Нож. Размышления после покушения на убийство

Лежа на полу, я ни о чем таком не думал. Мой разум занимала мысль, которую было трудно вынести: я умру вдали от тех, кого люблю, окруженный чужими людьми. Я особенно остро ощущал одиночество. Я больше никогда не увижу Элизу. Больше никогда не увижу своих сыновей, свою сестру, ее дочек.

Кто‑нибудь, сообщите им, пытался я сказать. Не знаю, услышал ли меня кто‑то и понял ли. Мой голос звучал где‑то очень далеко от меня, хриплый, сбивчивый, неразборчивый, непонятный.

Я видел смутно, как через стекло. Я слышал, но словно издалека. Было очень шумно. Я понимал, что возле меня собрались люди, они склоняются надо мной и все одновременно что‑то кричат. Над распластанным мной гулкий купол из человеческих существ. Клош, если прибегнуть к кулинарным терминам. Я словно был основным блюдом на тарелке – меня подавали с кровью, saignant, – а они были нужны, чтобы сохранить меня теплым, – были, скажем так, крышкой надо мной.

Я должен сказать о боли, ведь мои собственные воспоминания об этом в корне расходятся с воспоминаниями тех, кто был вокруг, в этой группе было по меньшей мере два врача из публики. Присутствовавшие рядом рассказывали потом журналистам, что я выл от боли и постоянно спрашивал: Что у меня с рукой? Так больно! В моей собственной памяти, странным образом, не осталось воспоминаний о боли. Возможно, шок и потрясение вытеснили из моего сознания ощущения агонии. Я не знаю. Словно оборвалась связь между моей “внешней”, находившейся в мире сущностью, издававшей вой и все прочее, и “внутренней”, находившейся во мне, которая каким‑то образом оказалась отделенной от того, что я ощущал, и находилась, как я теперь думаю, практически в состоянии бреда.

Ред Рeм – английское murder, убийство, произнесенное наоборот. – Ред Рем, лошадь, трижды побеждала в больших национальных скачках с препятствиями – в 1973, 1974, 1977 годах. – Подобная бессвязная чепуха внезапно лезла ко мне в уши. Но я слышал и что‑то из того, что говорили склонившиеся над моей головой.

– Разрежьте ему одежду, чтобы увидеть, где раны, – кричал кто‑то.

О, подумал я, мой красивый костюм от Ральфа Лорена.

Потом появились ножницы – а может, это был нож, на самом деле я этого не знаю, – и с меня сняли одежду; было то, что требовало безотлагательных действий. Было и то, что мне требовалось сказать.

– У меня в кармане кредитки, – бормотал я кому‑то, кто мог бы меня слышать, – в другом кармане ключи от дома.

Я услышал, как мужской голос сказал: Разве это сейчас важно?

А потом другой голос: Конечно. важно, вы что, не знаете, кто это?

По всей вероятности, я умирал, поэтому это действительно было неважно. Никто не ожидал, что мне понадобятся кредитки и ключи от дома.

Но сейчас, когда я оглядываюсь назад и слушаю, как мой едва различимый голос настойчиво говорит об этих вещах, вещах из моей нормальной повседневной жизни, я думаю, что какая‑то часть меня – какая‑то ведущая сражение часть глубоко внутри – просто не собиралась умирать, она была полностью настроена снова воспользоваться этими ключами и этими кредитками в будущем, на существовании которого эта внутренняя часть меня настаивала со всей присущей ей волей.

Некая часть меня шептала: Живи. Живи.

Хочу отметить, что все это ко мне вернулось – кредитки, ключи, часы, небольшая наличность, всё. Ничего не было украдено. Я не получил назад только чек, который лежал в моем внутреннем кармане. Он был измазан кровью, и полиция забрала его в качестве улики. По этой же причине они оставили у себя мои туфли. (Меня спрашивали, почему я так удивляюсь, что ни одна из моих вещей не исчезла бесследно. Неужели кому‑то могло захотеться украсть что‑нибудь в такой жуткий момент? Наверное, я порой думаю о человеческой природе не так хорошо, как те, кто задает мне эти вопросы. Я счастлив, что мои опасения оказались напрасны.)

