило мимо его сознания. Нельзя сказать, чтобы Соскэ очень страдал от такой своей занятости, лишь по воскресным дням, на досуге, приходила в голову мысль о суете и бесцельности собственной жизни. Грустно было думать о том, что, живя в Токио, он, в сущности, этого Токио не видел и не знает.

В такие моменты Соскэ вскакивал и спешил уйти из дому. Порой у него появлялось желание развлечься, тем более когда в кармане оказывалось немного денег, но желание это не было настолько сильным, чтобы толкнуть его на какое-нибудь безрассудство, и так и оставалось неосуществленным. К тому же кошелек с весьма скромным содержимым наилучшее средство против легкомысленных поступков, и Соскэ и ему подобные предпочитали, сунув руки в карманы, лениво брести домой, нежели утруждать свой мозг всякими нелепыми фантазиями и пустыми планами. Посещение торговых рядов или просто прогулка помогали развеять скуку до следующего воскресенья.

Вот и нынче Соскэ сел в трамвай без какой-либо определенной цели. К его удовольствию, несмотря на воскресенье и погожий день, пассажиров оказалось меньше, чем обычно, и вид у них был спокойный и умиротворенный. Соскэ невольно вспомнил, как по утрам в одно и то же время он едет в сторону Маруноути в страшной давке, когда люди стараются оттеснить друг друга, только бы занять место. Ничего нет прозаичнее этого переполненного людьми трамвая. Никаких человеческих чувств ни разу не возникло у Соскэ к случайным попутчикам, ехал ли он стоя, держась за поручень, или сидел на мягком бархатном сиденье. И он считал это вполне естественным. Он безучастно созерцал всех, кто сидел или стоял, напротив или рядом, словно это были не люди, а механизмы.

Но сейчас он смотрел на мир совершенно другими глазами. Он видел старушку напротив, которая что-то говорила на ухо внучке лет восьми, и молодую женщину, с виду жену торговца, с умилением глядевшую на них, слышал, как женщина спросила, сколько девочке лет и как ее зовут…

Во всю длину вагона прямо над головой висели объявления в рамке. Соскэ словно впервые их заметил, а одно даже прочел. Это оказался рекламный листок фирмы по перевозке домашних вещей. Фирма предлагала свои услуги при переезде с квартиры на квартиру. На следующем объявлении были расположены в ряд три строки: «Всем, кто умело ведет хозяйство», «Всем, кто печется о гигиене», «Всем, кто хочет избежать пожара», а под ними шла реклама газовых плит и рисунок, изображающий газовую плиту в действии. Затем белыми иероглифами на красном фоне было написано: «Кинофильм “Вечные снега” по мотивам знаменитого произведения русского писателя графа Толстого»[1], а ниже: «Комедия-гротеск (из жизни современных молодых людей) в постановке театра “Котацу-дайитидза”».

Соскэ трижды внимательно перечел рекламы, потратив на это чуть ли не десять минут. Но ни одна из них не возбудила в нем интереса. Зато он испытал немалое удовлетворение хотя бы потому, что у него нашлось время прочесть эти рекламы и даже запомнить – так спокойно было у него сейчас на душе. И в нем заговорила гордость от сознания этой вдруг возникшей непринужденности – в таком напряжении держала его жизнь от воскресенья до воскресенья.

Соскэ сошел с трамвая у Суругадай, и тотчас же его вниманием завладела витрина, где с большим вкусом были расставлены европейские книги. Соскэ постоял немного, рассматривая красные, голубые, полосатые и узорчатые переплеты с золотыми буквами, прочел названия, но даже любопытства ради ему не захотелось заглянуть хотя бы в одну из них. Страсть к книгам, некогда не дававшая Соскэ спокойно пройти мимо книжной лавки, давно остыла. Лишь ярко-красный переплет с названием «History of Gambling»[2] в самом центре витрины произвел на него некоторое впечатление какой-то новизной.

Соскэ, улыбаясь, перешел на другую сторону шумной улицы и решил подойти к часовому магазину. Отдав должное разнообразию оттенков и изяществу формы выставленных там во множестве золотых часов и золотых цепочек, Соскэ тем не менее не испытал ни малейшего желания что-нибудь приобрести. И все же он просмотрел каждый ярлычок с указанием цены, подвешенный на шелковой нитке, придирчивым взглядом окинул каждую вещь, к которой ярлычок был прикреплен, и поразился их дешевизне.

От магазина зонтов Соскэ перекочевал к европейской галантерее, и тут взгляд его задержался на галстуках, развешанных рядом с цилиндрами. У них был приятный рисунок, не то что на его галстуке, который он носил на работу. Он вознамерился было войти и узнать цену, но передумал, решив, что просто нелепо ни с того ни с сего менять галстук, и с неприятным чувством прошел мимо, даже не открыв кошелек. У магазина тканей Соскэ задержался несколько дольше. Здесь были названия, о которых он понятия не имел: полосатый креп, узорчатый атлас и еще какие-то, тоже дорогие ткани. У филиала киотоского торгового дома «Эрисин» Соскэ так близко подошел к витрине, что коснулся стекла полями шляпы, и, стоя там, долго разглядывал воротнички тонкой работы для женского кимоно. Некоторые были бы очень к лицу жене. Еще несколько лет назад он непременно сделал бы ей подарок, но сейчас пришлось подавить в себе это желание. Невесело усмехнувшись, Соскэ зашагал дальше, потеряв всякий интерес и к улице, и к витринам.

