Книголюб

Я было попытался возразить, что не хочу хоронить внуков, но тут муж Ларисы включился:

– А у меня, Маратик, был знакомый – ты его не знаешь – ему, даже не помню когда, почку отняли – как раз правую!

– И что?

– А то, что он с тех пор два раза от сифилиса лечился и три раза от белой горячки!

– Илюшка, я не хочу лечиться от сифилиса! И почему это я не знаю твоего знакомого сифилитика с белой горячкой?

– Ты тогда уезжал к бабушке и всё пропустил!

И все остальные друзья тоже меня на смех подняли, узнавши, что у меня отняли только одну почку.

Ладно, подумал я, ладно, чего я, действительно, кипишую.

Но люди в белых халатах не унимались, продолжали искать во мне что-то своё любимое и таки нашли.

– Наверное, нам придётся от вашего левого лёгкого немножко отрезать. Так, самую малость! Но это ещё не точно! Вы не возражаете?

– Я? Возражаю?

Последний раз я пытался возразить, когда мне, первокласснику, сломали палец неразорвавшимся снарядом. Нет-нет, я не партизанский сын полка, просто школа наша была возле танкового училища, и там мы собирали металлолом.

Ну, в общем, пошёл я опять друзьям жаловаться, а они ещё пуще надо мною потешаются:

– Да ты издеваешься! Ну, ладно, в прошлый раз хоть целую почку отняли, а сейчас ведь будет только кусочек лёгкого! Ты знаешь, сколько людей на земле потеряли разного размера кусочки лёгких?

– Даже не представляю! И что они?

– Пьют, гуляют и веселятся!

– Друзья, а нельзя это всё делать без отъёма частей моего ливера?

А они мне назидательно:

– А это тебе потому, дорогой наш дружище, что в первые шестьдесят лет ты выбрал весь ресурс, что тебе был выделен ненавидимым тобой господом богом!

Ну, ладно, пошёл я вспоминать, как хорошо мне было, когда меня не свежевали, как молочного поросёнка перед копчением. Прилёг я вздремнуть, а за мною кто-то бежит, ноги сбивая. Оглянулся, а это некто в белом халате, запыхался весь:

– Сэр! Я спешил вам сообщить, что не только пить, но и курить вам опять можно. Ни в чём себе больше можете не отказывать!

– Что, не помогло отрезание разных частей моего тела?

– Почему же не помогло? – обиделся доктор, – Вот же, мы с вами ещё разговариваем!

Пошёл я к друзьям грустной новостью поделиться. А они мне:

– Ха, опять он нас всех обштопал!

– Ну, ты хитрец, а ведь всю жизнь татарином притворялся!

– Маратик, ты сам-то видишь, как ты всех нас обошёл! Нам здесь ещё мучиться и мучиться, а у тебя уже не будут болеть ни спина, ни ноги. Ты не будешь больше вскакивать по ночам оттого, что ноги судорогой сводит или руки. Неблагодарный!

Я уже говорил, что так совпала моя болезнь, что нам переезжать надо в другой дом. И, конечно, все мои друзья умоляют меня позволить помочь с упаковкой вещей. А я не люблю суеты – сам я, сам. Но у жены моей подружка есть, и у неё муж тоже чувствует себя очень нехорошо. И подружка говорит, что они с мужем приедут помогать, потому что он очень хочет. Ну как тут откажешь?

Муж её, голландец, мне в сыновья годится, но успел отличиться. У него рассеянный склероз, и сейчас у него стремительным домкратом падает зрение. Он видит уже хуже, чем я, и ему Европейский Союз даже собаку-поводыря выделил за 30 000 евро.

Когда в первый раз они приехали к нам, я просто обалдел, хоть и видел в этой жизни уже очень много. Сандрос был полон энергии, а его поводырь полон дружелюбия. Эту огромную, с телёнка, собаку моя младшенькая сразу принялась таскать за её огромные уши, а я воздержался, чтобы уделить внимание гостю, которого Евросоюз такими дорогими собачками балует. И этот Сандрос, хоть и говорил со мной по-английски, очень симпатичным человеком оказался.

Он так весело стаскивал коробки с третьего и второго этажа, что я усомнился, что он безнадёжно и смертельно болен. Они ещё и ещё приезжали помогать нам.

