Проклятие двух семей

Он не заметил, как простоял около получаса возле могилы. Вернувшись из мыслей в реальность, он осмотрелся по сторонам. Кладбище давно опустело, остались только мертвые. Он медленно повернулся и потащился в сторону деревни.

***

– Берегитесь лжепророков, что приходят в овечьем обличии… – декларировал преподобный Уолтон.

Его голос звенел в стенах божьей обители, пропитанной запахом воска. Жители поселения внимали его словам с лицами детей, увидевших чудо. Они молчали, позволяя церкви наполняться звуками, которые испокон веков символизировали смысл жизни. Огоньки свечей изредка потрескивали, качаясь от сквозняка. Между словами священника было слышно воркованье голубей на крыше. Когда Уолтон произнес: «Помолимся!», все склонили головы перед ладонями, сложенными в замок. Божий дом наполнился приглушенным шепотом, преподобный захлопнул книгу и склонил голову перед прихожанами. По окончании службы народ покидал церковь. Все как один покорно кланялись божьему дому и крестились. После мужчины надевали свои головные уборы и разбредались по поселению. Уильям не покидал своего места до тех пор, пока не остался один на один со священником. Всем своим видом он напоминал нашкодившего мальчишку, который, преисполнившись угрызениями совести, идет к родителям сознаться в своем проступке. Священник кивнул ему с понимающим взглядом, и тот осмелился подняться со скамьи.

– Отец, меня мучает совесть, – осторожно заикаясь, промолвил он, – Вальтер, мой друг Вальтер…

Он зашелся в рыданиях.

– Ничего, сын мой, не вини себя, – назидательно начал священник, – пути господни неисповедимы, и так должно было случиться.

– Но я мог! – Прорвалось сквозь рыдания.

– Когда познаешь дьявола, он познает тебя. Ты не в силах мешать великой божьей руке, – буднично ответил священник и покачал перед его лицом Библией.

Уильям глубоко вдохнул и доверчиво кивнул головой.

– Мы живем в страхе, этот проклятый дом сводит нас с ума! – Выпалил Уильям.

– Если вы несете слово божье, вам нечего бояться, он убережет вас от всех невзгод. – Изрек священник, словно уличая Уильяма в утрате веры.

Уильям вытер лицо рукавом и покинул церковь, даже не поклонившись ее величию.

По всей деревне носились испуганные шепотки. Все как один переживали за участь вдовы и единственного сына Вальтера, но сказать об этом лично никто не решался. «Кажется, они собираются покинуть деревню» или «Николас будет тем, кто закончит этот кошмар раз и навсегда, он сожжет дом» – такие тайком сказанные догадки можно было слышать за каждым углом и в каждом доме на фоне треска дров в печи. Некоторые женщины, преисполненные мучительного страдания, шептались: «Кажется, она была беременна». После этой фразы собеседницы прикрывали рты ладонью и пускали слезу. Наверняка никто ничего не мог знать, вдова не покидала дом, а при виде Николаса все впадали в безмолвный ступор. Никто не смел задать ему какой-либо вопрос. Парень сохранял молчаливую сдержанность подобно свету в окнах его дома.

Хлопоты по заготовке припасов в зиму отвлекли людей от бесконечных пересудов. Усталость пришла на смену нарастающему страху, а толки о ведьмином доме сменились сетованиями на скупость урожая в этом году.

Однажды один из местных жителей столкнулся с повитухой возле забора одного из домов поселения. Она окинула его пустым взглядом и, склонив голову, поторопилась прочь. Мужчина недоуменно посмотрел ей вслед и вошел в калитку.

– Вернон, старина, что случилось? – Спросил он.

– Все в порядке, Гвеннет беременна. – Пока еще сам не до конца осознав это, ответил Вернон.

– Вот это новость! Поздравляю, приятель!

