Главное – включи солнце

Рыба начинала гореть.

– На волю ему надо, – сказал доктор.

Ната не ошиблась.

Она выругалась так, что по экранам телевизоров в соседских квартирах пошли помехи.

– Это точно? – спросила Ната, пытаясь остыть.

– Это предположение, – успокоил ее доктор. – Попробуем с ним гулять. Если поможет – значит, будем придумывать, куда и как его отпустить.

Наташа заплакала.

Доктор и Каллиопа бросились ее утешать.

– Он все равно вернется, – повторяла Ната, всхлипывая, – вернется, а ему со мной плохо, он со мной не растет…

Она причитала и плакала все отчаянней.

Пока ее утешали, рыба сгорела.

Доктор открыл настежь окно – проветривать – и увел Наташу с Каллиопой в спальню.

Втроем они сидели на краешке кровати. Наташа так долго плакала, что у доктора закончились слова: оставалось только обнимать ее, покачивая, как ребенка.

При свете лампы, затаившейся под рыжим абажуром, слезы Наты казались янтарными, когда, прочертив блестящие дорожки, замирали на щеках. Каллиопа своими необыкновенными глазами видел в них кристаллизованную печаль. Доктор – не видел, но чувствовал.

Изучая странного зверя, он научился чувствовать то, чего раньше не улавливал; о чем даже не знал.

Вероятно, рассуждал про себя доктор, это с непривычки. Когда не помогает аппаратура, приходится быть внимательней. В этом все и дело.

Потом он посмотрел на Наташу; и решил, что не только в этом.

Она прорыдала так долго, что выбилась из сил. Доктор решил уложить ее спать.

Ей хотелось, чтобы доктор обнимал ее всю ночь. Он лег рядом.

Каллиопа смущенно отвернулся, потом потихоньку ушел в другую комнату.

А эти двое старались вести себя тише.

Но получалось наоборот. В соседних квартирах из-за них выходили из строя электроприборы, отключались телевизоры, сами собой загорались конфорки, чайники свистели – даже те, которым свистеть не положено, в морозилках стремительно таяли ледники.

К рассвету над районом прошла гроза, но синоптики оставили аномалию без внимания.

Когда стало светать, все стихло.

А наутро доктор впервые проспал работу.

4

Дни теснили друг друга, как цветное стекло на нитке. Ночи, как синяя смальта, были непрозрачными только на первый взгляд; прежде чем превратиться в цветное стекло, они несколько часов мерцали изнутри. Таковы летние ночи.

С восходом, пока город еще спал, а мафия уже облачалась в пижамы, доктор и Ната гуляли с Каллиопой в парке: до старой белой церковки – и обратно. По пути туда Каллиопа ел одуванчики, а по дороге домой икал. Если они встречали в парке любопытствующих – говорили, что это у них такой пудель.

Доктор запретил кормить Каллиопу человеческой пищей. Ната привыкла готовить на двоих: Каллиопа ел то же, что она.

Теперь Каллиопе полагалась растительная диета с высоким содержанием клетчатки и сахаров: свежая трава, сено, сладкие цветы, корнеплоды, фрукты, ягоды и мед.

А Ната по-прежнему готовила на двоих – себе и доктору.

Вскоре доктор сказал ей, что пора есть нормальную, вкусную еду. Ната согласилась, и готовить стал доктор – зачем-то на четверых. Съедать все это приходилось вдвоем, и Ната с доктором стали поправляться.

А Каллиопа начал расти.

За две недели он прибавил три сантиметра в холке и четыре кило. Ната ликовала. Доктор очень собой гордился.

Но однажды пришел сам не свой. Он принес большую сумку, которую тут же спрятал в зеркальном шкафу. Испуг спрятать не удалось.

Испуг остался по эту сторону зеркала и отразился сначала в нем, а затем – в глазах Наты.

Доктор тянул.

Мысль о том, что череда этих драгоценных дней прервется, была страшной.

Мысль о том, что она прервется из-за него – невыносимой.

Доктор задвигал эти мысли в самый темный угол дома, где их мог увидеть только бедный Каллиопа.

Наташа усугубляла положение; стоило доктору задуматься о том, как должен вести себя в подобной ситуации взрослый человек, она устраивалась рядышком и, как обычно, спрашивала:

– Все будет хорошо, правда?

– Правда, – отвечал он.

