Путешествие в Закудыкино

– Что это? – в третий раз задал я свой вопрос, прервав чтение.

– Ну, ты и зануда, Робинзон, – сказал водитель уже без раздражения, но с доброй, не лишённой самодовольства улыбкой на лице. – Сам не видишь что ли? Это древний манускрипт, очень древний. Уж я не знаю, сколько точно ему лет, но утверждают, что он принадлежит перу самого Ивана Грозного. Царь был человеком весьма образованным, тонко разбирающимся в словесности. Его библиотека насчитывала несколько сотен, а по другим данным более тысячи томов древнейших книг. Чего в ней только не было: сто сорок два тома «Римской истории от основания города» знаменитого историка Тита Ливия, написанной две тысячи лет назад! Двенадцать столь же древних книг «Истории» Тацита! Рукописи «Илиады» и «Одиссеи»! Да-да, ты не ослышался, именно рукописи, которым уже более трёх тысяч лет! Причём – хорошо сидишь? – подписаны они не Гомером, а неким Геометром Гипофригийским! Кроме того, библиотека содержала труды Аристотеля, Платона, Сократа… Специалисты утверждают, что почти все эти книги сохранились в единственном экземпляре и только в Библиотеке Грозного. Это еще что?! Посмотри-ка вот на это! Возьми там, в бардачке ещё свиток, – видя мой неподдельный интерес и даже восторг, водила решил меня ещё «подогреть». – Это сказание «Откуда есть пошла земля Русская». Так вот, его автор – знаменитый византийский богослов и историк Василий Великий на основании неопровержимых фактов утверждает, что мы и есть те самые этруски, которые две с половиной тысячи лет назад жили на территории Италии, а потом вдруг бесследно «испарились». А хочешь еще адреналинчику? – и он весь аж заискрился удовольствием от произведённого им эффекта. – Ты хорошо помнишь, как начинается «Слово о полку Игореве»?

Я напряг свои мозги и не без труда выдавил: «Не лепо ли ны бяшете, братие…».

– А теперь погляди сюда, – таксист, как фокусник, извлек откуда-то богато украшенную камнями книгу. На титульном листе значилось: «Слово о полку Игореве, Игоря сына Святославля, внука Ольгова». Но я изумился другому: текст книги был совершенно иным, незнакомым.

– Так что ж получается, Алексей Мусин-Пушкин, опубликовавший в 1800 г. «Слово», всё сам сочинил?! – недоумённо пролепетал я.

– Дай сюда. Испортишь, – он забрал у меня фолиант, и пока я хлопал глазами, ничего не соображая от неожиданности, книга исчезла так же загадочно, как и появилась, где-то в тайниках его «лунохода».

– Откуда всё это у тебя? – я никак не мог придти в себя от того действия, которое произвело на меня всё происходящее. – Ты отыскал Библиотеку Ивана Грозного?!

– Нет…. Да не в этом дело… – мой водитель, казалось, был несколько раздосадован прерыванием его «цыганочки с выходом». – Не то ценно, откуда, а то, что у тебя в руках, что там написано.

– Как же? – возразил я. – А вдруг ты музей обокрал? Или, и того хуже, вдруг это всё фальшивки?

– Ха! Фальшивки? Да ты приглядись, Робинзон, это же рука самого Иоанна Грозного!

Он многозначительно поднял указательный палец вверх, как бы заостряя моё внимание на бесспорном и неопровержимом факте. Будто я знаю руку почившего почти полтысячелетия назад Государя как свою собственную.

– Ну, это ещё доказать надо, – не сдавался я.

– Всем известно, – начал своё доказательство таксист, – что Царь Иван Грозный был очень верующим и даже набожным человеком…

– Да? И что это доказывает?

– Да погоди ты! Не перебивай! Из многих источников видно, что Царь занимался толкованием Библии и изучением многочисленных пророчеств. То, что ты держишь теперь в руках, не что иное, как предсказание Государя о судьбе России! Вернее толкование Царём Апокалипсиса, в котором он увидел будущее. Для него будущее, а для нас уже свершившееся прошлое и настоящее. В том, что это строки Апокалипсиса, надеюсь, сомнений нет?