Вернон заметил нарочитость в голосе гостя, вызывающую подозрения относительно целей его визита. За его спиной у окна стояли его жена Гвеннет и дочь Эвелин. Гвеннет была набожная и строгая женщина. Ее поджатые алые губы заключались в сдержанный маленький ротик. Все ее лицо словно осуждало каждого встречного за его безбожие. Русые волосы всегда были аккуратно и строго собраны в пучок, оголяя тем самым широкие скулы со впалыми щеками. От постоянной напряженности ее лицо постепенно покрывалось маленькими морщинками. Кожа была цвета ее характера – холодная с сероватым оттенком. Все эмоции и любое проявление чего-либо человеческого были у нее под запретом. Держалась она сухо и строго, подобно машине, работавшей по короткому алгоритму. Если ей доводилось разговаривать с кем-то, кто, по ее внимательным наблюдениям, гораздо реже нее посещает церковь, то ее речь звучала словно унизительная пощечина – в такой манере она разговаривала со своей старшей дочерью, которая ни разу не переступала порог церкви. Она была беременна уже четвертым ребенком несмотря на то, что после первой брачной ночи со своим супругом Верноном отозвалась о процессе зачатия, как о самом постыдном времяпровождении, какое она могла видеть.

Ее первая дочь Эвелин всем своим существом ставила под сомнение ее родство с Гвеннет. Она не унаследовала такой набожности и бесчувственной строгости, чего нельзя было сказать о красоте. Только мать была приучена скрывать ее за слоями сукна и шерсти, а дочь была внешне так же беспечна, как и ее подростковый нрав. К семнадцати годам ее стройное тело начало обретать формы, а нежелание обмотать этот стыд несколькими юбками и рубашками вызывало у матери суеверный страх. Иной раз, ложась в постель с мужем, она лукаво заявляла об усталости из-за перехода от одного постыдного к другому. От скандалов с дочерью и укоров в одержимости к исполнению супружеского долга. Она считала себя рабыней божьей, ниспосланной на землю для такого рода страданий, чтобы вразумить их обоих, как удалось вразумить двоих младших детей. Они толком не успели понять кто они такие, но уже уяснили, что все грех, кроме мучения на бренной земле, свет на которую проливает служба всевышнему. Та самая повитуха десять лет назад под истошные крики Гвеннет вывела из ее чрева мальчика и девочку. Вернон дал им имена – Черилин и Гильберт. А мать передала детям чувство вины и стыда. К очередной беременности она отнеслась как к божьей воле, связанной с ее миссией в этом телесном воплощении.

Эвелин держала в своих белых ладонях браслет, который она сняла с ноги и спросила:

– Кто этот человек?

Гвеннет, испытав легкий гнев на то, что эта мерзавка смеет задавать вопросы, ответила сквозь зубы:

– Редклифф. Безбожный лентяй. Наверное, опять пришел просить припасы на зиму. Если бы пил поменьше вина, то господь наградил бы его богатым урожаем, ведь земля – это отражение тех, кто о ней заботится.

Мужчины, разговаривая за окном, начали жестикулировать.

– Послушай Редклифф, я все понимаю, такое случается, но у тебя почему-то каждый год одно и то же. Я не могу дать тебе еще припасы, ты за прошлый год со мной не рассчитался.

– Вернон, да пойми же ты наконец, не повезло мне с этой землей, она дает скверный урожай. Мне больше не к кому обратиться, пожалуйста, Вернон!

Вернон отрицательно закачал головой, отводя взгляд в сторону.

– Я не могу, у меня скоро будет ребенок, и я не могу раздавать запасы!

В этот момент в сарае хрюкнула свинья, Редклифф перевел взгляд на нее.

– Знаешь, Вернон, ты ничуть не лучше этого грязного животного, – Вернон начал гневно кивать головой, будто соглашаясь с его словами, но желая побыстрее их выслушать и прекратить этот разговор, – ты еще пожалеешь об этом!

– Непременно, Редклифф, а теперь уходи. – Спокойно ответил он, глядя ему в глаза.

Редклифф покинул двор с таким выражением лица, в котором читалось обещание расправы.