А сегодня жена Сандрика, как я для себя его обозвал, Света, позвонила Ритуле и объявила, что привезёт его одного, буквально на часок. Пусть он поработает, пока она делами занята. Пусть, конечно. Они приехали, и Олаф, поводырь, побежал в дом посмотреть, не надо ли помочь моим девчонкам. А мы с Сандриком сели во дворе возле развёрстых коробок и тихо так накидались винищем до изъявлений любви. Несколько раз я в магазин дополнительно ездил.

Сандрос уговаривал меня забрать его почку, но на крыльцо вышли моя Ритулечка и его Светулечка. Они попросили своих замечательных парней угомониться на сегодня, ведь завтра Марату в онкоцентр ложиться по поводу теперь уже лёгких. Сандрос встрепенулся и пообещал мне и лёгкое тоже отдать.

Странная штука жизнь. Всякий раз есть чему удивляться. То улыбке, ни за что вспыхнувшей тебе навстречу на лестнице Эйфелевой башни, то незнакомый человек подошёл и погладил тебя по голове в Стамбуле.

Всю жизнь я провёл в окружении прекрасных друзей. Теряюсь в догадках, откуда они всегда брались и за что меня любили. Но когда я один, мысли меня одолевают одинокие и грустные. Что-то не так у меня в голове. Я даже в машине должен ехать, слушая какие-то чужие истории, чтобы не думать о своей.

Хотя жизнь, она ведь только начинается. Это особенно ощущается, когда тебя вывозят после онкологической операции, а наркоз ещё не прошёл.

В ближайший понедельник снова на операцию ложусь. Там доктора решили в лёгких моих поупражняться. А почему нет? Ведь те, с кем я рос на 1-й Моторной улице в Химпосёлке города Чирчика Ташкентской области, умерли давным-давно. Я слышу их голоса и воспоминания за них пишу.

Они столпились у ворот:

– Дружище, ты слишком хитрый! Почему мы давно здесь, а ты всё ещё там?

– Простите, братцы! Но не мог же я всё быстро обстряпать. Сначала родителей не хотелось расстраивать, потом детей сиротить было жалко.

5

Сегодня выписался из клиники с гордым названием «Германский онкологический центр». Ну они там, действительно, молодцы – ряд современных красивых корпусов, в коридорах портреты Джона Леннона, Ринго Стара и других знаменитостей. Оборудование опять же очень впечатляет. Не меня уже, конечно, – я всякого оборудования навиделся и в других клиниках и госпиталях, а районных поликлиник и фельдшерско-акушерских пунктов у нас тут нет.

Со мной одновременно мой близкий друг, ещё чирчикский, болеет похожим, только в Москве, и мы постоянно обмениваемся впечатлениями. И вот он грустит, что в Москве лекарства очень дорогие и палаты в госпиталях не такие, а мне как-то и сказать нечего. Обидно, сука, немножко – всю жизнь мы на родине медициной бесплатной гордились, а халява ни за что, ни про что меня в обществе со звериным оскалом бездуховности ждала. И это при том, что я ни дня на них не работал!

Но и на солнце есть пятна – макароны варят здесь неправильно. Хотя это следует списать на мою привередливость – мне не всякий итальянский ресторан угодит.

Так вот, в последние полтора месяца я необычные для себя интересы в жизни обнаружил и множество приятных знакомств приобрёл. Мне даже кажется теперь, что люди, работающие с онкологическими больными, особенно хорошие и приятные, и добрые, хотя мой московский друг моих взглядов не разделяет.

В другом госпитале искали-искали и всё-таки нашли у меня в лёгких что-то не то, и в немецком тут же всполошились:

– Мы сами ему биопсию сделаем, сами! Хватит вам его правой почки!

И вот, как обычно, к семи утра я приезжаю в клинику, теперь уже немецкую. Они определили меня в палату и дали полчасика полежать, послушать вышеупомянутых знаменитостей, пока мне в вену какой-то особо громоздкий катетер впихивали. Отсутствие вен у меня такое, что вставить в них ничего нельзя. Только впихнуть, как в фильмах для взрослых. Недаром клиника немецкая.

Потом пришли молодые весёлые медсёстры и покатили меня с кроватью в операционную. Глядя на их молодость, и я развеселился:

– А слабо́, фройляйны, куикли-куикли меня покатать?

Оказалось, не слабо, и мы влетели в лифт так, что мой катафалк едва не пробил противоположную стену.

В операционной меня огорчили, что общего наркоза не будет, а я ведь в последнее время к нему так приладился. Всякий раз в отходе от общего думаешь, что с выпивкой подошло время расшаркаться. Зачем читать всякую ерунду, когда есть Фазиль и Воннегут?!