– Нет. Тут вот действительно из книги «Откровений Иоанна Богослова». Но приписки…

– Ну вот! Видишь! А ты сомневался! – он самодовольно откинулся на спинку своего кресла, удовлетворённый видимо тем, что припёр меня к стенке неопровержимостью улик.

– Но…

– Смотри, здесь же чёрным по белому написано: «И видех, и се конь бел, и седяй на нем имеяше лук: и дан бысть ему венец, и изыде побеждаяй, и да победит». А толкование уже Государя. Действительно, с установлением Московского Царства, с воцарением в нём Православного Царя Россия не только сбросила с себя вековое иго монгольское, но и расцвела, являя собой миру великую державу, побеждающую врагов своих и утверждающую в мире торжество Православной веры. «И изыде побеждаяй»! Вот!

– Ты, наверное, позабыл о смутном времени, о пресечении династии Рюриковичей, о польско-литовской интервенции, о Лжедимитрии…

– Ну и дали им! Да так дали, что более ста лет никто в Россию и носа совать не смел! А заместо Рюриковичей на трон государев был призван новый род помазанников Божьих – великая династия Романовых. Именно с ними Россия пережила времена своего действительного величия и авторитета в мире. «И седяй на нем имеяше лук: и дан бысть ему венец, и изыде побеждаяй»!

– Ну, хорошо, – согласился я. – А дальше…

– А дальше вот что: «И изыде другий конь рыж: и седящу на нем дано бысть взяти мир от земли и да убиет друг друга: и дан бысть ему меч великий». Как Царя скинули, и начались в России неописуемые беды. Гражданская война, голод, разруха, террор, репрессии, скольких людей уничтожили! И заметь, лучших представителей нации, в то время как наверх всплыло всё … – бездельники, пьяницы, горлопаны. Эх. Вытравливание в народе веры, совести и чести, трудолюбия и таланта – всего того, чем издревле славился народ русский. И всё это на десятилетия. «И дан бысть ему меч великий»!

– Да. Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь. Больше той беды, что обрушила на Россию власть красненькая, и представить себе трудно.

– Трудно?! А тут и представлять нечего. Дальше-то и того хуже. «И видех, и се конь ворон, и седяй на нем имеяше мерило в руце своей». Всё покупается, всё продаётся! Всё! Ну, … ВСЁ! Удивительно! Просто поразительно, как за какие-то считанные годы народ сумел настолько… оскотиниться! Проституция и бандитизм из позорных и презираемых веками вдруг стали одними из самых вожделенных занятий для молодёжи! Воровство и мздоимство вдруг обернулось умением жить. Всё деньги, всё за деньги, одни только деньги! И ненависть. Страшная, неописуемая, непонятно откуда взявшаяся ненависть друг к другу вчерашних ещё братьев. А вместо Церкви Божьей – блудница ряженая, говорящая слова правильные, и под слова эти продающая Христа всем кому не лень, кто больше заплатит. Кто вообще хоть что-нибудь заплатит! Расцвела, поднялась бурным тернием мерзость запустения. А власти на то наср… – он опасливо оглянулся на спящую нашу попутчицу и продолжил уже сдержаннее, – наплевать на всё этой власти. Хоть и не лезла она в дела церковные…, а надо бы, дОлжно бы шугануть их от себя. А этим того только и нужно, сами примазались к кормушке, прилипли как банный лист к ж… «И елея и вина не вреди»!

– Что-то разошёлся ты уж больно. За дорогой следи, руль не вырони, – всерьёз забеспокоился я из-за переменившегося вдруг настроения водителя. – Тема конечно не шуточная, не из лёгких, но хочется всё-таки доехать.

Какое-то время мы оба молчали. Я снова погрузился в разглядывание пейзажа за окном автомобиля, но разговор никак не отпускал меня. Я вновь развернул пергамент и стал искать то место в тексте, на котором прервал чтение.