Люди двигались по улицам напряженно, будто накрытые аурой несчастья. Редклифф всегда был озадачен какими-то размышлениями, его не интересовало то, о чем шепчутся жители. Если б хоть кто-то начал с ним разговор о том доме, то он с видом удивленного тупицы спросил бы: «Какая еще ведьма? Какой дом?». Он отхлебнул вино из бурдюка, вечно болтающегося на его поясе, и продолжил шлепать по грязи. Вся его наружность соответствовала пейзажу. Кожа на его лице была похожа на шкурку помидора, засиженного мухами. Неряшливый оборванец с запахом вина и пожелтевшим остатком зубов не вызывал доверия у поселенцев. Один лишь Вернон однажды оказал ему помощь с припасами на зиму. Остальные сторонились его, окидывая взглядом, полным презрения. Длинные жирные космы болтались из-под дырявой шляпы и падали на плечи рубахи непонятного цвета. Самым чистым элементом его внешности был бурдюк на поясе, из которого пил вино еще его прапрадед. Его дом стоял на окраине поселения. Земля, как он характеризовал ее, была действительно не плодородной, но это не касалось винограда. Он устроил целую винокурню в своем сарае и делал чертовски крепкое вино. Снимая пробу с каждой новой партии, он морщился подобно сидящему в первых рядах ценителю инструментальной музыки, страдающему от гиперакузии. Всякий раз после этого он с озлобленным удивлением произносил вслух: «Ну и какого черта у этого доходяги Уильяма дела идут куда лучше, чем у меня?». Скот в этом сарае не приживался. Целый выводок цыплят постепенно вымер от этиловой вони, индюков загрызли собаки с голоду, а бедная корова сама померла голодной смертью. В живых оставалась только лошадь, да и та всем видом давала понять, что уже двумя копытами в могиле.

У Редклиффа было двое младших сыновей. Единственным их отличием друг от друга был час появления на этой земле. Из-за умопомрачительной схожести в поведении и внешности отец называл их башмаками. Его старший сын Эдвин, непонятно как выживший после бесконечной пьяной порки, был молчаливым худощавым юношей. Его овальное лицо с притупленным носом редко выказывало какую-либо эмоцию, будто ему наплевать вообще на все вокруг. Карие глаза избегали встреч с посторонними взглядами и чаще всего смотрели вниз. Светлые волосы касались кончиками аккуратных ушей и выглядели словно горшочек на его голове. Он всем своим существом ненавидел отчий дом и старался как можно чаще бывать подальше от него. Ему не давал покоя безмолвный вопрос о том, как его мать не может наконец-таки разглядеть в своем муже тупого пьяницу, а не величайшего героя и мученика. Ее рост был так же низок, как и интеллект. Немного полноватая низкорослая женщина была похожа на бочку фигурой и цветом волос. Ее лицо и взгляд были как у потерявшейся в лесу девочки, впрочем, как и голос ее был пропитан интонациями испуганного ребенка. Плохой урожай, бесконечно умирающий скот и гниющий дом – все это для нее никак не было связано с пьянством супруга. Всему виной неплодородная земля, как говорил он. Временами Редклифф замечал поразительное сходство его жены с его матерью, что, вполне возможно, послужило поводом вступить в брак. Но стоило ему заметить какое-то различие, как он тут же гневно заявлял ей об этом, а она покорно суетилась, чтобы все исправить. В воспитании детей она не принимала участия за исключением тех моментов, когда приходилось успокаивать избитых отпрысков после очередной порции пьяных розог. Впрочем, такая услуга нередко требовалась и ей самой. Башмаки испуганно обнимали плачущую на полу мать, а старший сын стоял рядом. По мере взросления его взгляд говорил без слов: «Это плата за твой выбор, и мы в этом не виноваты». После чего он покидал дом под вопли отца и бродил по лесу в одиночестве.

– Какого черта, – прохрипел Редклифф, вваливаясь в дом, – Эдвин! Я же велел тебе смазать петли. Скрипят как в бесхозном сарае!

Эдвин что-то еле слышно пробормотал.

– Хватит огрызаться! Масло на чердаке! – загавкал Редклифф.

Эдвин торопливо выскочил из дома и хлопнул дверью.

– Никчемный балбес! – Прозвучало ему вслед.

Редклифф развалился на скамейке у входа, стаскивая свои рваные грязные сапоги.

– Этот негодяй Вернон, – одышка овладела им на несколько секунд, – этот недоумок обрюхатил свою женушку и теперь держится за каждый ломоть хлеба!

– Он отказал тебе!? – В чрезвычайном удивлении возмутилась жена, будто у Вернона не было повода для этого.

– Клэр, чем здесь так воняет?

Клэр недоумевающе пожала плечами. Запах поднялся от снятых сапог.