Большой палец плотно давил мне на шею. По ощущениям палец был крупным. Он зажимал самую большую рану, не давая живительной крови хлестать фонтаном. Хозяин пальца постоянно рассказывал о себе всем, кто был готов его слушать. Он говорил, что раньше был пожарным. Его звали Марк Переc. А возможно, Мэтт Переc. Он был следующим в череде из множества людей, спасших мне жизнь. Однако в тот момент я не думал о нем как о бывшем пожарном. Я думал о нем как о большом пальце.

Кто‑то – возможно, это был врач – говорил: Поднимите ему ноги. Нужно, чтобы кровь прилила к сердцу. Потом появились руки, поднявшие мне ноги. Я был на полу, одежду мне разрезали, ноги мои болтались в воздухе. Я был, как король Лир, “не совсем в своем уме”[4], но в достаточной степени оставался в сознании, чтобы чувствовать… унижение.

В течение следующих месяцев будет еще много подобных телесных унижений. Когда у тебя серьезные повреждения, приватность тела практически перестает существовать, ты утрачиваешь единоличную власть над физической составляющей твоего собственного “Я”, над сосудом, внутри которого плывешь. Ты позволяешь это, ведь альтернативы нет. Ты отдаешь другим право быть капитаном твоего судна, чтобы оно не утонуло. Ты позволяешь людям делать с твоим телом то, что им угодно, – протыкать иглами, ставить дренажи, делать инъекции, накладывать швы и рассматривать твою наготу, – чтобы ты мог жить.

Меня водрузили на носилки. Носилки подняли на каталку. После этого меня быстро повезли через кулисы на улицу к ожидавшему вертолету. Во время всего этого процесса большой палец по имени Мэтт или Марк Перес оставался на том же месте, зажимая рану на моей шее. Однако в вертолете нам с пальцем пришлось расстаться.

Сколько вы весите?

У меня мутилось сознание, но я понял, что этот вопрос адресован мне. Даже в том ужасном состоянии мне было неловко отвечать. За последние годы мой вес резко вышел из‑под контроля. Я знал, что мне нужно сбросить килограммов 20–25, но это слишком много, и я ничего для этого не делал. И вот теперь я должен сообщить каждому в зоне досягаемости звука эту постыдную цифру.

Я был способен произносить только отдельные слоги. Один. Ноль. Девять.

Вертолет был простой черно-желтой пчелкой без дверей и со строгими ограничениями по весу. На борту не было места для большого пальца по имени Мэтт или Марк Перес. Другой палец или нечто другое пришло ему на смену. Я более не был способен воспринимать что‑либо сколько‑нибудь четко.

Мы летели. Я знал это. Я чувствовал, что под нами воздух, ощущал движение и происходившие вокруг меня срочные действия. Посадка была настолько мягкой, что я даже не осознал, что мы снова находимся на земле. Было впечатление, что люди бегут. Подозреваю, что на рот и нос мне надели анестезионную маску. А потом… ничего.

Через четыре дня институт в Чатокуа выпустил заявление, в котором, среди прочего, говорилось: “Присутствие на территории института правоохранительных органов будет существенно увеличено на всей территории института. Кроме того, будут приняты повышенные меры для обеспечения безопасности, многие из которых будут незаметны для посетителей и проживающих на территории. Наш институт в сотрудничестве с профессиональными консультантами по безопасности и различными правоохранительными структурами работает над повышением безопасности и выработкой решений по снижению рисков”. (Десять месяцев спустя, 15 июня 2023 года, обещанные новые меры по обеспечению безопасности были представлены прессе.)

Сначала следует запереть конюшню, может подумать кто‑то, а потом привязывать лошадь.

И тем не менее, как уже, видимо, догадался пытливый читатель, я выжил. В чудесном бразильском романе “Записки с того света (посмертные записки Браза Кубаса)” Машаду де Ассиса герой признается, что рассказывает свою историю, уже находясь в могиле. Он не объясняет, как это стало возможно, так что этот трюк я так и не освоил.

Итак, я выжил – и об этом много еще следует рассказать, – а потому не могу сдерживать свойственную моему сознанию любовь к свободным ассоциациям.

Ножи. Ножи в любимых фильмах, “Нож в воде” Полански, история о насилии и безбожии. Ножи в любимых книгах. “Чудесный нож” Филипа Пулмана, который может прорезать границы между мирами и позволяет тому, кто им владеет, путешествовать по многочисленным реальностям. И конечно же нож мясника, которым главный герой “Процесса” Кафки оказывается зарезан на самой последней странице романа. “Как собака, – сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его”[5].

И еще два ножа, моих личных.