Оказывается, наркоз невозможен потому, что я должен буду вдыхать, выдыхать и задерживать дыхание по приказу. Ладно, мне-то это не в труд – я ведь так первую половину жизни и прожил.

Велено было мне лечь на живот, и врач в тонких очках принялся всаживать двенадцать ножей в спину пионера-героя. Было больно, но терпимо. С годами физическая боль вообще притупляется, а духовная только вызывает недоумение.

Час они меня терзали, вкатывая меня в томограф и выкатывая, чтобы вонзить новые ножи, но я всем был доволен. Снявши меня с эшафота, эти добрые люди пообещали мне, что какое-то время я буду кашлять, всё вокруг забрызгивая кровью. И снабдили меня ёмкостью и салфетками, чтобы я не забрызгал кровью свой телефон.

– Вы тут сумасшедшие! Какой телефон?! У меня кровью вся душа не забрызгана, а залита из брандспойта.

Эскулапы укоризненно посмотрели на анестезиолога.

В палате меня оставили в покое, предупредив, что сильные боли не надо терпеть – у них всегда наготове капельница. Я походил, попробовал кашлять – ничего не вышло. Вышел в коридор, и ассистент, увидев меня гуляющим и дирижирующим неслышной музыкой в голове, упал в обморок. Сбежавшийся народ обругал меня и велел лежать, не вставая, хотя бы два часа.

Два часа я лежал, и персонал уговаривал меня согласиться на обезболивание. Я был готов только на общий наркоз.

«Всю ночь кричали петухи…» Ах, нет. Всю ночь мне меряли давление и пульс. И уговаривали снять боль. А мне не было больно и хотелось крикнуть им слова благодарности:

– Мне не больно, дорогие мои, молодые и красивые! Я вас люблю!

Но у меня чудовищная и безжалостная память, которая все жилы мне перекрутила.

Мне было десять лет, и я лежал в больнице, чтобы никчемные глазки превратить хоть в какое-то подобие видящих. Это была Первая городская больница города Чирчика. В палате напротив моей лежал старик, который монотонно кричал каждые тридцать секунд. Кричал днём и ночью. Трое суток он меня терзал, пока не замолчал. И я на всю жизнь возненавидел людей, которые позволили ему это.

А я счастлив и люблю! Мне не будет больно. Только бы шестеро моих детишек были счастливы. И я вместе с ними буду смеяться и радоваться.

Раньше меня штормило не по-детски насчёт рукописей моих. Начну одну вещицу, дойду до третьего слова и принимаюсь за следующую. Потом допишу. Через 20 лет возвращаюсь к первой, когда у меня уже начатых рукописей, как пьес у Шендеровича. Но только он, хитрый, дописывает их тут же, как начал.

А когда в больнице меня огорошили, я строго пообещал себе не начинать новых рукописей, пока не открою дверь хотя бы двум топчущимся на выходе. Сказал – и тут же начал новую, задвинув пока эти две. Зарекалась свинья в грязи валяться! Самому стыдно, но бля буду и зуб даю – за десять дней закончу эту маленькую смешную повестушку.

Я в таком восторге от всего вокруг! Лежу, раскрывши беззубый рот, и кино досматриваю, как красиво и в строгом соответствии с планом летит в штопоре самолёт, который когда-то назывался моей родиной. Да и икс бы с ней! Ненавижу! За что они тому деду в больнице дали так умирать? И себя, летящего рядом, ненавижу за то, что её любил. Правда, уже недолго любить осталось.

6

Жизнь прекрасна и удивительна. Как же она прекрасна, братцы! Но удивительно, что понимать это начинаешь, когда тебя уже трясут за плечо:

– Эй, юноша! Ваша остановка!

– Как это, как это, как это?! Совсем не моя! Я только вошёл!!! Да нет, я только собирался войти!

– Давай-давай, не разглагольствуй! Собирай манатки и на границы 1997 года! Что-нибудь успел накопить?

– Да когда же ж? Я вот только-только собрался рассказик написать, хороший между прочим, а вы меня уже ссаными тряпками с подножки гоните!

– Что-то долго ты собирался с рассказиком! Другие люди, меньше твоего проехавши, успевали собрание сочинений в пятидесяти пяти томах выдать в синем переплёте! А ты-то что делал все эти годы?