– «И видех, и се конь блед, и седящий на нем, имя ему смерть: и ад идяше в след его…», – сквозь чтение услышал я голос водителя, удивительно точно угадавшего то место, на которое упал мой взгляд. Может, он читал мои мысли?

– И что ты этим хочешь сказать? – спросил я.

– А что тут говорить? Посмотри вокруг, если ты ещё не всё понял. У тебя водила комфортабельного автобуса что спросил, когда ты пытался билет купить?

– Он спросил…. Он сказал…. КГБ, вроде….

– А что это, ты знаешь?

– Честно говоря, я не совсем понял…. Хотел спросить у тебя….

– Карта Гражданского Банка, сокращённо КГБ, – произнёс он членораздельно, как бы смакуя каждое слово. – Карточка такая, мааахонькая, но через неё доступ ко всей индивидуальной информации о человеке, включая его доходы и состояние счетов. Своего рода полное досье. Удобно и выгодно. Все бесчисленные бумажки вплоть до рецепта на лекарство от насморка, всё в одной маленькой карточке. Красота! Деньги в принципе больше не нужны. Империалы в виде монет – просто сувенир, нумизматическая ценность. Ну, конечно же, всё добровольно, без принуждения. Не хочешь КГБ – не надо, расплачивайся империалами. Но ведь неудобно таскать в кармане груду металла, да ещё кучу всяких бумаг. К тому же человек без КГБ подозрителен. А вдруг он террорист? Бесконечные проверки где угодно, хоть в магазине, хоть в прачечной, пока докажешь, что ты не верблюд, вспотеешь. Рубли, как и другие национальные валюты, тоже пока не выведены из обращения, но курс – сам видал. И что важно – удобно следить за перемещением гражданина: в автобус сесть, в аптеке лекарства купить, штраф оплатить – и все кому надо знают, где ты и чем занимаешься. И заметь, безо всякой милиции-полиции. Помнишь поборы ментов? Так вот теперь все довольны, сами себя штрафуют. И самое главное – КГБ уже отстой, вчерашний день, провинция типа местной дыры. Лучшие московские умы уже обеспокоились ещё большим удобством для дорогих сограждан. А вдруг достопочтенный россиянин потеряет карточку, или украдут? Помнишь, сколько волокиты было с восстановлением паспорта или водительских прав? А тут все документы, все сведенья о человеке! Поди, восстанови, запыхаешься. Не боись. Благодетели уже подумали о нас – разработали манюююхонький чип и предлагают вживлять его прямо в правую руку, чтоб не потерять. Чуешь, чем запахло? Серой.

– Я что-то не понимаю ничего. Ты это сейчас о чём говоришь? – я действительно ничего не соображал, никак не мог вникнуть в суть услышанного. Мне казалось, что мой новый приятель цитирует сейчас какой-то фантастический кинофильм, имеющий к реальности весьма косвенное отношение.

Некоторое время мы оба молчали. Уж не знаю, что он там обдумывал в своей лысой голове, может, вспоминал продолжение, а может, выдумывал на ходу байку позаковыристей. Только любопытство раздирало меня на части, и я невольно вновь раскрыл свиток в надежде найти в нём хоть какое-то объяснение. И как только мне удалось внедриться взглядом в хитросплетения буковок на пергаменте, в салоне автомобиля снова зазвучал голос таксиста, будто Левитана в страшные дни июня-июля сорок первого года.