Однако правда – жуткая, обидная – заключалась в том, что дальше тянуть некуда. Те, кому доктор все время что-то обещал последние недели, не слыли гибкими партнерами и не давали отсрочек. Но доктор тянул.

Наконец их терпение лопнуло.

5

Глазок выпал из двери и покатился по паркету.

Ната услышала, как глазок катится мимо двери гостиной. Выйдя, она подобрала его и долго разглядывала – так, будто он смотрел на нее в ответ.

В десяти шагах чернела ослепшая – или, скорее, кем-то ослепленная – дверь. Ната не решилась к ней подойти. Казалось, в прореху, где положено быть глазку, смотрит глаз – недобрый и пустой.

– Доктор, – позвала Ната, – как думаешь, что это и зачем?

Доктор вышел из кухни. В силу профессиональной деформации анатомическими подробностями его было не напугать, но, увидев глазок, он почему-то побледнел.

– Хулиганы, – придумал доктор.

– Ничего себе хулиганы, – удивилась Ната. – Монстры какие-то. Всю жизнь тут живу – ни разу такого не было.

Она сидела на полу коридора и разглядывала доктора в глазок. Через него казалось, что доктор очень далеко. Наташе это не понравилось. Она убрала стекляшку от глаза.

Доктор вдруг схватил ее под руку и втащил на кухню.

– Больно! – вскрикнула Наташа. – Ты чего?

– Не сиди там.

Доктор забрал у нее глазок.

– Я починю. Не ходи в коридор.

Из гостиной раздался «Аквариум» – кто-то звонил доктору.

– Не ходи в коридор, – повторил он, закрывая Наташу на кухне.

Номер не определился. «Неизвестен», – прочел доктор на экране смартфона.

– Алло, – сказал он неизвестному.

– А мы вам глазок выдавили, – сообщил тот игриво.

– Спасибо большое.

– А знаете, что мы такое не только с дверью можем?

Доктор представил, как его глаз катится по коридору, оставляя красноватый след и собирая пыль нежным белком.

– Вы окулисты?

– У тебя сутки, юморист, – предупредил голос в трубке. – Мы ждем твой экспонат. Дальше – сами придем. Там будут варианты, но они тебе не понравятся.

– Например? – расхрабрился доктор.

– Например, разберем тебя на запчасти, а девка будет смотреть, – охотно отозвался неизвестный, – или наоборот. Тебе как больше нравится?

– Никак, – признался доктор.

– Вот и хорошо. Мы ждем.

Неизвестный положил трубку; гудков не было – только щелкнуло что-то, как будто на том конце запустили таймер.

– Кто это?

Ната стояла в дверях гостиной.

Доктору показалось, что она слышала разговор – от начала до конца.

– Я же попросил не выходить.

– Кто звонил? – настаивала Ната.

– Какая тебе разница? – огрызнулся доктор.

– Мне показалось, что твой собеседник, – это слово ей будто бы хотелось поскорее выплюнуть, – у нас в подъезде.

Доктор, стараясь не встречаться взглядом с Натой, прошел к двери, которая в таком виде даже условно не отделяла их от внешнего мира – теперь опасного, как никогда. Доктор прислушался.

В подъезде было тихо. Может, там кто-то и притаился, но доктор не стал проверять.

В прореху задувал сквозняк. В подъезде было темно, и доктору казалось, что темнота, клубясь, вползает в дом.

Он починил глазок и на всякий случай заклеил изнутри. Но лампа в их комнате горела всю ночь – не сговариваясь, они решили оставить янтарный свет стеречь их; затаившись под абажуром, тот отпугивал темноту, успевшую скользнуть из подъезда в прихожую и расползтись по всей квартире.

Доктор не смог заснуть. Каллиопа сопел у них в ногах и не знал, что это его последняя ночь в привычном доме.

Ничего, успокаивал себя доктор, мало ли сколько раз иным животным приходится менять хозяина. Питомцы адаптируются; они не люди, у них все иначе, хоть людям и свойственно очеловечивать четвероногих, пернатых, да и чешуйчатых.

Это все иллюзии полысевших приматов – везде они ищут свое отражение, все-то должно быть им созвучным и соразмерным, а иначе это слишком страшно, слишком неудобно.

Нет, звери – это звери. У них все проще: если хозяева кормят хорошо – это хорошие хозяева.

А новые хозяева у Каллиопы будут совсем не бедные. Заботливые. Они предприниматели, они-то знают такому чуду цену.