***

Эдвин всегда покидал дом щегольской походкой дворового хулигана, его движения пронизывала свобода. На самой широкой улице шумела ярмарка. Ряды прилавков были заполнены деликатесами, овощами, свежей рыбой, медом и целебными травами. Эдвин с ловкостью бывалого воришки сдернул чесночный батон с одного из прилавков. С нагловатым самодовольствием он принялся его уплетать, ловко проскакивая между суетящихся людей. Между двух предпоследних прилавков он резко свернул налево, там он запнулся об курицу и обронил батон. В него полетели перья вперемешку с кудахтаньем, потный бородатый торговец осыпал его непечатной бранью и пнул курицу обратно в загон. Эдвин продолжал шнырять между рядов, набивая карманы орехами и сухофруктами. За очередным поворотом он с ловкостью кота, крадущего еду с хозяйского стола, свистнул яблоко из ящика, пока торговец был занят покупателем. Парень с аппетитом откусил сразу треть яблока и услышал мягкий и тонкий голосок за своей спиной.

– Кажется, ты забыл заплатить за него.

Эдвин застыл в ступоре с открытым ртом, набитым яблоком.

– Это же ты, ты с той реки. – Проронил он, когда оглянулся.

За ним стояла Эвелин. Ее русые волосы лоснились, переплетаясь с веревочками чепца. Она поправила левую прядь, закрывавшую один глаз. Взгляд этих зеленых глаз был игривый и обезоруживающий, словно она намекала на что-то. Аккуратный маленький носик по весне покрывался рыжими пятнами, а сейчас был естественного телесного цвета. Губки были светло-розового оттенка, их форма создавала впечатление, будто она всегда что-то хочет сказать. Немножко широковатые щеки плохо сочетались с маленьким носиком, но это не бросалось в глаза как явный недостаток. Он окинул взглядом ее шерстяную тунику и белую юбку, заострив внимание на ноге с браслетом из разноцветных бус на шерстяной нитке. Она поджала губки, будто обиженный ребенок, лишенный конфет за проказы. Он смотрел в ее розовое круглое лицо, и его взгляд был прерван ее ладонью. Лихая пощечина ее гладкой и мягкой руки была ему даже приятна, но он все-таки нашел в себе горсть возмущения и выразил ее словами:

– За что!?

– За то, что подглядывал! – Выпалила она.

Эдвин, немного замешавшись, обронил еле слышимое извинение и добавил:

– Хочешь яблоко?

Он протянул ей огрызок и в эту же секунду сконфузился от глупости своего поступка. Заторопившись его исправить, он не нашел ничего более подходящего, как вымолвить:

– Сейчас я возьму тебе другое.

С губ Эвелин слетел придавленный девичий смешок, и она добавила:

– Я не ем краденые яблоки.

– Может быть, тогда, – начал он, доставая награбленное из карманов, – сушеный инжир?

– Зачем ты столько крадешь? Ты из бедной семьи, что ли? – Эвелин хитренько наморщила носик в гримасе легкого упрека.

Эдвин опустил взгляд, не понимая, что ответить. Отрицание и согласие были уместны одновременно.

– Тогда я тебя угощу, идем!

Эдвин, переполненный стыдом, потащился следом за ней.

– Как тебя зовут? – Спросила она.

Он, будто вор на допросе, желающий избежать наказания, нехотя произнес свое имя.

– А меня – Эвелин. – Ответила она, выбирая томаты.

Созвучие их имен отразилось на лице Эдвина удивлением, будто он обнаружил гороховый стручок на виноградном кусте. Она шла между рядов подобно хозяйке этой ярмарки. С утонченным пристрастием относясь к выбору самых лучших и свежих овощей и фруктов. Эдвин настолько привык незаметно и быстро похищать эти товары, что ее методичность действий возле прилавка вызывала в нем вопросительное удивление. Она казалась чем-то категорически противоположным его естеству. Эдвин чувствовал манящую особенность этой противоположности, как первооткрыватель испытывает тягу к неизведанному.

– Кто твои родители? – Спросила она, пытаясь поймать его опущенный в ноги взгляд.

– Мы живем на окраине, моего отца здесь каждая собака знает.

На ее лице отразился вопрос, который она хотела начать словами: «Тот самый пьяница?»

– Да. – Ответил он на ее безмолвную догадку.

– Он приходил к нам, – сочувственным тоном начала она, – мой отец отказал ему в помощи.

– Это вы в прошлый год одолжили нам еду? – Виновато обронил он.

– Одолжили бы и в этом, но моя мать беременна, и отец посчитал…

Он не дал ей договорить, взяв ее за руку, будто этот жест был вершиной благодарности, которую он мог себе позволить. Прикосновение их рук продлилось на миг дольше, чем того требовали приличия. Эвелин смущенно вытянула ладошку из его рук и пошла дальше мимо прилавка.

