Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады

Елена Владимировна Ядренцева

Нарушители

© Е. В. Ядренцева, 2025

© Ю. С. Биленко, 2025

© ООО «Издательство «Абрикос», 2025

Память Каштана: Тёмный замок

Часть 1

Юный Каштан живёт в доме в лесу, обожает своего отца-волшебника и совсем ничего о себе не знает. Он любит слушать, как отец рассказывает сказки, и отказывается думать, что когда-то придётся отправляться в большой мир. Однако вскоре Каштан будет вынужден вспомнить собственное прошлое – и обнаружить, что его отца все ненавидят.

Карина живёт в интернате для детей-сирот и уже не надеется, что в очередной праздник кто-нибудь её удочерит. Её интересы – вкусная еда, лишний раз тайно накрасить глаза и поболтать с подругой Катькой. И именно перед праздником Карина выводит из терпения всесильную заведующую – теперь Карину вот-вот с позором выгонят из интерната.

Саша – принцесса. В одно прекрасное утро мама велит ей спешно собрать вещи и бежать из дворца, не сказав отцу. Саша сначала ничего не понимает, но мама бежит вместе с ней – и дорога приводит их в замок тёмного повелителя, а ведь светлой принцессе с ним даже разговаривать нельзя.

Память Гюрзы: светлые сады

Часть 2

Как быть, если обидел гостью своего отца и она сбежала к себе домой? А если в доме происходит непонятно что? А если ты там рос и обещал себе никогда-никогда не возвращаться?

Как быть, если в родном мире все тебя забыли, а в чужом тебе нужно проникнуть на ярмарку, найти чей-то смех и не потеряться самой?

И наконец, как быть, если мать слишком занята устройством личной жизни, а отец поглощён горем?

На эти вопросы в «Светлых садах» предстоит ответить героям «Тёмного замка»: сыну странного отца Каштану (хотя теперь уже не совсем Каштану), принцессе Саше и Карине, которая всё никак не может перешагнуть ни сиротство, ни интернат.

Часть 1

Память Каштана: тёмный замок

Пролог

Когда я думаю об отце, я вспоминаю, что он всегда забывал чашку на столе. Не допивал чай. Уносился куда-то к новым записям, заметкам, книгам – он вечно громоздил одну на другую, пока они все с грохотом не падали, – к расчётам, профилям на полях, метелям, вихрям. Он сам был как вихрь. Иногда чай так и стоял нетронутый. В любом случае отмывал его чашки всегда я – тихонько, медленно, солью и специальной тряпочкой, пока разводы не исчезали. Чашки были: чёрная, красная и салатовая – моя любимая.

– Руки испортишь, – говорил отец, когда его вихрь ненадолго замедлялся и он успевал разглядеть меня. – Нашёл сокровища! Я новые принесу.

Я не хотел новые. Каждый раз, когда чашка проступала из-под налёта, подставляла салатовое брюшко, – каждый раз мне казалось, что я обнуляю время. Чашка чиста, и, значит, дни начнутся заново. И не настанет тот, в котором мне придётся расстаться с отцом.

О том, что мне придётся с ним расстаться, я, кажется, знал вообще всегда. Не могу сказать «сколько себя помню» – я очень мало себя помнил в те дни; вообще считал, что помнить прошлое людям не положено. Мы всегда жили с отцом в домике в лесу, и рано или поздно мне надлежало этот домик покинуть навсегда – вот и всё, что я знал, но мне хватало. Оставить полосатый коврик в спальне и ещё один, с узкими полосками – в гостиной. Оставить вазу, в которой по особому расписанию менялись листья – дубовые, кленовые, берёзовые. Бордовые, иссохшие. Отец всё норовил сбить очерёдность, но я не давал, и так пока он не сказал, что я его пугаю. Тогда я стал нарочно путаться, но редко – у меня было собственное, тайное расписание в расписании, в которое отец так и не вник.