И потом, они ведь его не убьют?

Доктор взглянул на Каллиопу. Тот уже не спал – смотрел на доктора. Взгляд этот напоминал рассвет, проспавший свою станцию и случившийся в полночь.

Рассеянный рассвет, подумал доктор.

Не убьют. Как, скажите, можно убить зарю?

Рядом заворочалась Ната – самый прекрасный лысый примат.

Долго ли ей страдать без рассвета?

Собаки, думает доктор, может, и не скучают без старого хозяина, если новый кормит хорошо. А долго ли хозяева скучают по утраченным друзьям?

Всю жизнь.

С другой стороны, он и не собака. Он неизвестно что.

И она – неизвестно что.

Как-нибудь переживут, решил доктор.

Каллиопа перебрался с края кровати к подушке Наты; понюхал синие волосы, прижался к ее плечу и уснул.

А доктор – нет.

6

– Собирайся, – сказал он Наташе на следующий день.

Пришлось объяснить, что придут за Каллиопой, и Наташа не стала ничего собирать. Взяла рюкзак, кинула туда те редкие вещи, что были ей по-настоящему дороги, посадила Каллиопу в переноску – и уселась «на дорожку», ждать доктора.

Ждать пришлось не долго.

Он оставил сумку с деньгами в прихожей. И оставил записку: «Забирайте». Когда доктор писал это, собственный почерк показался ему детским.

Он посадил Наташу в машину – она держала переноску обеими руками, прижимая к груди, – и, взглянув в зеркало заднего вида, понял что те люди заберут свои деньги, но не только. Они намерены забрать все, убедился доктор, когда черный автомобиль выехал с парковки вслед за ними.

Вот только он не отдаст.

Доктор ехал за город – куда глаза глядят. Он не обдумывал последствия, и плана у него не было – только жгучее желание не отдавать этим людям обещанное и спасти тех, кто сидел в его машине.

Когда ему показалось, что он оторвался от преследователей, кончился бензин. Доктор сверился с картой, и, бросив машину, они поспешили к ближайшей железнодорожной станции – через лес.

Вначале шли; Наташа даже успевала вспоминать имена деревьев над их головами и трав под их ногами.

Потом деревья увидели преследователей; травы шепнули, что нужно бежать.

И они побежали.

Споткнувшись о корень дерева, Ната упала – ударилась лбом, но переноску из рук не выпустила; и даже не выругалась, чтобы не тратить силы, просто поднялась и снова побежала.

Подбегая к станции, они уже могли видеть преследователей – их злые лица, стеклянные глаза.

Чтобы успеть на нужную платформу, доктору и Нате пришлось пролезть под поездом, стоявшим на первом пути, и не попасть под еще один состав, прибывавший на третий путь.

На четвертом пути их ждала электричка. Они успели.

Но перед тем, как за ними захлопнулись двери, хлопнуло что-то еще, и доктору стало так больно, что он потерял сознание.

Потом была дорога. Ему казалось, что они в электричке, – а может, это было метро, потому что по глазам, стоило их открыть, хлестало солнце, потом вдруг сменялось темнотой, и поезд продолжал стучать.

Ната следила, чтобы продолжало стучать сердце доктора. Тот лежал на ее коленях. Одной рукой она гладила его по голове, а другой – закрывала, как могла, рану в его плече.

Кровь стекала в ее ладонь. Крови нравилось быть в ее ладони, поскольку она оставалась доктором некоторое время – пока пребывала в ладони Наты; как только та покидала ее, просачиваясь сквозь пальцы, – становилась просто кровью второй отрицательной группы. Просто пятнами на ткани; просто красными каплями на кожаном сидении.

– Оно умеет лечить, твое чудище?

Открывал рот доктор, но вместо него говорила боль. Ната слышала доктора сквозь нее. Он говорил: «Мне очень больно».

«Чудище» сидело в переноске у ног Наты. Оно волновалось. Если бы оно умело лечить, то с радостью вылечило бы доктора. К сожалению, Каллиопа не умел – ему оставалось только переживать.

– Мы едем домой, – сказала Ната.

Доктор с трудом посмотрел на нее. По глазам полоснуло солнце, и он зажмурился.

– Они тоже туда едут. Надо где-то спрятаться.

– Если мы их опередим… – Ната посмотрела на солнце, не жмурясь, и немного помолчала. – Не так. Мы их опередим, – заверила она, наклоняясь к самому лицу доктора, – и все исправим.