Первый: в 1968 году, окончив Кембридж, я поехал к родителям в Карачи, Пакистан, чтобы попытаться понять, что мне делать со своей жизнью. В те дни сравнительно молодой местный телеканал должен был каждый вечер транслировать одну программу на английском, часто это было что‑то наподобие истории из вестерна “Бонанца”. Человек, который управлял тогда телевидением Карачи, Аслам Азхар, был другом моей тетушки Баджи (Бегум Амины Маджид Малик, известной просветительницы и старшей сестры моей матери). Она устроила мне встречу с ним, и я представил свое предложение. Если он хочет вести вещание на английском, сказал я, почему бы периодически не давать какой‑то оригинальный материал, а не просто постоянно гонять все эти “Гавайи 5.0”? Я предложил поставить одноактную пьесу Эдварда Олби “Что случилось в зоопарке”.

– Продолжительность пятьдесят минут, – сообщил я, – столько же, как у “Коломбо”, так что она встанет в сетке на то же место. Нужно подобрать всего двух героев и декорации, самой дорогой частью которых станет садовая скамейка. Так что это будет еще и дешево.

Мое предложение сработало. Я стал режиссером и исполнителем в этой постановке. Она получилась плачевно ужасной, и, к счастью, ее так никогда и не показали.

В кульминационный момент пьесы мой герой должен был сам налететь на нож, который держал второй персонаж. Выданный мне нож оказался не бутафорским. Лезвие не убиралось в рукоятку. Это был настоящий нож с острым лезвием в 15 сантиметров.

– И что я, по‑вашему, должен с этим делать? – спросил я у менеджера, отвечавшего за реквизит.

– Играйте, – ответил тот.

Второй: двадцать лет назад роман, впоследствии ставший “Клоуном Шалимаром”, появился из одного-единственного образа, который я не мог выбросить из головы, – образа мертвого мужчины, лежащего на земле, в то время как другой мужчина, его убийца, стоит над телом с окровавленным ножом в руках. Это все, что было у меня в начале: кровавое действо. Только позднее я понял, кем были эти двое мужчин и что между ними произошло. Когда я думаю об этом сейчас, меня берет оторопь. Обычно я не считаю свои книги пророчествами. У меня случались проблемы с пророками, так что на эту должность я не претендую. Однако, осмысливая то, как создавался этот роман, трудно не посчитать, что этот образ как минимум был предвидением. Воображение порой работает так, что даже наделенному этим воображением сознанию его до конца не понять.

Да и первая строчка “Сатанинских стихов” постоянно звучит у меня внутри: “Чтобы родиться вновь, – произнес Джибрил Фаришта, падая с небес, – прежде нужно умереть”.

Когда в 1988 году “Сатанинские стихи” были опубликованы, мне исполнился сорок один год. Это была моя пятая увидевшая свет книга. 12 августа 2022 года мне было семьдесят пять лет, и я с нетерпением ожидал, когда увидит свет моя двадцать первая книга, “Город Победы”. Больше, чем три четверти моей писательской жизни минуло с тех пор, когда – как я обычно об этом говорю – произошел тот самый вброс дерьма на вентилятор. Люди, интересующиеся моим творчеством, имеют гораздо более широкий выбор, чем был у них тогда, и обычно я говорю таким людям, что им, возможно, стоит начать с какой‑нибудь другой, а не с “этой” книги (именно так люди обычно выражаются, имея в виду “Сатанинские стихи”).

На протяжении многих лет я чувствовал себя обязанным защищать текст “этого” романа и личность его автора. В некоторых литературных кругах было модно говорить об этой книге, что она не пригодна для чтения, что невозможно осилить больше 15 страниц. В этих кругах поговаривали о существовании “Клуба 15 страниц”. Пьеса о так называемом “Деле Рушди” под названием “Иранские ночи” была поставлена в Королевском театре Лондона, и в ней, как припев в песне, повторялось: “Это книга, которую невозможно прочесть”. Я чувствовал, что должен защищать это произведение. К тому же множество известных людей из числа не-мусульман примкнули к атаковавшим меня мусульманам – Джон Бергер, Жермен Грир, Джимми Картер, Роальд Даль, а также различные важные люди из числа британских тори. Комментаторы, к примеру, журналист Ричард Литтлджон и историк Хью Тревор-Ропер, заявляли, что не были бы против, чтобы на меня напали. (Я пережил Тревор-Ропера, а вот Литтлджон, подозреваю, должен чувствовать себя сейчас вполне удовлетворенным, где бы он ни был.)