Отдельно я заранее горевал по солонкам – их было две. Весенняя – в виде белой птички и зимняя – из хрусталя и серебра. Иногда отец доставал зимнюю и летом тоже, унизывал пальцы кольцами, и губы у него в такие дни казались ещё тоньше обычного. Я ни о чём не спрашивал. Про птичку отец всегда говорил, что отпустит её в тот день, когда я уйду.

– То есть это застывшая живая птица?

– Да, тебе на счастье.

Мне казалось, что горе моё, когда я уйду, будет слишком огромным, невозможным за один раз, и поэтому каждый день как бы немного прощался – с умывальником, у которого носик был свёрнут чуть набок; с чашками; с круглым нашим столом – у него ножка внизу ветвилась на три когтистые лапы; с кроватью на втором этаже; с сушёной мятой на карнизах; с чернильными ручками отца – он их везде разбрасывал – и с чернильными пятнами на его пальцах; с его манерой разговаривать с ростками. Весной у нас весь дом напоминал оранжерею – так много везде стояло рассады.

Я прощался с рассветами, которые лучше всего виделись из моего окна – мне кажется, несколько раз отец даже устраивал парочку лишних, чтобы я посмотрел, – со скрипом снега на крыльце зимой и с белками, которые садились на руку. С тем, как отец говорил им:

– Вы отвратительные грязные животные. Нет, я не дам вам больше семечек, вы их попрячете и забудете. Нет, приходите завтра.

Поэтому, когда теперь мне вновь и вновь напоминают, кто мой отец на самом деле – кем он был на самом деле, – я надеюсь, что кто-то сейчас моет его чашки. Мне говорят, что я в таких беседах будто задёргиваю шторы изнутри, но это не так. Я заколачиваю ставни.

Глава 1

– Какой тебе ещё рынок?

Отец, как всегда, на Каштана не смотрел. Куда угодно: на тарелку с оладьями, на хрустальные блюдечки с вареньем, на письмо в собственной руке – отцу вечно носили письма самые разные птицы, от ворон до снегирей, – куда угодно, только не в глаза. Нахмурился, исправил походя:

– Это розетки, а не блюдечки, сколько раз говорить. Откуда ты взял рынок?

За окном уже рассвело – уныло и устойчиво. Отец иногда быстро-быстро оглядывался и поворотом кисти делал заоконный свет чуть ярче, но сегодня они сидели так, при лампах. Одна, набухшая жёлтым светом, как груша – соком, свисала с потолка, и когда Каштан однажды спросил, как вообще она работает, отец ответил: да не обращай внимания, её вообще не должно быть здесь.

– Так что-что там с рынком?

Когда отец не отвечал Каштану, Каштан замолкал. Когда Каштан не отвечал отцу, тот спрашивал снова и снова, чаще и чаще, и так пока не оказывался рядом и не сжимал тонкими пальцами Каштановы плечи. Или ещё мог, наоборот, неожиданно стать мирным, рассеянным даже, отложить письма, позабыть дела, пожать плечами, как сейчас:

– Не хочешь – не рассказывай.

И так и оставался за столом, смотрел не на Каштана всё равно – в окно за его спиной. Мягко смотрел, как будто небо ещё только розовело, только ступали на него рассветные кошачьи лапы. Это отец придумал про кошку рассвета, и отец же рассказывал Каштану: мол, если тихо сидеть ранним утром, не спугнуть, то обязательно увидишь хотя бы, как хвост мелькнёт. Да, застынет потом еловой веткой, да, саму кошку не поймаешь, не услышишь, но караулить-то всегда можно. Это наш с тобой секрет. Поэтому сейчас Каштан спросил:

– Отец, кошку увидел?

Вот, пожалуй, когда Каштан пытался пошутить, отец нет-нет да смотрел прямо. Будто удивлялся: это что, мой сын так говорит? Это его я вижу?

– Кошку?.. А, нет, кошка давно скользнула выше по небу, исход с тобой. На рынок не пойдём.