– Что делал, что делал… Многое делал… То одно, то другое… Всё разве упомнишь…

– Да чего тебе вспоминать-то – всю жизнь пил да гулял, как тварь последняя! Не упомнит он…

– Ах так?! Тогда я вам скажу, что не приведи, господи, вам встретить ваших других людей с пятьюдесятью пятью томами! Такого вашего другого человека лучше было бы ещё дедушкам и прадедушкам трамваем переехать! А я своим сволочным поведением никого не обижал, кроме близких, конечно, но без этого не бывает. Кстати, обратите внимание, как я виртуозно числительные склоняю! Вот выйду я из трамвая, кто у вас будет числительные склонять?

Да, нынче такому на филфаках не учат! Не говоря уже о том, чтобы разницу между частицами не- и ни- знать. Про эти частицы раньше многие знали. Ну, не певцы, конечно. Помню, ещё в прошлом веке, вернее, в прошлом тысячелетии одна знаменитая певица из каждого окна сокрушалась:

«Жизнь невозможно повернуть назад, и время НЕ на миг не остановишь…»

И я диву давался: ну, ладно, певица – с неё какой спрос, а что же автор слов ей не поправит? Или он так и написал?

Зачем это я, однако, прошлое тысячелетие кинулся тревожить, когда меня сегодня с трамвайной подножки спихивают самым беспардонным образом. А я кричу, что не согласен я, потому что жизнь прекрасна, а я так ничего и не успел об этом сказать. Спохватился, когда не я уже им, а юные девчонки втыкают мне свои многолитровые капельницы. Нет, не ожидал я от жизни такого коварства и подлянки.

А часики тикают, тикают, тикают,тикают ночи и дни…

Да что же они так быстро тикают! Предупреждать же надо!

Я иду по бесконечно длинному коридору, а навстречу мне всё люди, люди, люди. Они молодые, красивые и улыбчивые. Они спрашивают меня о чём-то, не уставая улыбаться, и зовут за собой. А я только беспомощно развожу руками, потому что я должен в другую сторону. И зачем это они, молодые и красивые, улыбаются мне? Какая им выгода?

Девяностолетняя мама из Москвы приехала уговаривать, чтобы я не уходил раньше её. Пожалуйста, говорит, живи, пока я живу.

А я, забравшись на вершину горы Олимп, осматриваю, что умею, то есть капот своей машины, уходящий в бесконечность моих глаз, и сетую, что на мамино горе ничего-то из меня не получилось – ни космонавта, ни нефтепромышленника, ни хоть какого-никакого репортёра или журналиста, чтобы соседкам показывать газету.

Мне очень неловко перед мамой за то, что я не стал нефтепромышленником или хотя бы космонавтом. Хорошо в этой истории то, что Федерация космонавтики всё-таки отметила мои заслуги в космосе особой медалью, а плохо то, что мама говорит: я тебя не для того рожала, чтобы ты нефтепромышленником не стал!

Она очень неумеренная читательница, мама моя. Читает, как алкоголик пьёт – безо всякой меры и удержу!

Раньше и я так жил, без удержу к печатному слову. У нас с ней и близорукость когда-то была одинаковая – минус 3, когда я был совсем маленький.

Приехавшая мама захотела вдруг все мои книги перечитать.

– Мама, да ты же читала их все и, помню, не слишком одобряла.

– Давай-давай, я ещё раз хочу прочитать! Только не про Окуджава!

Мама читала и всё время плакала или смеялась. Мне понравилась её реакция, я именно так и хотел написать.

А потом мама вдруг каяться стала:

– Прости, сынок, что мы тебе любви и внимания не додали. Рос ты, как подорожник, сам по себе. А нас только и хватало, чтобы чтение тебе запрещать, а то ты совсем ослепнешь. И в больницу тебя клали каждое лето, чтобы ты не ослеп. Мы с папой всё время на работе были заняты, иногда от темна до темна. И гордые были, и радовались, что мы так нужны на работе. А то, что детям нужны, не понимали. Прости нас, сынок, из тебя ведь приличный человек мог получиться, непьющий. Виноваты мы с папой очень перед своими детьми!

А я ей смеюсь в ответ:

– Мамочка! Ты напрасно посыпаешь голову пеплом! Это оттого, что ты ничего не помнишь и не понимаешь! А я помню и понимаю всё лучше тебя, прости. Всё, что вы с папой делали в жизни, было от души и по совести, а значит, правильно.

Я сейчас тебе расскажу, мама. Я помню, как вы с папой, дети войны, голодали, я помню, как он скитался беспризорником. Я помню, как война окончилась, и вы такие счастливые были – ты даже папу своего увидела. Ты не помнишь, а я помню, хоть меня там и не было. Помню, как вы хотели выучиться, чтобы не голодать и не быть беспризорниками. И вы выучились и стали очень нужными стране людьми. Очень, очень нужными, потому что «КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА, И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ». Сейчас мне никто не поверит, но вы тогда верили в коммунизм!