– Ничего уже не исправишь, – слабо улыбнулся доктор, – я все испортил, смешал все краски в коричнево-черный, замазал коричнево-черным рисунок.

Он говорил тихо, но очень четко, и только чрезмерный драматизм спасал Нату от подступающего страха.

– И вдобавок залил бумагу мутной жижей, в которой кисти полоскал.

– Это не жижа, – сказала Ната, – это вода.

– Почему ты даже сейчас не можешь меня просто выслушать?

– Я очень, очень хочу тебя выслушать. И если ты не скажешь мне правду – я не смогу нас спасти.

Доктор о чем-то задумался – так плотно, что Нате показалось, что он заснул.

Наташа прикрыла глаза, чтобы увидеть его сны и прогнать из них самое страшное, но увидела только вспышки света сквозь красную занавесь собственных век.

Смотреть было нечего. Она открыла глаза. Доктор смотрел на нее.

– Ты и так не сможешь нас спасти. Мы погибнем, Наташа, если не спрячемся. И это будет для меня еще слишком хорошо – а лучше бы я гнил заживо лет сто, болтаясь подвешенным вниз головой. Вот что я заслужил, Наташа.

– Ты вот все это время лежал и вот это придумывал? Поберег бы силы, Саша, поспал бы лучше, чего тебе не лежится…

– У меня дырка в плече!

– Еще какая. – Ната показала окровавленную руку, и доктор закрыл глаза, чтобы ее не видеть.

Ему стало дурно, и через несколько секунд он опять потерял сознание.

Когда он очнулся, поезд стоял в тоннеле.

– Почему стоим? – спросил доктор, набравшись сил.

– Мы едем, – нахмурилась Ната.

– Почему кажется, что стоим?

– Потому что ты не хочешь домой. Боишься?

Доктору не хотелось отвечать. Ему хотелось погибнуть прямо здесь, на ее коленях, до последнего чувствуя ее руки – на плечах, на голове, на груди. Лучше бы она оставила его в этом вагоне – спаслась, спасла Каллиопу, ушла в солнечный день, прожила долгую, удивительную жизнь.

С другой стороны – представлять, как он, бездыханный, катается в каком-то дурацком поезде, еще и без нее, было невыносимо.

И доктор не стал представлять.

Вместо этого он поднял здоровую руку и поднес ладонь к лицу Наты. Тыльной стороной ладони доктор гладил ее по щеке, словно говорил на выдуманном языке жестов: «Милая, милая, милая».

А потом признался:

– Я хотел его продать.

Стало совсем темно. Доктор решил, что наконец-то умер.

Так-то лучше, подумал он.

7

Доктор очнулся во чреве кита. По крайней мере, так он его представлял: полутьма и бескрайние стенки-гармошки. Сейчас его разотрет.

Но стенки пищевода оставались неподвижными; доктор пригляделся – и понял, что это ряды стеллажей. На полках – книги? Нет, что-то глянцевое, металлическое.

Доктор попытался подняться.

– Лежи, – приказала Ната.

Значит, она его не оставила. Он не погиб! Его тело не едет в пустом вагоне черт знает куда. Его тело – здесь; ее голос – хотя бы он – тоже. Значит, все оставалось в движении. Вращалось солнце, шли часы, шипел винил.

– Где я? – спросил доктор.

– В моей комнате, – ответила Ната. – Ты против?

– Какая, – сказал он, – интересная комната. Что на полках?

– Пленки.

Ее согласные звучали странно – Ната сжимала что-то в зубах.

Доктор повернулся к свету, чтобы разглядеть Наташу.

Здесь, к счастью, пребывал не только ее голос. Ната курила и рассматривала кинопленку: полупрозрачную ленту она растянула перед глазами. Сигарета почти касалась пленки, и доктору казалось, что та вспыхнет. Но пожар почему-то не начинался.

Пожара в этой комнате не случалось ни разу. Наташа работала так всегда; от огня ее, должно быть, берегли ангелы в красных касках.

Пленка не загоралась, но толку от нее все равно не было. Ната хмурилась.

На стене перед ней белела натянутая простыня – экран. Луч проектора бил по простыне голубоватым светом; совсем недавно из-за прорехи на месте дверного глазка так же тянулась темнота – но свет был сильнее. До него хотелось дотронуться.