– А ты бывал на рынке?

– Приходилось.

– И там правда прилавки, и ягоды в корзинах, и рыбы лежат во льду?

– Как же ты любишь новые слова! Нет, не было там рыб, у нас море не рядом. Ягоды ещё могут быть. Где ты узнал?

Всё упиралось в новую книгу. О, что это была за книга! Обложка – бело-красная, полосатая, как леденец, который отец как раз накануне сюрпризным жестом вытащил из кармана куртки. Каштан таких леденцов ещё ни разу не видел и таких книг – тоже. Новые, не отцовы, книги в их доме вообще появлялись редко и в основном набраны были мелкими буквами и на плохой бумаге, и картинки там если и мелькали, то смазанные, нецветные – буро-зелёные или серые. Отец такие книжки не ценил: проглядывал на ходу и отшвыривал в угол, где они исчезали, не достигнув пола. Если всё сохранять, что само в доме сотворяется, – места не напасёшься. Иногда Каштан успевал эти ненужные книги заметить первым и уносил к себе в спальню, наверх. Хранились у него, например, справочник по строению рыб, и история приключений доблестного рыцаря, и некий сводный список замков с описаниями – в предисловии автор честно признавался, что большая часть замков в наши дни лежит в руинах и он и сам не знает, для чего свёл обрывочные сведения воедино. Из любви к порядку разве что.

Но эта книга возлежала на столе в гостиной, и обложка её блестела. Эта книга не сомневалась, что имеет право тут быть. Может быть, эта книга была уверенней в себе, чем сам Каштан.

– Где ты узнал?

– Я прочёл в книге. Принести?

Отец кивнул, будто не сразу и расслышал, что именно Каштан сказал. И губы – только что были обычные, такими можно есть варенье и оладьи – вдруг стали тонкие и тёмные. О, как же Каштан это не любил – когда отец будто подёргивался тенью, весь делался царапина, расщелина, глухая нора, чёрная вода.

Книга блистала и благоухала: открой меня, любуйся мной, я томно распахну страницы и покажу тебе лошадей и лужайки, рыцарей и рынки. Каштан принёс её, неловко прижимая к себе, боясь оцарапаться об угол, и выложил на стол. Обложка слишком яркая для кухни. Красный подходит к отцовским губам. Каштан, в своей коричневой рубахе и зелёных штанах, совсем померк на этом фоне. Ой, что будет.

Отец медленно откинул обложку – задел свою же чашку, та заскользила по столу, брызнул остывший чай. Каштан вскочил за тряпкой. Отец переворачивал страницы и вскинулся вдруг:

– Не может быть так быстро.

– Прости, что?

– Да я просил их, я их умолял… Не может быть так быстро! Ай, как плохо, прах побери, да чтоб их пересоздали!

Отец часто ругался, но пересозданием на памяти Каштана – только один раз. Вообще, он как-то очень уж переживал – так резко махнул рукой, что уронил-таки розеточку с вареньем, и даже не собрал осколки одним движением кисти – только зашипел. Но у Каштана оставался ещё один непроизнесённый вопрос, – такие нельзя накапливать, они потом мешают спать и перепутываются. Поэтому он спросил:

– Ты говорил, снаружи очень мало людей, но книжка говорит, на рынке – много.

– Да мало ли что я говорил… Здесь рядом рынки есть? Нет. Я говорил о лесе, не о городах.

– А в город нам тоже нельзя, да? Я хочу флажки. Такие красные и белые флажки, которые иногда натягивают между прилавками, если те крытые.

– Да я принёс бы тебе эти драные флажки!..

Тут отец замер и правда потащил из кармана рубашки мятые флажки – красные, красные на белой верёвке, жёлтые, снова красные… Они не кончались, и отец сдался первым и остановился, махнул рукой.

– Спасибо, – поблагодарил Каштан.

– Да не за что. Ты ведь и врать не умеешь толком, верно?