На вас нет греха – вы же не виноваты, что вас развели, как лохов!

Меня тоже обманули, и я очень хорошо помню, как про коммунизм нам учительница в первом классе рассказывала. Я сидел за партой и удивлялся, как же мне в жизни повезло! Ведь мог же я родиться где-нибудь во Франции, или – страшно даже подумать – в Америке! А вот поди ж ты! Никогда мне в лотерею не везло – а тут! Пусть один раз всего, но как!

И радость вперемешку с гордостью переполняли меня! Переполняли, переполняли, я чуть не лопнул, и даже марки почтовые собирал про великих революционеров и коммунистов. И читал про них, читал…

Читал я, читал, читал, читал и дочитался – там, где гордость была, одна лишь горечь осталась. А там, где радость – алкоголизм.

– Сыночек, зачем ты всё это помнишь? Мы же с тобой скоро уйдём!

– Это оттого, мама, что память моя болит. Зато я теперь счастливый, каким не был, когда был здоров. Это счастье, когда боль отступает, а раньше я этого не знал.

Я теперь даже молиться умею, хотя никогда не верил в бога, а религию просто ненавидел, как футбол.

Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Господи! Не надо мне мудрости, чтобы чего-то отличать, дай мне хотя бы силы принять и понять глупости и подлости людей, взрывающих дома себе подобных.

Дай мне, Господи, радости встречать рассвет и провожать заход солнца, как это делают имеющие разум твои сыновья и дщери. Было такое давно – я стоял и смеялся, глядя, как из моря выходит диск солнца цвета глазуньи. Теперь снова научился

Да что же это я всё «дай да дай»! Бери, Господи, забери заблудшую истерзанную душу, истопчи её в пыль и пусти по ветру. Если можно – ну чего тебе стоит! – над долиной реки Чирчик.

Ким чи

Было это много-много лет назад. Однажды в суровом Японском море потерпело крушение утлое корейское рыболовецкое судёнышко. И чудом спасся один рыбак – его выбросило на необитаемый остров. Много лет прожил он на острове в ожидании спасения, каждый день мучительно всматриваясь вдаль.

И вдруг однажды видит – в море опять трагедия, но спаслась одна прекрасная молодая кореянка и пытается доплыть до его острова. Плывёт она, плывёт, силы уже покидают её, и тогда она кричит корейскому Робинзону:

– Помоги, добрый молодец! И я дам тебе то, о чём ты столько лет мечтал!

Кореец обрадовался и стал прыгать и плясать:

– Оооо!!! Чимча!!! Чимча!!!

Я это к чему, собственно? А к тому, что вчера у нас встреча была диаспоры нашей узбекской. Диаспора у нас небольшая – Феликс, еврей из Хорезма, Костя и Оля, молодая корейская супружеская пара из Ташкента, и ваш покорный слуга – татарин из Чирчика. Но вчера у нас даже узбечка была – в гости приехала к Феликсу. Вообще-то она в Америке живёт, но вот приехала плов приготовить.

Феликс – старый узбек, я тоже, сорок пять лет назад навсегда покинул Узбекистан, а вот корейцы наши совсем молодые, они даже поженились тут, и у них сейчас трёхлетняя дочка. Жениться на Кипре им было нетрудно – фамилию никому менять не пришлось – оба Кимами оказались.

Тут меня может спросить недоумевающий читатель:

– Хорошо-хорошо, узбеки вы недоделанные, но при чём здесь какая-то чимча? Это что, узбекское блюдо?

Нет, это корейское блюдо, но и наше тоже – узбекское, татарское, немецкое, греческое, русское, уйгурское и так далее, так далее. Нас много там собрали. В небольшом двухсоттысячном Чирчике, который был ровесником моему папе, жило около ста национальностей. Из них коренными были только узбеки, казахи и таджики, все остальные – приезжие. И это очень плохо, если, допустим, межэтнических конфликтов кто-то ждёт. Но мы не ждали и радовались, что в той тяжёлой и весёлой жизни мы оказались вместе. Может быть, не все радовались, но я безумно благодарен судьбе, что жил с ними, ел с ними, плакал и смеялся с ними, качал люльку с соседской деточкой.