На экране что-то происходило; без очков доктор не мог разглядеть, что это за фильм.

– Не понимаю, – бормотала Ната.

Вот кадры; вот мизансцена; вот люди, которые хотели их убить – вполне убедительные, страшные; вот доктор – но почему же он как неживой?

Время на исходе. Плевать на пленки – пусть хоть все горят. Но позади нее умирал доктор.

Если он сгорит, думала Ната, жизнь моя превратится в огарок.

Страшные люди были уже в пути, а кадры на горючей ленте все не складывались в эпизод.

– Ты что-то забыл мне сказать, – сказала Ната доктору.

– Нет, – ответил он.

– Это не вопрос.

Он не хотел возвращаться к своему признанию. Доктор не рассчитывал, что выживет. Это было предсмертное признание – к таким вещам обычно не возвращаются.

Доктор всего-навсего хотел скончаться честным человеком. Выпалить – и все, и в темноту. А теперь он, честный, живой негодяй, лежал на софе, смотрел на Наташу и сгорал от стыда. Зачем она его спасла?

– Зачем ты меня спасла?

– Еще не спасла, – сказала Наташа. – Скажи мне, как все было.

– Я сказал.

– Не все.

Доктор представил, как выворачивает перед Наташей свою душу. На что она похожа? На гнилой мешок. Вывернет – и покатятся монеты, польется слизь.

За стеной пел Каллиопа.

И вот его он хотел посадить в гнилой мешок?

– Можно я просто умру? – попросил доктор.

– Нельзя.

Почему те, в кого хочется верить, всегда норовят умереть? Ната начинала злиться.

– Нельзя, – повторила она.

Для того, чтоб все срослось – кадры в планы, планы в сцену, сцены в эпизод,– нужен главный герой. Он был слишком условным: доктор рассказал о том, что хотел бы исправить.

Но совершенно непонятно, что толкнуло его на эту сделку. Поэтому вместо Саши на пленке темнел кто-то чужой и бесхарактерный.

– Зачем тебе деньги? – спросила Ната.

Не хватало только лампой в лицо ему посветить. Ей стало неловко.

Доктор молчал.

Ната села на край софы. Она притронулась к мокрому лбу доктора, словно так ей было удобней читать его мысли.

Она пыталась понять, зачем ему это. Ни единой черточкой доктор не был похож на того, кто продал бы чьего-то друга ради собственной выгоды. Наташа видела много таких – в основном на разных картинках; в жизни, слава богу, реже. Но видела, и он был не похож – ни на настоящих, ни на нарисованных.

Его подстрелили, Наташу схватят, Каллиопу посадят в мешок.

А собак – щенят и старых, больших и малых, чепрачных и пестрых – усыпят. Ничего не получилось – как же можно об этом говорить? Слова засели глубоко в груди – трусливые, лишние, мелкие.

Поэтому доктор молчал. Надеялся, что Ната притронется к его груди, а не ко лбу, тогда она сможет прочесть застрявшие там слова.

Но она не могла. Тогда доктор жестом попросил дать ему телефон, нашел в нем что-то – и снова отдал его Наташе.

Белый экран осветил ее лицо. Над левой бровью доктор заметил ссадину.

– Приют? – Голос Наташи засиял – будто вбирал свет экрана. – Ты хотел выкупить приют? Три тысячи собак?

– И четыреста кошек, – сказал доктор.

И заплакал.

Наташа бросилась к монтажному столу и схватила пленку.

Она услышала, как у подъезда затормозила машина. Но Ната уже взялась за ножницы – и когда страшные люди вошли в подъезд, она вырезала их.

Лезвия распороли целлулоид, когда люди миновали пролет второго этажа.

Люди эти даже не успели понять, что исчезают. Сначала пропали куда-то подметки их кожаных туфель; потом – запах одеколона «Картье»; следом – их намерения, которые слегка маскировал одеколон; и, наконец, они сами. Все произошло очень быстро: невооруженный глаз не уловил бы последовательности их исчезновения, как слух не улавливает молниеносное движение рычагов внутри фортепиано.

Ната была опытной и расторопной: едва разрезав пленку в нужных местах, она тут же ее склеила.

Вставив бобину в аппарат, Наташа обернулась к доктору.

Тот сидел на краешке софы и смотрел, как на экране мелькают кадры.

Наташа закурила. Она любовалась лицом доктора сквозь луч проектора.