– И пришел человек, и се человек блед. И не от Бога пришел он, и не от человеци, но сам пришел. И не было в руках его ни правды, ни закона, потому не от Бога он пришел, не от человеци. И стал человек блед над человеци. Сам стал. И сказал человек блед: «Аз есмь!» И взял он хлеб от саранчи и дал человекам. И был хлеб тот горек, но стал сладок, потому мног бо есть и дан туне. И саранча убояшася человека того, служила ему, а котора не служила ему, умерщвлена была. И убоялися люди человека того, потому убил он саранчи часть, не хотящу служити ему. И поклонилися ему, и воспевали его, и возлюбили его, потому дал им хлеб от саранчи туне. А суть вернии, что рассеялися и затаилися до времени, а тако же человеци, не хотящи ясти хлеб от саранчи, но хотящи ясти хлеб от Господа, не возлюбили его, и не воспевали его, и не поклонялися ему. Вышли они тогда и сказали человекам всем: «Се сатана!». Они же им отвечали: «Сей дал хлеб нам туне». Потому были сыты. И сказали тогда птицам небесным тож: «Се сатана!». Те же отвечали им: «Любая власть от Бога суть». Потому сами были суть саранча. И сказали тогда человеку бледну: «Изыди отсель, потому ты есмь и рыж, и сед, но не бел. И сам саранча, и сын саранчи, и имя тебе сатана!». И повелел он убити их. И били их и саранча, и человецы, что восхотели ясти хлеб от саранчи, и птицы небесные, что сами суть саранча. И убили их оружием и гладом и смертию, и зверьми земными, потому мало их ще было. Саранча же, что рядилася в птицы небесные воспевала осанну человеку бледну и проклинала человеков, что стали супротив его. И было тако на четвертой части земли.

– Что это? – снова повторил я свой дурацкий вопрос.

– …

– Откуда это у тебя?

– Послушай, Робинзон, не спрашивай ты у меня. Что это? Откуда это? Всё равно, если скажу, не поверишь. Ты лучше в суть вникай, приедем уж скоро.

– А может, ты всё это сам сочинил, а?

– Ага. Сам. Да я словами такими отродясь не пользовался. Нашёл тоже писателя. Тебе это. Стало быть, теперь твоё.

– Мне? Зачем?

– Не знаю, не знаю. Только велено так.

– Велено? Кем велено?

– Робинзон, прошу тебя, не пытай ты меня. Я и сам пока нищий духом. Тоже понять хочу… потому и еду с тобой. Только знаешь что, человек тот – очень большой человек, я таковых и не видывал сроду.

– Какой человек?

– Ну тот, что велел тебе этот свиток передать.

– Мне? Почему мне? Ты уверен, что мне?

– До конца не уверен, но думаю…. Я ж с самого начала к тебе всё присматриваюсь…, по всему выходит, что ты. Ошибка не исключена, но маловероятна.

На этот раз задуматься пришлось мне. Я мало что понимал из смысла сказанного, но мои собственные мысли, мой интерес что ли, цель моего путешествия, да и сам этот таксист, неожиданно превратившийся для меня из просто водителя в попутчика – всё это разом, смешавшись, перемешавшись, соединившись в один единый клубок фактов, подсказывало мне, что он прав.

– Да, и ещё велено передать на словах – «Роман должен быть написан».

Я не стал его расспрашивать, о каком романе идёт речь, почему он непременно должен быть написан, и при чём тут вообще я? Мой попутчик, по всей видимости, и сам знал мало. Что мог – сказал, а если что и утаил, то скажет непременно. Дай срок.

Мы ехали молча. Мотор певуче гудел, шины колёс, тихо шурша, утюжили нагретый солнцем асфальт, а за стёклами всё так же проносился мимо былинно-сказочный пейзаж российской глубинки, отменяющий время, помогающий забыться, перенестись из сегодняшнего, реального небытия в дела давно минувших дней, в преданья старины глубокой. Казалось, вот сейчас расступятся вековые сосны-стражи и явят неутомимому страннику сияющие девственной белизной стены храма-птицы со сверкающими золотом крестами на маковках. Впустят его, сольют воедино с хранимой ими вековой мудростью, верой, правдой, защитят, оградят своим непреступным величием от бледного общечеловеческого завтра и отпустят с миром, которому никогда уже не будет конца.