Неожиданно его внимание привлек большой журнальный киоск на углу. Под карнизом крыши висела написанная крупными иероглифами реклама книжных новинок. Одни объявления были вставлены в длинную, узкую, как лестница, раму, другие наклеены на разноцветную доску и издали очень походили на замысловатый узор. Соскэ внимательно просмотрел названия книг и имена писателей. За исключением некоторых, вроде бы встречавшихся в газетных объявлениях, все они были ему незнакомы. Позади киоска, прямо на земле сидел, скрестив ноги, человек лет тридцати в котелке. Он надувал воздушные шары, приговаривая: «Шар воздушный для детей игрушка!» Шары принимали форму «дарума»[3]. В определенный момент появлялись нарисованные точь-в-точь там, где полагается, глаза и рот. Соскэ пришел в восторг. К тому же надутый шар долго сохранял форму, лежа на ладони или насаженный на кончик пальца. Но стоило воткнуть в отверстие снизу, например, зубочистку, как шар мгновенно со свистом сжимался.

Вся улица казалась сплошным людским потоком, быстрым и бурлящим. Хоть бы кто-нибудь остановился! Лишь человек в котелке, сидевший на углу, будто вся эта сутолока его не касалась, надувал шары и как ни в чем не бывало приговаривал: «Шар воздушный для детей игрушка!» Соскэ протянул торговцу полтора сэна, взял шар, предварительно попросив выпустить из него воздух, и положил в карман. «Не мешало бы подстричься», – мелькнула мысль, но ни одной приличной парикмахерской поблизости как будто не было. Солнце между тем клонилось к закату. Соскэ решил, что пора возвращаться, и сел на трамвай.

Когда на конечной остановке Соскэ отдавал вожатому билет, он увидел, что небо потемнело и на политую водой улицу легли длинные тени. Соскэ вдруг ощутил холод, взявшись за металлический поручень, и поежился. Вышедшие вместе с ним люди с деловым видом заторопились в разные стороны. Окинув взглядом окраину города, где он жил, Соскэ заметил стелющийся над крышами белесый дымок и быстро пошел в сторону скрытых за деревьями домов. Кончилось воскресенье, теплое осеннее воскресенье, навеявшее приятную истому, уныние и пустота опять подступили к Соскэ. Завтра он пойдет на службу, будет, как всегда, усердно тянуть свою лямку, – и так день за днем, до следующего воскресенья. При мысли об этом Соскэ до боли стало жаль безвозвратно ушедшего дня, и он еще острее ощутил серую скуку собственной жизни. Сейчас весь мир перед его глазами заслонила большая унылая комната с крошечным окном, сквозь которое почти не проникало солнце, лица сослуживцев и начальника и его голос: «Нонака-сан, на минутку!»

Если пройти закусочную «Уокацу», а через несколько домов свернуть в узенькую, словно переулок, улочку, очутишься у высокого обрыва, с одинаковыми строениями по обеим сторонам – это дома, сдающиеся внаем. До недавнего времени на этом же участке за живой изгородью из редких криптомерий стоял ветхий дом под тростниковой крышей, некогда принадлежавший, вероятно, вассалу какого-нибудь князя. Потом участок купил некто Сакаи, живший неподалеку, и заново его застроил, сломав и дом, и криптомериевую изгородь. Потолковав с женой, Соскэ снял жилье в самом конце улочки, внизу у обрыва. Там, правда, было несколько мрачновато, но это окупалось расположением дома, стоявшего в некотором отдалении от улицы.

Воскресный день бывает раз в неделю, а Соскэ надо было еще сходить в баню, если останется время, подстричься, а затем не спеша поужинать. Он быстро отодвинул дверь и тотчас услышал стук посуды на кухне. В следующий момент он, не заметив, наступил на гэта Короку и наклонился, чтобы поставить их на место. Тут как раз подоспел и сам Короку.

– Кто пришел? Муж? – крикнула из кухни О-Ёнэ.

– А, это ты? Давно здесь? – спросил Соскэ, проходя в гостиную. Пока он гулял по Канда и вплоть до прихода домой, Соскэ ни разу не вспомнил о существовании Короку и сейчас устыдился, будто пойманный с поличным.

– О-Ёнэ, О-Ёнэ, – позвал он. Жена, видимо, чем-то занятая на кухне, быстро вышла, даже не задвинув сёдзи, и остановилась на пороге.

– Надо бы угостить Короку, – сказал Соскэ.