Я не испытываю более ни малейшего желания защищать этот роман или себя. Эссе “Добросовестно” и “Ничего святого?” и книга воспоминаний “Джозеф Антон” содержат в себе все, что я имел сказать по этому поводу. Что касается прочего, мне хватит, если обо мне будут судить по книгам, которые я написал, и жизни, которую я прожил. Позвольте мне сказать прямо: я горжусь тем, что сделал, и это в большой степени касается и “Сатанинских стихов”. Ожидающие раскаяния могут прямо сейчас прекратить читать эту книгу. Мои романы способны позаботиться о себе сами. Одно из преимуществ того, что время течет, в том, что к этому моменту есть множество молодых читателей, способных относиться к “Сатанинским стихам” просто как к старому роману, а не к теологически злободневному вопросу.

Уточнение: такой исключительно литературный подход был возможен до того августовского дня. Одна из отвратительных сторон того, что произошло со мной в тот день в Чатокуа – это то, что на какое‑то время, а быть может, и навсегда, оно вернуло “этот” роман в поле скандала.

Но я не намерен жить внутри этого поля.

2. Элиза

В сборнике эссе “Языки правды” я описал рождение фестиваля американского ПЕН-клуба “Голоса мира” и то, чем это было вдохновлено. Чтобы не повторяться, я лишь скажу, что, если бы Норман Мейлер не был в далеком 1986 году президентом ПЕН-клуба, не сумел бы найти бешеные деньги и не пригласил бы в Нью-Йорк блестящую плеяду самых крупных писателей со всего мира на тот легендарный конгресс, где Гюнтер Грасс и Сол Беллоу разругались друг с другом из‑за нищеты в Южном Бронксе, Джон Апдайк использовал маленькие синие почтовые ящики Америки как метафору свободы, разозлившую значительную часть публики, посчитавшей ее местечковой, Синтия Озик обвинила бывшего австрийского канцлера Бруно Крайского (который сам был евреем) в антисемитизме из‑за того, что он встречался с Ясиром Арафатом, Грейс Пейли сердилась на Нормана из‑за того, что в работе секций принимает участие слишком мало женщин, а Надин Гордимер и Сьюзен Сонтаг не соглашались с ней, поскольку “литература – не тот работодатель, что предоставляет равные возможности”; и если бы я сам не был там переполненным благоговения ребенком, если бы не было тех диких дней в отеле “Эссекс-хаус” на Сентрал-Парк-Саут, у меня никогда не возникло бы мысли организовать международный литературный фестиваль восемнадцать лет спустя в городе, где проходят международные фестивали, посвященные всему чему угодно, кроме – до того момента – литературы. Если бы я не начал заниматься созданием этого фестиваля с помощью Майка Робертса и Эстер Аллен из ПЕН-клуба и многих других его членов, если бы он не стал успешным ежегодным литературным аналогом бейсбольного “Поля его мечты” из одноименного фильма (“Если вы его построите, они придут”) … тогда бы, по всей вероятности, я никогда не встретил Элизу. Но все это случилось, и таким образом я повстречал ее майским днем 2017 года в зеленом зале университета Купер-Юниона перед открытием фестиваля. Возможно, все это произошло лишь для того, чтобы мы смогли встретиться. В таком случае я должен признать, что своей счастливой судьбой мы обязаны Норману Мейлеру.

Я возглавлял этот фестиваль на протяжении первых десяти лет его существования, а затем передал руководство в надежные руки других, первым из которых стал Колм Тойбин. К 2017 году моей единственной обязанностью сооснователя было провозгласить начало церемонии открытия и вывести на сцену первых выступающих – прекрасного сирийского поэта Адониса (Али Ахмада Саида Эсбера), который должен был читать свои стихи на арабском, а также человека, который будет декламировать его стихи в английском переводе, совершенно неизвестную мне афро-американскую поэтессу Рэйчел Элизу Гриффитс. Я подошел поприветствовать Адониса (на французском, он не говорит по‑английски) и был одарен ослепительной улыбкой женщины, стоявшей рядом с ним, она пожала мою руку и представилась: “Элиза”.

Читатель! Эту улыбку нельзя было не заметить.