– Эх! Пропала Россия… Да что Россия, всё пропало! Я из Москвы-то сам сбежал, там без КГБ никак. А здесь пока можно как-нито. Бомблю вот, там империальчики, там рублики, даже долларами не брезгую, всё как-то кручусь. Но и тут скоро прижмут, уже прижимают. Не жизнь, а …. А-а! – и он махнул рукой.

«Нет. Не прав ты, мой горемычный попутчик, – хотелось мне сказать ему, как-то успокоить, придать веры в завтра. – Не пропала Россия. Быть ещё Белому Царству, гарцевать статному белому жеребцу с венценосным всадником, «имеяше лук». Плохо читал ты книгу Откровений Иоанна Богослова. Не случайно Боговидец вывел рукою своею мудрое предвидение – «и изыде побеждаяй, и да победит».

– А я тебе так скажу, Робинзон, уж как красных не черни, а при них лучше было. Они хоть и церкви разрушали, людей губили, но ведь во имя какой-то своей идеи. Скверной, дрянной идеи, надо сказать, но все-таки кто-то искренне в неё верил и ей служил. Строил, пусть на костях, но своё глупое светлое будущее. А у этих, нынешних – ничего, понимаешь, НИЧЕГО! Только деньги! Деньги и власть! И самодовольство великое, неистощимое – «Аз есмь!». Если от красных кровью за версту разило, то от этих – тухлятиной и мертвечиной. Те убивали своих явных, а больше мнимых врагов, эти же уничтожают целый народ, великий народ, с его культурой, талантом, корнями…. Ведь жизнь в страхе, «одобрямс» из-под палки – скотское занятие, это правда. Но, тем не менее, имеет точку накаливания, некий предел терпения, а значит и возможность выхода. В то время как добровольное, сытое скотство… Нет, что ни говори, при красненьких как-то лучше было – при них я вырос, в футбол с пацанами гонял во дворе, учился, девчонку впервые поцеловал,… Работа была, стабильность какая-то. Помню…

– Да что вы говорите такое? Как вы можете? Да вы,… вы,… я не знаю,… остановите машину немедленно, я выйду, – неожиданно раздался возмущённый голос сзади.

– Что вы? Что случилось? Что с вами? – пытался я успокоить. Но не тут-то было.

– Я говорю, остановите машину, я не поеду с вами,… с такими.… Остановите немедленно,… я,… я не знаю, что сейчас сделаю,… я сейчас выпрыгну, если не остановите…

Пришлось остановить. Наша разъярённая попутчица выскочила из машины, и побежала по обочине дороги. Мы вышли вслед за ней.

– Девушка… уважаемая… не знаю вашего имени, – поспешил я вдогонку, пытаясь выяснить, что стряслось. – Какая муха вас укусила? Ехали себе, ехали и вдруг…

– Муха?! Да как вы можете? Эти нынешние – негодяи, подлецы, уроды, каких свет не видел, но и коммунисты ваши ничем не лучше! Понимаете, НИЧЕМ! Как вы можете вообще сравнивать и противопоставлять? Вы знаете,… знаете, что они,… это же одно и то же, то же самое… Вы ничего не знаете или всё забыли?! Да это же только начало, прелюдия к тому, что происходит сегодня! Вы знаете, что они делали, коммунисты ваши? Вы ничего не хотите знать…. Вы такие же, как и они! Вы…

И она разрыдалась на моём плече.

XIII. Ловись, рыбка, большая и маленькая

(Лирическое отступление N2)

– Феликс Эдмундович, батенька, как по-вашему, каясь тепей на муху клюёт, или на чейвячка?

Немолодой, невысокий, можно даже сказать маленький, изрядно плешивенький человечек в реденьких усиках и бородке клинышком, в поношенном, но строгом чёрном костюме и белой накрахмаленной сорочке с синим галстуком в белый горошек восседал на огромном кожаном кресле кремлёвского кабинета, склонившись над обширной – во весь стол – картой Российской Империи, сплошь изрисованной красными и синими стрелками, внимательно изучая её.

– Я тут пъиглядел одно чудненькое озейцо. И подумал, а не махнуть ли нам с вами на ибалку? Как вы полагаете, батенька?