– А зачем мне врать?

– Чтоб в мире, где много людей, остаться в живых. Чтоб на рынке тебя не обсчитали. Давай, скажи: сегодня небо синее.

– Оно не синее.

– Я вижу. Повтори.

– Сегодня небо… синее немножко.

– Нет.

– Сегодня небо серое с уклоном в синий.

– Нет. Ты что, не в силах произнести прямую ложь? Давай, скажи: я живу в городе.

– Нет, я живу в лесу.

– Ты идиот?

– Да.

– Вот и объяснились.

Отец вскочил. Иногда, когда злился, он мог унестись чёрным ветром через окно, но тут только вздохнул. Лампа моргнула и почему-то стала светить тускло, мутно-зелёным.

– Ну, собирайся, что же.

Отец наступил в варенье, скривился и всё-таки пощёлкал пальцами, чтобы осколки вперемешку с раздавленными ягодами прыгнули в большую миску. Вынести потом…

– Понимаю, что ты хотел пойти один, но я тебя провожу. Будь это хоть сто тысяч раз запрещено. – Отец фыркнул. – Кто признает во мне меня?

Каштан совершенно не хотел идти один. Он вообще был бы счастлив никуда не идти. Но этого он говорить не стал, просто спросил:

– А кого в тебе могут признать?

– О-о, – отец закатил глаза. – Ещё поймёшь, Каштан. Ещё наслушаешься.

* * *

Вышли затемно, и отец держал Каштана за руку. Лес был тёмный, чужой, как будто нарисованный кем-то очень печальным, очень мрачным, и ни одной рассветной кошки в нём водиться не могло. Всё скрипело, хрустело и царапалось, как будто лес стал новой, неразношенной одеждой – тут топорщится, там жмёт. Каштан умудрился даже пропустить паутину – так и влип в неё на ходу всем лицом, и отец, выругавшись, долго оттирал собственным жёстким рукавом и щёки Каштана, и лоб. На чёрной ткани остались бело-серые разводы, на Каштане – розовые пятна. Немного паутины попало и в рот тоже, и чем-то она напоминала молочную пенку.

– Я ничего тебе не могу сказать, – говорил отец, глядя куда-то во тьму и сам оскальзываясь на мху, которого ещё вчера и вовсе не лежало в этих местах. – Я не должен тебе это рассказывать. Поэтому я сейчас буду говорить с деревьями, а не с тобой, а ты слушай и, если что, говори: «Дерево не понимает». Это не ложь, они и правда не поймут, им не до наших развлечений. Понимаешь?

– Но для чего рассказывать деревьям, если… Ай!

Как будто самый воздух им противился и то леденел, то теплел, и в любом случае идти по лесу, всегда такому ясному и родному, сейчас было как раздвигать руками воду или самый тяжёлый сон.

– Я знаю, знаю, что мы не должны сюда высовываться, – отец с усилием придержал очередную выставленную поперёк дороги ветку и пропустил Каштана вперёд. – Точнее, я не должен. Но я всё равно пройду, так что в ваших же интересах – ай, да чтоб тебя! – в ваших же интересах пустить нас быстрее. Я всё равно не начну играть, пока его не провожу.

– Не начнёшь что, отец?

– Итак, цитата! – Отец примерился и аккуратно наступил на лёгший посреди дороги мхом поросший ствол. Тот осыпался бурым прахом – да, впрочем, в ночи всё бурое, даже при звёздах и при том, что рядом с отцом воздух чуть-чуть светлел как будто бы. – Игра идёт почти что непрерывно, пока стоит мир. Паузы между играми входят в расчёт – пока все отдыхают, но готовы продолжать, ничто не рушится. В ходе игры каждый из избранных имеет свою роль, имеет роль свою, я говорю, а ну пусти меня! И роль эта непреложна. Иногда роли меняются, если будет на то воля игры. У нас тут есть похищенная королева, юная принцесса, девушка, избранная для борьбы со злом, король-самодур и – если бы кто-то со мной сейчас шёл, я бы велел ему стоять на месте, – и всякие тёмные личности. Чем старательней все играют, тем лучше себя чувствует мир вокруг. Отказываться нельзя. Всякий из избранных играет выпавшую ему роль по нескольку кругов, после чего в игру вступают его дети и продолжают дело. Роль наследуется. Последняя смерть обычно окончательная, поэтому в последнем коне все очень, очень аккуратны.