Она предпочитает, чтобы ее называли ее вторым именем, сказала она, потому что так ее всегда называла мама. Вообще‑то я также использую свое второе имя, так что это нас объединяет. Никто никогда не называл меня Ахмед, кроме моей матери, когда она на меня сердилась, но и тогда она произносила оба имени сразу: “Ахмед Салман, иди сюда сейчас же!” За годы я составил у себя в голове список известных людей, пользующихся вторыми именами – Джеймс Пол Маккартни, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Робин Рианна Фенти, Ф. Мюррей Абрахам, Лафайет Рон Хаббард, Джозеф Редьярд Киплинг, Эдвард Морган Форстер, Кит Руперт Мёрдок, Томас Шон Коннери, Рэйчел Меган Маркл. Иногда (возможно, излишне часто) я перечисляю людей из этого списка, это мой давний трюк, но что‑то в улыбке Элизы удержало меня, и я не пошел по этому пути.

Не выпендривайся, сказал я сам себе.

Мудрое решение.

И еще немного об именах. Как мне предстояло скоро узнать, отец и все члены ее семьи, да и почти что все друзья, называют ее Рэйчел. Но она попросила меня назвать ее Элизой, и я так и продолжаю это делать. Смерть матери в 2014 году стала главным потрясением в ее жизни, и пережитое вдохновило ее на создание пятой книги стихов “Рассматривая тело”: она хотела оставаться материнской версией самой себя. И это была “Элиза”. Мама часто называла ее так, потому она захотела быть ею, находилась в процессе становления.

Я бы сказал, что на данный момент счет Рэйчел – Элиза где‑то 50:50. Элиза набирает очки.

Тем вечером в зеленом зале никто из нас не думал ни о чем романтическом. Про нее я знаю точно, что же до меня, я был в разводе уже почти пятнадцать лет, а за последние полтора года даже не посмотрел ни в чью сторону. Незадолго до этого я разговаривал со своей сестрой Самин – она на год младше меня, но сама считает себя моей “сильно младшей сестрой”, – и мы оба сошлись на том, что романтические главы нашей жизни, видимо, остались в прошлом. Для нас это было нормально, мы были с этим согласны. Что касается меня, у меня была хорошая жизнь – двое прекрасных сыновей, любимая работа, милые друзья, красивый дом и достаточно денег. Прежние скверные дни остались в далеком прошлом. Мне нравился Нью-Йорк. В этой картине не было изъянов. Там всего хватало. И мне не нужна была в этом пейзаже еще одна фигура – спутница, любовница, – чтобы он стал завершенным. Всего было более чем достаточно.

Так что я совсем не искал любви. На самом деле я активно и решительно не искал ее. Вот когда она подошла ко мне со спины и вмазала в ухо, я не смог ей противиться.

Как сказал бы Мандалорец о любви: Вот как оно бывает.

Когда программа “Голоса мира” завершилась, публика вышла на Купер-сквер к статуе Питера Купера, наблюдавшей со своего постамента за проходившим там пикетом в поддержку движения Black Lives Matter[6], участники которого держали зажженные свечи. Дух молодого Трэйвона Мартина, убийцу которого, Джорджа Циммермана, освободили, что и послужило началом движения, впоследствии превратившегося в BLM, витал в воздухе. Мы с Элизой присоединились к толпе и вместе взяли свечу. Я попросил кого‑то сфотографировать нас на мой айфон, и я сейчас рад, что у меня есть фотография этого момента, пусть тогда еще ничего не произошло – или, точнее сказать, казалось, что ничего не произошло. Мы некоторое время подержали свечу, и затем каждый пошел своей дорогой.

Вечеринка ПЕН-клуба, посвященная завершению мероприятия, проходила на крыше отеля “Стэндард Ист-Виллидж”, совсем рядом с университетом Купер-Юнион. Я встретился с Марлоном Джеймсом и Колумом Маккэнном, выпил с ними в баре на первом этаже отеля и подумал: Может, я просто поеду домой. Они сказали, что идут наверх на вечеринку и буквально принудили меня пойти, хотя бы на чуть‑чуть. Я немного помычал и похмыкал, но потом согласился.

В такие судьбоносные моменты жизнь может перемениться. Случай влияет на нашу долю ничуть не менее фундаментально, чем выбор или такие несуществующие вещи, как карма, кисмет и судьба.

Когда я поднялся наверх, на вечеринку, первым человеком, которого я увидел, была Элиза, и после этого я не смотрел ни на кого больше. То, что не произошло – и казалось, не должно было произойти, – в зеленом зале и во время пикета, в конце концов случилось тогда, когда мы этого не ожидали. Мы погрузились в легкую беседу, совсем немного окрашенную флиртом.