Высокий, статный, красивый, ухоженный, в новом генеральском френче без погон, в новых же начищенных до блеска сапогах, с великолепной благородной выправкой человек с аккуратно постриженной и щегольски уложенной на пробор головой, но с бородкой таки клинышком стоял рядом и искал, что ответить.

– Владимир Ильич, вы же знаете, я не рыбак.

– Зъя, батенька, зъя. Чейтовски увлекательное мейопьиятие. А как вы полагаете, Феликс Эдмундович, уклейку лучше бъять на спиннинг или на бъедень?

– Увольте, Владимир Ильич, я предпочитаю ловить рыбу покрупней, посерьёзней. Тут вот опять эсеры голову поднимают, так я думаю…

– Да-а? А может, динамитчиком шаяхнем?

– Динамитом? Не думаю. Динамитом пол-Москвы разнести можно. Тут нужна игра аккуратная, осторожная – потихонечку сети умело расставить и…

– Сети говоите, батенька? Въядли, Феликс Эдмундович, въядли. Уклейку сетями не взять, уклейка иба хитъяя, скользкая. Это вам, батенька мой, не щука.

– Ну что вы, Владимир Ильич, тут, знаете ли, дело техники. Если умело сети расставить, то не только щуку, но и акулу взять можно.

– Не думаю, не думаю, Феликс Эдмундович, для акулы озейцо маловато, не тот язмах. Вот если бы тъяуллей где-нибудь экспъяпъииёвать да махнуть на Балтику, или, скажем, в Къим…

– Ну, Владимир Ильич, с таким размахом не только акул, кита – самого барона нашего с вами Врангеля поиметь можно. Затем собрать всех вместе, поставить к стенке да из максима…

– Вы полагаете, батенька? А чего ж, можно и Гойкого с собой взять. Он, пъявда, пъивеедлив слишком, всё, знаете ли, по осетъинке тоскует. Волгай, одно слово.

Тут диалог двух государственных деятелей прервал осторожный стук в дверь.

– Да-да, – проговорил маленький и поднял глаза от карты.

Дверь раскрылась, и в кабинет вошёл кучерявый еврейчик в маленьких кругленьких очёчках и с внушительных размеров маузером на поясе.

– А-а! Яша! Заходи, даягой, заходи. Как дела твои? Мацу пъислали? Вы знаете, Феликс Эдмундович, бычок так шикайно на мацу клюёт, ничего подлец знать не хочет, ни ветчины, ни сала. А на мацу, за милую душу, как к себе домой. Послушай, Яша, а бычок – не ваша национальная иба?

– Не знаю, Владимир Ильич. Вряд ли. Я не специалист.

– Да? А кто у нас специалист по национальным вопъёсам? Сталин? Этот Дейжимойда? Ну, хоёшо. Спъявлюсь у Сталина. Ты чего, Яша, что хотел-то?

– Владимир Ильич, тут к Вам мужики пришли, просят принять.

– Мужики? Какие ещё мужики? Ибаки?

– Не знаю, Владимир Ильич, может и рыбаки. Ходоки, одним словом.

– Ходоки? А-а! Ну, тогда давай, пъяси. Да, Яша, там, у Луначайсого где-то художник один был, всё пъясился исовать меня. Знаешь, да? Так вот его тоже пъяси, я с ибаками буду язговаивать, а он пускай исует себе. Ну, вот и славненько, два дела съязу ешил. Ты иди, Яша, иди.

– Вы пъедставляете себе, Феликс Эдмундович? – в крайнем изумлении проговорил маленький, когда за кучерявым еврейчиком закрылась дверь. – А ведь по паспойту Свейдлов.

– Да-а! – согласился большой. — Удивительные вещи происходят в нашем отечестве.

Через минуту дверь снова открылась, и кучерявый с маузером ввёл в кабинет группу крестьян – человек пять, не больше, в зипунах, в лаптях да с котомками через плечо. Они неловко мялись, улыбались невпопад сквозь бороды и постоянно виновато кланялись, неистово теребя шапки в руках.