Отец перепрыгнул набухшую мхом лужу и всё равно провалился чуть ли не по щиколотку. Чавк. Чавк. Каштан рядом с отцом стоял свободно, даже следов почти не оставлял.

– Тьфу, только обувь пачкать, – отец выдернул ногу лишь затем, чтоб тут же снова погрузиться уже по колено. – Они хотят, чтобы я тут нравоучительно стоял с лягушками и сознавал свою вину. Ну, пусть развлекаются. Всё, всё, я дальше не пойду, всё, я не иду, да тихо, тоже мне. Тихо, сказал!

Мох будто устыдился и так и остался у отцовских колен – выше не шёл. Отец запрокинул голову и зашарил в кармане – будто был ни при чём, будто карман принадлежал кому-то ещё и отец не хотел, чтобы этот кто-то его заметил. Мох снова чавкнул. Каштан наконец кинулся к отцу, протянул руки – редко касался без спроса, но теперь, но здесь…

– Стоять на месте, – отец вытащил что-то из кармана и теперь говорил сквозь зубы, почему-то зажмурившись. – У меня ленточка в кулаке. Возьми свободный конец.

– Ты же утонешь?

– Не твоя печаль, хватайся. Скажи тем, у кого окажешься, что сила Ференца хранится в памяти Гюрзы. Услышал? Повтори.

– Сила Ференца хранится в памяти Гюрзы.

– Они не смогут получить одно без другого.

– Не смогут получить одно без второго. Отец, ты здесь…

– Я здесь прекрасно простою, сколько потребуется. Никто не умирает до начала игры, а я пока не в игре. Не выполняю то, чего требует роль. Ни с кем не говорю. Мы на границе. Скажи: Ференц вступит в игру только в полной силе, а где нынче его сила – помнит один Гюрза.

– Помнит Гюрза.

– Ну что же, верю в тебя, – отец как будто стиснул зубы. Будто удерживал вообще всё – себя самого, болото, проклятую ленточку, тонкую, атласную, вообще неуместную. У Каштана болталась сумка на плече – с водой, и хлебом, и рубашкой, – но это всё было не то, не то, не то. Он собирался оставлять отца дома, а не в болоте. – Итак, – отец сосредоточился, как будто должен был успеть первым на кого-то прыгнуть, – раз, два, три, уважаемая дорога, приведи-ка Каштана сначала к Карине и хорошо бы ещё к Алисе, я знаю, ты можешь. Каштан, не медли, не позорь семью. До скорой встречи.

Каштан хотел закричать, вцепиться в отца, но его будто потянуло в бурую даль, во тьму, в воронку, и в глубине её всё танцевала ленточка. Он заорал-таки, а ленточка вилась и вилась – спиралью, годовыми кольцами, не пойми чем. Сколько верёвочке ни виться…

И наверняка Каштану почудилось. Ведь не мог же отец сказать, когда Каштан уже провалился незнамо куда и вокруг в темноте заплясали цветные искры, – ведь не мог же отец пробормотать:

– Не очень-то ты будешь рад, когда мы встретимся.

Глава 2

Ноги промокли. Это первое, что понял Каштан, когда ленточка наконец его отпустила – обвисла в ладони, обгоревшая и безобидная. Пахло палёным. Кажется, ладонь Каштану тоже обожгло, но боли он не чувствовал, просто рассматривал с минуту чёрные разводы на собственных же пальцах.