Вечеринка на крыше проходила в помещении и на террасе на открытом воздухе, эти площадки разделяли раздвижные стеклянные двери во всю длину зала. Был теплый ясный вечер, я предложил выйти наружу и полюбоваться залитым огнями городом. Она шла впереди. Следуя за ней, я не заметил одну важную вещь – то, что одна из створок раздвижной двери была открыта, и Элиза прошла через нее, в то время как другая оставалась закрытой. Я спешил, пребывал в сильном смятении от компании блестящей прекрасной женщины, с которой только что познакомился, в результате чего на самом деле не смотрел, куда иду, и, думая, что передо мной открытое пространство, с силой налетел на стеклянную дверь и драматично растянулся на полу. Такая глупая смешная нелепость. У П. Г. Вудхауса есть рассказ “Сердце обалдуя”. Это название отлично подошло бы и для данного эпизода.

У меня кружилась голова. “Не отключайся, – упорно твердил я себе, – не смей терять чертово сознание!”

Очки разбились и врезались мне в переносицу, из‑за чего по моему лицу текла кровь. Элиза подбежала ко мне и стала вытирать кровь с моего носа. Я слышал голоса, которые кричали, что я упал. Началась порядочная суматоха. Однако я не отключился. С небольшой помощью я поднялся на ноги и, потрясенный, заявил, что мне лучше взять такси и поехать домой.

Элиза спустилась на лифте вместе со мной. Подошло такси. Я сел в него.

Тогда и Элиза тоже села в такси.

“И, – как я люблю говорить, рассказывая эту историю друзьям, – с того самого момента мы вместе”.

А еще я люблю говорить: “Она в буквальном смысле отправила меня в нокаут”.

Мне кажется, это пример того, что на языке голливудских романтических комедий называют “нежной встречей”.

Очевидно, что, если бы не это болезненное столкновение с раздвижной стеклянной дверью, Элиза никогда не села бы со мной в такси. (Она полностью согласна с этим утверждением.) Она поехала, поскольку беспокоилась обо мне и хотела удостовериться, что со мной все в порядке.

Мы приехали ко мне домой и начали разговаривать. И проговорили, наверное, часов до четырех ночи. В какой‑то момент она сказала, что рада, потому что теперь мы можем быть друзьями. Я ответил:

– У меня достаточно друзей. Это что‑то другое.

Это возымело эффект. А, подумала она, у него достаточно друзей. Она была польщена.

Она уехала домой в Бруклин на рассвете. После ее отъезда я сделал запись. “Я думаю, что влюблен в Элизу. Надеюсь, это настоящее”.

В этой сцене в духе романтической комедии присутствуют странные совпадения с нападением – разбитые очки, кровь (гораздо меньше крови, но все же это кровь), падение на пол в помутненном сознании, люди, столпившиеся надо мной. Но есть и огромное отличие – это счастливая сцена. Она о любви.

Один из самых главных моментов, благодаря которому я понял и произошедшее со мной, и саму суть истории, которую я сейчас рассказываю, – это то, что в этой истории ненависти – а нож это метафора ненависти – противостоит, и в конечном счете ее побеждает, любовь. Быть может, эта раздвижная стеклянная дверь – аналог coup de foudre, удара молнии. Метафора любви.

Мне всегда было интересно писать о счастье, во многом потому, что делать это очень трудно. Французскому писателю Анри де Монтерлану принадлежит известное выражение “Lе bonheur écrit à l’encre blanche sur des pages blanches”. Счастье пишет белыми чернилами по белым страницам. Иными словами, ты не можешь сделать так, чтобы оно появилось на странице. Его нельзя увидеть. Оно не показывается. Что ж, думал я, это вызов. Я начал писать рассказ “Белые чернила на белом листе”. Его главного героя звали Генри – знак почитания в адрес Монтерлана, а также Генри из “Песен сновидений” Джона Берримена. Я хотел, чтобы мой Генри страдал от счастья так же, как люди страдают от неизлечимой болезни или глупости. Я думал о вольтеровском “Кандиде” и хотел, чтобы Генри, в духе Кандида, считал, что живет в лучшем из всех возможных миров. Я думал, что Генри никак не может быть цветным, раз может быть вот так счастлив. Он должен быть белым.