Мы закрывали глаза на мелкие чудачества соседей. У казахов, скажем, кумыс такой же, как у татар, и здесь вовсе не за что бить морду друг другу. Но есть же и принципиальные разногласия! Казы, скажем, конская колбаса, это же для нас святое, всё равно, что чимча для корейца! И здесь полное поле для геноцида! Вот, скажем, всякий же дошкольник в Австралии понимает, что мясо валлаби кушать духовно, а мясо опоссума безнравственно. Так и с казы. Казахи – вы не поверите – конскую колбасу казы не вялили, а варили! Ну, разве это не безнравственно? А мы ничего, ко всему привыкли. И нынче я затрудняюсь сказать, какая казы вкуснее.

К счастью, казахам с татарами долго спорить не пришлось – бабушка Яга Софья Власьевна заботилась, чтобы никому скучно не было, и она ещё тысячи и тысячи людей разных национальностей подогнала сюда, в казахстанские степи.

Некоторые – евреи и татары – даже добровольно сюда переселились, остальные, как положено, под дулом автомата. Когда я про добровольцев-татар сказал, я, конечно, не имел в виду крымских татар – те под дулом.

Им было очень холодно, очень голодно и очень жарко, и вода дизентерийная. Очень многие умерли. Но те, что выжили, многому научили друг друга – и баклажаны по-гречески, и рулька по-немецки, и варенья разные, и колбасы, и ещё много-много всякого сладкого горьким людям. И не задумывались мы, что русский борщ – это украинский борщ, а то, что русскими пельменями называют – это у нас, узбеков, чучварой называется.

Про чучвару я мог бы сейчас пару-тройку лекций сходу прочитать, но сегодня случилось про чимчу вспомнить.

Она очень острая, моя чирчикская чимча, которая продавалась в тугих тубах из полиэтиленовой плёнки, перевязанных суровой ниткой, по одному рублю за большой пакет и по пятьдесят копеек за маленький.

Она очень острая, эта корейская чимча, и правильнее говорить ким чи, но мне привычнее так, как называли её в Чирчике. Я её очень люблю, особенно, если вместе с горячими узбекскими лепёшками и пухлыми от перезрелости помидорами с намечающимся целлюлитом.

В 2015 году ЮНЕСКО внесла божественную чимчу в список высочайших достижений человечества, а в Торонто, Зальцбурге и Куала-Лумпуре открыты культурные центры с монументами чимче и музеями её имени. Я её и сам люблю готовить.

Почему я так неистово люблю чимчу? Видимо, потому, что это – частичка моей родины. А люди, сидящие со мной в кружок за трапезой – мои братья. И это уже навсегда – глаза закрою, вижу нас сидящими в кружок. А рядом река камешками перебирает:

– Чир-чик, чир-чик, чир-чик…

Он позвонил…

1

Он позвонил и представился знакомым моего ленинградского приятеля. Ой, нет. Сначала он не позвонил. Сначала случилась перестройка.

Перестройка. «Совок» хоть и тронут уже ржавью, но ещё кажется, что это только снаружи. И в страшном сне никто не видел, что конец совсем близко. Или в приятном сне, неважно, главное, что не видел никто. Теперь, правда, чем дальше, тем чаще встречаются люди, которые давно всё знали и предвидели, но тогда они стеснительно молчали.

И вот гласность, понимаешь, ускорение и плюрализм… Они как наберут силу, как снова зашагаем мы вперёд семимильными шагами! Да что там зашагаем – побежим, с ветерком догоняя и перегоняя Америку! У нас это издавна любимый вид спорта.

А главное – новые формы хозяйствования, возможность не батрачить на неведомого дядю, как это было принято семьдесят лет, а самому зарабатывать. Зачатки свободного предпринимательства, кооперативы со своими уставами, директорами и счетами в банке. Нам сказали:

– Давайте, ребята, вперёд, всё в ваших руках!

Но сначала, ещё до кооперативов, появились так называемые центры Научно-технического творчества молодёжи (НТТМ). Скромно и как будто даже ничего общего с предпринимательством. Само слово это – предпринимательство – пока ещё воспринималось как ругательное. От него уже и до слова «бизнес» рукой подать.

А бизнесменов мы знаем! С детства насмотрелся я в газетах и журналах на омерзительные рожи тех, кто занимается этой гадостью. Все бизнесмены в карикатурах были как правило горбоносыми, плешивыми и старыми американцами. В отличие от меня, прямоносого, красиво причёсанного и молодого. Вот ничего общего у меня с этими мерзкими бизнесменами не было, и тем неприятней они выглядели в моих глазах, эти акулы с Уолл-стрита.