– Передай своему отцу извинения от меня.

– За что ты извиняешься? – Резко спросила она.

– За попрошайничество моего отца.

– Но ты не выбирал себе родителей и не должен испытывать вину за них! – Произнесла она тоном заботливого учителя, насаждающего в умы юных учеников очередную теорему.

Эдвин решительно не понял эту теорему и погрузился в размышление о том, каково это – не испытывать чувства вины.

– Порой мне кажется, – продолжила она, и Эдвин бросил свои размышления, переведя взгляд на ее вдумчивое лицо, – что я тоже испытываю это чувство. Моя мать отдала бы жизнь, если бы ей пригрозили отобрать у нее Библию, а я совсем не такая. Я не хочу ее читать и следовать выдуманным кем-то правилам.

– Это как если бы меня заставляли хлебать отцовское вино в знак признательности ему. – пробормотал Эдвин, будто роняя слова себе в ноги.

Она смотрела на него непонимающим взглядом. В этих словах она услышала что-то, что не сразу усвоилось ее разумом, но взгляд ее изменился. Этот взгляд отбросил наложенное ею клише щеголеватого воришки и начал распознавать в нем что-то недоступное всему миру, спрятанное в его карих глазах.

– Это точно, – медленно и с ноткой зависти произнесла она, будто он слишком быстро разгадал загадку, над которой она очень долго размышляла.

– Мне кажется, – подхватил он, наконец разломав скорлупу грецкого ореха, – люди не могут жить без зависимости от чего-то. Это путь слепой овцы, избранный моей матерью.

Она смотрела ему в лицо, и в ответ на вопрос в ее взгляде он добавил:

– Я не знаю, можно ли быть одурманенным чужой глупостью так же, как вином. Я не понимаю, как можно игнорировать очевидное, будто ты сам слеп, как от хмеля. Она видит в нем великомученика, а я – тупого осла…

Он оборвал свою речь и потрясенно умолк, осознав, что не хотел этого говорить. Она смотрела на него, словно следя за ходом его мысли. Они уже не замечали суеты вокруг, Эвелин изредка убирала неподатливую прядь волос, закрывающую ее левый глаз. За их спинами послышалось:

– Эй! Эдвин, верни орехи!

Из ярмарочной толпы неловкими короткими шагами выбежал пузатый, с курчавыми волосами торговец.

– Вы со своим папашей уже довольно меня обнесли, вернись!

Эвелин прикрыла рот ладонью, подавив игривый смешок. Эдвин подхватил ее под руку, и они побежали прочь через лес.

***

Агнесса бежала навстречу солнцу по полю в высокой высохшей траве. Ее белое платье цеплялось за кончики травинок и вздымалось в воздухе, подобно ее волосам. Пытаясь догнать закат, она игриво смеялась. Улыбка на ее лице искрилась детской беззаботностью. Ее не волновали происшествия в деревне, она на миг даже забыла о гибели отца своего любимого Николаса. Он торопливым шагом пытался поспеть за ней. Его медные волосы осветило ярко-рыжим светом закатного солнца, теплый ветер топорщил их в стороны. Парню хотелось заразиться беззаботностью его возлюбленной, но что-то горестное сдерживало этот детский порыв. Он простил этому ангелу отсутствие сочувствия его утрате и по-отечески позволил ребенку быть счастливым, не взирая на горести. Они часто ходили на западную часть равнины, где поле резко заканчивалась десятиярдовым обрывом вниз. Утес был усыпан камнями, а внизу кипящим потоком неслась река. Солнечный диск закатывался за скалистые горы на горизонте, за этим можно было наблюдать, расположившись на огромном валуне. Дыхание Агнессы сбивалось всякий раз, словно она была здесь впервые. Прохладная сырость поднималась от реки, вызывая мурашки по коже.

Они взобрались на огромный камень и сели рядом. Агнесса свесила ножки, расправив по ним платье. Она несколько минут воодушевленно любовалась закатом, после чего склонила голову на плечо Николаса. Он был немного хмур, но какая-то его часть растаяла в эту секунду, и он приложил свою щеку к ее темени. Ее пляшущие по ветру волосы щекотали его лицо. На сердце застыло что-то ледяное и твердое, не давая ему погружаться в момент. Ему хотелось отдаться чувствам так же легко, как это делала Агнесса, но выходило лишь деланное подыгрывание, подобно вовлеченному ребенком родителю в детские игры. Когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, Агнесса подняла взгляд на него.