Он зачем-то сунул ленту, хрусткую и бесполезную, в карман штанов и наконец-то огляделся. Как оказалось, стоял на лужайке перед домом – здесь тоже была ночь, но фонари по обеим сторонам от входа светили бледным белым, всё просматривалось. Каштан смог разглядеть и розы – целые кусты растрёпанных цветов. Они как будто только что проснулись и потягивались, и предстоял им длинный летний день. Да и пахло здесь не только его горелой ленточкой, но и розовой сладостью, и немного гнилью, и свежестью то ли просто ночной, то ли уже осенней. И у дома была ещё парадная лестница – лестница и терраса с колоннами, и всё это из блестящего белого камня. В перечне замков он описывался. Мрамор? Да, мрамор. К этому-то мраморному крыльцу Каштан и двинулся.

В ботинках хлюпало. От шерстяных носков («шерсть греет, даже когда мокрая, а ну надевай») чесались ноги. Что у него есть? Горелая лента. Сообщение, которого он сам не понимает. Отец в болоте, обещал не умереть. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.

Фонари не мигали, но будто поворачивали головы Каштану вслед. И здесь не пели птицы – ладно, ладно, сейчас не лето, чтобы они заливались ночь напролёт, но хоть бы кто чирикнул, хоть бы встрепенулся. Солонку в белую птицу отец превращать не стал: не захотел. Не до хороших примет было. Оказывается, если пытаешься скользить по мрамору в насквозь мокрых ботинках, раздаётся скрип. А если двери не откроются?

Они открылись. Каштан сперва постучал полукруглой – бронзовой, что ли – ручкой и только потом за неё потянул. Дверь поддавалась медленно, и ботинки опять скрипели на мраморном крыльце.

Внутри было темно. Каштан чуть не споткнулся о порог и на ощупь пошёл вперёд – он не умел повести кистью и вызвать свет, как отец, он вообще ничего не умел, и отцу стоило учесть это, конечно, прежде чем оставлять себя в болоте. Отец иногда был нерационален. А ещё он умел врать, и Каштан, пробираясь в темноте и на всякий случай касаясь стены, нет-нет да и думал: вдруг отец соврал о том, что в начале игры не умирают?

– Меня зовут не Каштан, – попробовал Каштан соврать сам для себя, и горло не свело. Всё получилось.

А потом он увидел свет. Очень тонкая полоска очень тёплого света виднелась из-под двери – и Каштан выдохнул и на выдохе постучал в эту дверь тоже.

– Ах! – отозвались с той стороны голосом тонким-тонким, почти звенящим. – Ах, ах, войдите.

Он никогда – или очень давно – не слышал таких голосов. Вообще никаких не слышал, кроме беличьих, птичьих и отцовского. На миг замялся, но толкнул дверь и вошёл. В комнате всюду валялись цветные клубки – розовые и жёлтые, голубые и красные, белые и оранжевые. Тонкие нитки и толстые, прямые и кудрявые, совсем маленькие мотки – и очень пышные. И среди всего этого сидела женщина в голубом платье и подкидывала на ладони светло-серый клубок. В углу расположилось кресло-качалка, и на него тоже были навалены мотки и катушки. У стен стояли шкафы с дверцами нараспашку, но и с полок смотрели нитки, нитки, нитки…

– Бисер в соседнюю дверь, – сказала женщина обычным голосом и зевнула.

Талия у неё была такой тонюсенькой, будто её когда-то вырезáли то ли из дерева, то ли из камня и на талии нож у мастера соскользнул и соскрёб лишнюю стружку. Много лишней. Наверное, эта женщина и ходила как-нибудь необычно – мелкими приставными шагами, и ещё…

И ещё она вдруг повернулась и посмотрела прямо на Каштана. Отшатнулась:

– Ой, мамочки мои. Ты кто, ребёнок? Я думала, ты дочь моя, а ты…

– Здравствуйте, – Каштан поклонился, как сумел. Он не мог снять ботинки – неудобно, но и пройти не мог тоже – пришлось бы наступать на клубки и пачкать их мхом, лесной грязью и неизвестно ещё чем. – Здравствуйте. Вы Карина или Алиса? У меня к вам весть.