Сказав: «Да, сейчас», О-Ёнэ пошла было на кухню, поскольку и сама прекрасно понимала, что гостя следует накормить, но тут же вернулась:

– Извините за беспокойство, Короку-сан, но прошу вас, закройте, пожалуйста, ставни в гостиной и зажгите лампу. Мы с Киё очень заняты.

– Охотно, – ответил Короку, с готовностью вставая.

Слышно было, как Киё, так звали служанку, что-то крошит на кухне и спрашивает: «Куда это переложить, госпожа?», как льется вода в раковину. Затем раздался голос Короку: «Сестрица, где ножницы? Надо подрезать фитиль». Зашипела, выплеснувшись на огонь, вода – видимо, закипел чайник. Соскэ молча сидел в темной гостиной и грел руки над хибати, где среди золы еще тлели редкие угольки. Послышались звуки рояля. Это играла хозяйская дочь. Соскэ вышел на галерею, чтобы закрыть ставни в гостиной. Звуки рояля доносились с той стороны, где на фоне неба темной полоской выделялся бамбук. Одна за другой загорались звезды.

3

Когда с полотенцами в руках Соскэ и Короку вернулись из бани, посреди гостиной был накрыт стол, который так и манил к себе аппетитными кушаньями. Огонь в очаге стал будто бы ярче, а пламя лампы – светлее.

Соскэ придвинул к столу дзабутон и устроился на нем поудобнее.

– Наверно, хорошо помылись? – осведомилась О-Ёнэ, принимая у мужа полотенце и мыло.

– Угу, – только и ответил Соскэ. Эту лаконичность можно было отнести скорее на счет расслабленности, нежели безразличия.

– Отличная была нынче баня, – поспешил согласиться с О-Ёнэ Короку.

– Опять народу полно, – положив согнутые в локтях руки на край стола, вяло заметил Соскэ. В баню он ходил обычно после службы, перед ужином, как раз когда там уйма людей. За последние три месяца он уже успел забыть, какого цвета вода при солнечном свете. Это бы еще ладно. Но нередко случалось так, что три-четыре дня кряду он вообще не мог попасть в баню. «Вот придет воскресенье, – мечтал Соскэ, – встану пораньше, чтобы вволю пополоскаться в чистой воде». И только в воскресенье и можно было выспаться за неделю, и Соскэ, нежась в постели, тянул время, а потом откладывал посещение бани на следующее воскресенье.

– Больше всего мне хочется как-нибудь утром выбраться в баню.

– Так ведь ты поздно встаешь! – насмешливо проговорила жена. Желание поваляться в постели Короку считал врожденной слабостью старшего брата. Он не понимал, как дорожит Соскэ воскресными днями, хотя сам учился. Слишком много надежд брат возлагает на эти короткие двадцать четыре часа. Мыслимо ли за один какой-нибудь день сбросить с души скопившуюся за неделю усталость и развеять мрачные думы? Даже сотой доли своих стремлений он не в силах осуществить за воскресенье. Поэтому стоит ему за что-нибудь взяться, как первым делом возникает мысль о нехватке времени, от которой у него опускаются руки, и драгоценное время он проводит в безделье. Так незаметно проходит воскресенье. Короку никак не мог взять в толк, что в ущерб здоровью и собственным склонностям Соскэ вынужден отказывать себе даже в отдыхе и развлечениях, а дела Короку и подавно не умещаются у него в голове. Более того, Короку считал брата черствым себялюбцем, который в свободное время либо слоняется по городу, либо сидит дома с женой – ни поддержки, ни помощи от него не дождешься.

Впрочем, соображения такого порядка появились у Короку не так давно, собственно, после того лишь, как начались переговоры с Саэки. Юный и потому во всем нетерпеливый Короку не сомневался, что его дело, стоит только попросить брата, будет улажено если не за один, так за два дня. Но как выяснилось к великому неудовольствию Короку, брат еще не ходил к Саэки.

И все же нынче Короку почувствовал, с каким теплом относится к нему брат, хотя при встрече тот и не выразил особого восторга. И Короку решил отложить интересующий его разговор. Вместе с Соскэ он пошел в баню и теперь был настроен дружелюбно.

Братья расположились за столом. К ним подсела О-Ёнэ. Все трое чувствовали себя вполне непринужденно. Соскэ и Короку осушили чашечку-другую сакэ. Перед тем как приняться за рис, Соскэ сказал со смехом:

– Я тут купил одну забавную вещицу.

С этими словами он достал из рукава кимоно воздушный шар, надул его, сколько возможно, поставил на крышку чашки с рисом и объяснил, как устроена игрушка. О-Ёнэ и Короку с любопытством разглядывали колеблющийся шар. Затем Короку дунул, и шар упал на татами, но так и остался в вертикальном положении.

– Вот видите, – сказал Соскэ.

О-Ёнэ рассмеялась звонко, как смеются только женщины, сняла крышку с чашки и, подкладывая Соскэ рис, взглянула на Короку, как бы извиняясь за мужа:

– Легкомысленный у вас брат!