– Что ты чувствуешь? – Мелодичным шепотом спросила она.

– Будто что-то привычное стало совсем иным. Совсем не таким, как раньше. – Ответил он, не отводя взгляд от заката.

– Как ты переносишь его смерть? – С ноткой горечи во взгляде продолжила Агнесса.

– Мне кажется, я пока еще не понял, что произошло. Будто часть меня просто отсоединилась от меня. – Он прищурил глаза, пытаясь вдуматься в самого себя.

Она положила голову обратно на его плечо.

– Мой отец винит себя в его смерти.

Николас еле заметно усмехнулся, спрятав эту эмоцию под непоколебимой холодностью.

– Знаешь, в такие моменты осознаешь, что эта жизнь до боли скоротечна и лучше ловить каждый ее момент, – произнося это, она пыталась угнаться взглядом за потоком реки.

– А я каждый момент трачу на то, чтобы понять, что за чувство меня одолевает.

– И какое же оно? – она снова быстро подняла взгляд на него.

– Будто я что-то упустил, что-то не сделал, но не могу понять, что… – Отвечал он, и голос его звучал отстраненно, будто он отвечал не ей, а собственным мыслям.

В ее взгляде застыл безмолвный вопрос.

– Не знаю… – после короткого молчания обронил он и опустил взгляд на колени.

Она провела пальцами по его волосам, поправив прическу. Проявляя очаровательную способность смягчать серьезность своих слов, она произнесла:

– Боль утраты не бесконечна, просто проживи ее.

Он ничего не ответил, лишь отвел взгляд в сторону. Ветер становился холоднее, гоняя по воздуху запах речной воды. Они просидели молча примерно полчаса, оставшиеся до темноты. Агнесса неотрывно смотрела на постепенно скрывающий за горой солнечный диск, Николас бегал взглядом по сторонам. Уловив легкую дрожь ее тела, он снял с себя безрукавную накидку из овечьей шерсти и накинул на ее белые плечи. Их силуэты на фоне красно-желтого неба спустились с камня на землю и неторопливо направились обратно в деревню через поля.

Эдвин оттянул кусты и пропустил Эвелин вперед, они пришли к тому самому берегу, где впервые увиделись. Он впервые обратил внимание на корзинку в ее руке и постыдился того, что не помог девушке нести эту тяжелую, доверху набитую кладь. Когда закатное зарево обрисовывало горизонт алым светом, воздух наполнился прохладной сыростью. Казалось, жабы соревновались, кто из них квакнет громче. Зеркальная гладь воды, местами усыпанная желтыми листьями, была непоколебима, как расплавленная сталь в ожидании перевоплощения в новую форму выплавки. Эдвин украдкой любовался девушкой, рискуя заработать косоглазие. Он всякий раз отводил взгляд, когда она поворачивалась в его сторону. Где-то на том берегу прозвучал выкрик неизвестной птицы, после которого парень заговорил.

– Однажды он выпорол меня за кражу только потому, что меня заметили, хотя сам же меня этому и научил.

Эвелин положила свою головку на колено, чуть улыбнувшись, и эта улыбка заменила стон понимания. Она ответила, не выдавая ни лицом, ни голосом никаких чувств:

– Есть на свете истина, которая познается через страдания.

Эдвин оттянул воротник рубахи, под которым остался шрам, походящий на толстого червя, паразитирующего под кожей. Эвелин пугливо смутилась, будто он скрытно из кармана показал ей пистолет. Ей потребовалась примерно минута на расщепление этого чувства, после чего она спросила:

– Как ты думаешь, есть ли поистине счастливый человек? Ну вот хотя бы в этой деревне?

«И это я!» – прозвучало в его мыслях.

– Не знаю, наверное, есть. – Произнес он вслух.

Такое разногласие в его сознании погрузило его в мертвенный туман бессмысленности, который был рассеян ее словами:

– Кажется, мне пора, а то придется гореть в аду за такие поздние прогулки. – Она выделила последние слова таким тоном, каким дети, дразнясь, повторяют слова, вызывающие у них насмешку.

Эдвин взял ее корзину и оттянул ветки куста, пропуская Эвелин вперед. Он окинул взглядом берег и реку, безмолвно прощаясь и благодаря это место за возможность провести время рядом с ней. Они разошлись по разным сторонам в пустом сумраке главной улицы, где уже не было ни единой души.