– Ну, положим, Алиса. – Женщина распрямилась, отбросила клубок.

У неё были белые волосы – белее паутины, белей лишайников, белей берёзовой коры. Вот, может быть, как лепестки ромашки под самым ярким солнцем разве что. Каштан моргнул.

– Так, – сказала Алиса, если только это действительно была Алиса и отец не спутал. – Так. Ноги мокрые? Пойдём на кухню греться. Нитки я всё равно уже не разберу. Пошли, пошли, сейчас я только встану… Ах, где моя молодость.

И они пошли. Алисе даже свет не нужен был – так и шагала в темноте стремительно, подобрав юбки, не заботясь о том, отстал Каштан или нет. На полпути вдруг замерла, так что Каштан на неё налетел, воскликнула: «Ах да!» – и всё-таки щёлкнула пальцами. Почти как отец делал.

– Вот ведь всё время забываю, что на своей земле это не требует сил. – Она подумала и добавила, скривившись: – Даже теперь. Ну и зачем ты, неизвестное дитя, почтил визитом бедную королеву?

«Королеву»? Они шли по красным коврам, по белым лестницам, и лампы на стенах вспыхивали, когда они подходили. Одна за одной. Как будто, щёлкнув пальцами, Алиса отдала им приказ зажигаться постепенно. Каштан то жмурился, то распахивал глаза: слишком светло и слишком много хрусталя. Но как красиво! Казалось, будто он попал в ту самую книжку, где были рынки и прилавки и всё сияло.

Он совсем уже было потерялся, когда Алиса вдруг затормозила:

– Наконец-то! Этот дом любит в шутку путать комнаты, но мы его обыграли. Входи, пока он что-нибудь ещё не выкинул. Входи, входи.

Каштан пригнулся и вошёл – и оказался в кухне. Он узнал стол на лапах с когтями и буфет с резными дверцами тоже узнал. В их с отцом доме были такие же. И солонки на полочке стояли там же, где Каштан привык: белая птица и серебро с хрусталём.

Алиса ставила чайник на плиту, раскладывала хлеб и мимоходом поливала цветы на подоконнике – руки в кружевах так и мелькали от лейки к ножу и разделочной доске и от доски к буфету.

– Вам помочь?

– Ты что! Так, это мёд, это отварчик, это хлеб ещё хороший, это сухарики, это масло… И ботинки снимай, слышишь? Всё-всё-всё, скидывай, и слушать не желаю.

Каштан кое-как развязал мокрые грязные шнурки, и Алиса полила ему на руки над раковиной.

– Ешь и рассказывай. Сперва одно, потом второе.

Сама она налила себе чаю в самую тонкую фарфоровую чашечку и так его и не допила. Касалась губами, морщилась, отставляла чашку, снова брала, снова касалась, снова поджимала губы. Каштан ел, как было велено: хлеб с мёдом, и хлеб с маслом, и хлеб с ветчиной, которую Алиса вихрем принесла из подпола. Королевы ведут себя иначе. Королевы сидят на троне, и ещё…

– Так. Не простудишься? Тогда я тебя слушаю.

Каштан не знал, простудится ли он. В лесу, если болел, он просто спал, и отец вздыхал где-то очень рядом и брызгался горячим воздухом. Но тут…

– Отец сказал найти Алису и Карину и им сказать, что Ференц вступит в игру только в полной силе, а где его сила – знает только Гюрза. И что одно не выйдет без второго. Вот.

– Погоди, так Карина разве всё ещё… Ну надо же, подумать только. Кто у нас ещё в строю. А как ты вообще пришёл? Дорогу покажи.

– Дорогу?

– Да эту самую, как его, ленточку дай мне сюда?