– А-а-а! Товаищи даягие, пъяходите, пъяходите! – маленький вскочил из-за стола с картой и, приветливо раскинув руки в стороны, посеменил навстречу мужикам. Но целоваться не стал, время ещё не пришло. – Пъяшу вас, пъяшу к нашему, так сказать, шалашу! Да, кстати, Феликс Эдмундович, – он вдруг отвлёкся, вспомнив нечто важное, и вернулся к большому. – Вы знаете, батенька, у меня в Язливе такой чудненький шалашик имеется, и ечушка такая, знаете ли, ядышком. Я всё думаю, а не махнуть ли нам с вами на ибалку, пъямо сейчас а? Такие там, знаете ли, каясики да уклеички иногда беют, пъямо загляденье. А? Ну что? Махнём?

– Владимир Ильич, – остановил большой маленького, указывая одними глазами на оторопевших от неожиданного поворота дела мужиков.

– Что? Ах да, – маленький снова направился к ходокам. – Здъявствуйте, здъявствуйте, даягие мои! Пъяшу, пъяшу к нашему…. Мда. Пъяшу садиться. Сюда, пожалуйста. Ничего, ничего, у нас запъясто. Яша, – обратился он к кучерявому, – соойганизуй нам, пожалуйста, чаю, – и снова к мужикам, – вы ведь ещё не обедали?

– Ще не, где уж, – отвечали виновато мужики, польщённые государевым вниманием. – Да ничё, ничё. Намедни кипяточку похлебали с сахарком, да и будя с нас.

– Да? Значит, чаю тоже не хотите? Ну и ладно. Яша, даягой, не надо чаю. Пъяшу, пъисаживайтесь, поудобнее, вот так. Эй, товаищ, – обратился он к художнику, расставившему уже мольберт с холстом и чинившему карандаш. – Как вам якуйс, свет, меня хоёшо видно?

– Владимир… Ильич…, – заметался растерявшийся художник, – благодарю Вас,… хорошо,… всё хорошо,… свет тоже,… только,… простите великодушно, нельзя ли,… ах,… как же это,… если Вас не затруднит,… ах,… нельзя ли Вам в центр композиции?

– Ни в коем случае! – заартачился маленький вождь. – Я в пъёфиль лучше смотъюсь. Мне Надежда Константиновна говоила.

Маленький достал из внутреннего кармана пиджака расчёску, тщательно причесал лысину, подул на расчёску и отправил её снова в карман.

– Так, ну что у вас? С чем пъишли? Ясказывайте, ясказывайте.

– Да мы это… на щёт… – начал было самый старший.

– Что? Говоите, сахайку у вас много? Сахай пъинесли?

– Дык не то штобы много, но осталось ишо маненько.

– Давайте, давайте, вон Феликсу Эдмундовичу весь сахай сдавайте. Сахаёк детям, знаете ли. Да. Что ещё?

– Дык мы и гуторим…

– Что? А Антанта вас сильно беспокоит?

– Чё? Хто така?

– Енто они, наверное, об Аньке Тарахтелке сумливаются, – подсказал старшему другой, тоже осанистый мужик.

– А-а, ежели Вы, Владимиру Ильичу, об Аньке Тарахтелке сумливаетесь, то не извольте беспокоиться. Она таперя жэншина смирная, остепенилась ужо, помногу не гонить. Так для себя, да для мужика сваво, для Миколки. Вёдер шесть, аль сем, не боле. Да. И мужуки к ней в хату больш табунами не шастають. Так, один-два для хвасону токмо, и то, када Миколка, мужик еёйный дрыхнет, самогонки натрескамшись. Так што с ентого краю у нас усё гладко. Вот.

– Ну да, ну да. Славненько, славненько. Ну а если к вам пъидёт Кеинский с аужием, что тогда?

– Чё?

– Не иначе как о Генкиной супружнице говорят, – снова подсказал другой.