В голубом луче клубился сигаретный дым – вредные барашки. На экране доктор смотрел на сумку с купюрами – и отодвигал ее.

Все происходило наоборот. Ната подрезала пленку, перевернула…

– Получается, я отказался?

Доктор поразился тому, как сильно звучит его голос. Боль ушла; плечо было цело. Исчезло багровое пятно, только что расползавшееся по рубашке.

– Получается, так, – говорит Ната.

На ее лице теперь не было ссадины.

Тихо стрекотал проектор.

Доктор как следует выругался.

– То есть ты реально, – тут он выругался еще раз, – колдунья или… Или кто?

– Я монтажер, – обиделась Ната.

– То есть всё, – в десятый раз переспрашивал доктор, сидя на кухне полчаса спустя, – что было после этого момента, пошло другим путем?

Ната наливала уже шестую кружку чая – черного и ароматного, как сельская ночь. В мир вдруг вернулись запахи – не говоря уж о чувствах.

– Почему тогда, – спросил доктор, – я все еще люблю тебя?

– Это, видимо, безотносительно, – предположила Ната.

Каллиопа крутился рядом и выпрашивал чай с печеньем.

– А что будет с приютом? – нахмурилась Ната.

– Может, ты смонтируешь все так, чтобы для него нашлись какие-то средства? – оживился доктор.

– Так это не работает, – виновато улыбнулась Ната. – Чтобы что-то исправить, нужно найти конкретный момент. Конкретную ошибку. Но это даже не самое сложное. Трудность в том, что человек должен ее признать – и подробно описать нужный момент. Часто это невозможно – иногда просто потому, что человека подводит память…

– А дальше?

– А дальше – монтаж и комбинаторика.

– Поэтому ты не можешь сделать всех счастливыми?

– И не могу спасти приют. Кто же знает, какие ошибки привели к тому, что его закрывают?

Каллиопа так хотел печенья, что решил пойти ва-банк: он распахнул крылья. Доктор видел такое впервые.

Оказалось, что под верхними крыльями есть еще пара – потоньше; а под нижними крыльями обнаружились глаза – по одному на каждом боку.

– Господи, – ахнул доктор, – страшно-то как!

– Не бойся, – сказала Ната.

Глаза под крыльями были светло-голубые, сонные и добрые. Каллиопа посмотрел на хозяйку из-под крыла правым глазом; потом покрутился – и посмотрел на нее же левым. Покрутился еще – и отправился в коридор; заглянул в дверь кухни – он звал их с собой.

Каллиопа привел их в гостиную.

Ната оглядела комнату.

– А сколько нужно денег? – осведомилась она, скользя взглядом по коробкам, шкатулкам и фарфоровым статуэткам.

8

Они навещали приют каждый день. Убирали, лечили, уделяли внимание. Отгружали – мешок за мешком – сухой корм и варили десятками литров мясную похлебку для тех, кому сухой корм нельзя. Гуляли с теми, кто этому рад, и приручали того, кто всех боится. Принимали тех, кто пострадал от злых рук, и подыскивали добрые.

Теперь это был их приют.

– И каково же обладать таким богатством? – каждый день дразнила доктора Ната.

Подберезовики без берез и подосиновики без осин приветствовали ее оглушительным лаем, и она гладила каждого, кто это позволял, по шляпкам – бархатным и лохматым, одноцветным и пестрым.

Доктор и Ната работали, а после возвращались домой. Квартира стала просторнее – без антиквариата освободилось место для света.

И кое-где для кинопленок.

Каллиопа так вырос, что перестал помещаться в переноску.

Он летал, пел, светился и – Ната не ошиблась – танцевал. Любовался хозяйкой и доктором глазами из-под крыльев, выпрашивал печенье, спал у них в ногах.

Однажды кровать под его весом рухнула. Наташа и доктор обнаружили, что Каллиопа больше не тянет ни на пуделя, ни даже на пони. Зверь стал слишком большим для этого дома.

И они, собравшись с духом, отправились на долгую прогулку, надеясь, что для Каллиопы она станет самой долгой в жизни.

Они вышли еще затемно, чтобы не встретить собачников-жаворонков. Каллиопа сам вел их: из парка – в лесопарк, из лесопарка – в лес.

Он завел их в чащу – в укромное место, куда не доносились звуки города.

Деревья здесь вплетались кронами в темное небо, поэтому, когда светало, листва их стала не зеленой, а бело-синей – как свод и облака.