Клуб любителей хоррора

– Видишь? Четыре года назад. Разлом двадцать один дробь семь. То есть «Колумбарий». Несколько писак хоррора собрались в одном баре на Гороховой, выпили хорошенько и начали фонтанировать грезами о некоем монстре с рогами лося и туловищем бегемота. А поскольку писак было много, грезы у них были сильными, разрыв образовался почти сразу же. Чудовищное зрелище, скажу я тебе. Писателей разбросало по всему центру, а эта аномальная тварина рогатая бегала потом по Апрашке и пугала людей. Я к ней сунулся с иглами, налегке, – думал, тупая животина. А знаешь, что оказалось? Они ей придумали разум. Разум, Шкловский! Она меня заманила в торговые ряды, к китайцам или казахам, спряталась за одеждой и потом выскочила… Помню, как рога подцепили за ребра, а потом я летел, летел долго и уныло. Сто раз молитву успел прочитать. «Отце наш, Иже еси» и вот это вот все. Разрыв был по всему центру города. Задолбались сшивать потом. Сан Саныч со своей бригадой выкатил двойной тариф.

– А рука? – спросил увлекшийся рассказом Шкловский.

– Это я неудачно приземлился. На колючую проволоку со стороны Гостинки. Разодрал к чертям до мяса. Еле добрался до господина Мусорщика. Вот он меня и перештопал заново. Считай, жизнь спас.

– Господа в Париже, – хмуро напомнил Мусорщик. – Ну вы еще долго болтать будете, как две базарные дамы? У меня клиенты.

Шкловский таки вошел. Я тут же плюхнулся на стул у стены и принялся проверять лайки и комментарии. Любители хоррора щедро одаривали нас эмоциями. Хорошая все же штука – стрим. Помноженные на человеческое любопытство и тягу к наблюдению за насилием, стримы приносили нам львиную долю нужных эмоций.

Краем глаза заметил, как Мусорщик укладывает Шкловского на операционный стол, а сам подкатывает столик с инструментами. Шкловский держался молодцом. Я думал, что он потеряет сознание еще на улице, и тогда бы пришлось тащить его на себе. Но он до сих пор что-то негромко бормотал про северное сияние и планетарное излучение. Бредил, видимо.

Мусорщик деловито удалился, потом вернулся с небольшим кожаным чемоданчиком. Раскрыв его перед Шкловским, сказал:

– Выбирайте. Есть женские, есть черные, мясистые, тонкие, есть музыканта, слесаря, военного, есть совсем юные или, наоборот, пожилые. Какие удобно?

Речь шла о пальцах. Где-то в недрах операционной Мусорщик почти наверняка точно так же хранил другие части тел, на выбор. И мозги юных дам.

Телефон в моих руках завибрировал. Звонила милая, ненаглядная Маша.

– Снова начудил? – спросила она, едва я нажал соединение. – Видела стрим. И почему снова в твою смену? Целый месяц ничего в городе не происходило, а стоило тебе из отпуска выйти, как оказался у разрыва. Медом, что ли, намазано?

– Машенька, – проворковал я в ответ. – Ну не сердись, золотце. Совпадение. Откуда же я знал? Я, между прочим, кефиру себе купил, булочку. Думал, посижу сутки, книжку почитаю. У меня вон напарник новый, его обучать надо…

Что-то оглушительно взвизгнуло – это Мусорщик включил ручную минициркулярку. Шкловский дернулся на операционном столе, но Мусорщик ухватил его за горло пятерней и плотно прижал. Окровавленная кисть Шкловского металась из стороны в сторону.

– Что у тебя там происходит?

– Да так… – Я прикрыл трубку ладонью. – Напарник не очень удачно справился. Ты бы видела этот разрыв! Огромный, насыщенный. Будто люди сто лет только об этой коммуналке думали, копили мечты, грезы и эмоции, а потом – бац! – и выплеснули наружу.

– Ох, Любимов. Любишь приврать…

Шкловский заверещал тонким голоском, когда бешено крутящееся лезвие впилось ему в обрубки пальцев. Белый кафельный пол густо усеяли капли крови.

– Люблю тебя, дорогая! – прикрикнул я, косясь на трясущегося Шкловского.

Мусорщик, лицо которого тоже было в крови, действовал профессионально и невозмутимо. Он достал из чемоданчика скрюченный палец, затем из-за уха вынул иголку с заправленной нитью.

– Я тебе список покупок сброшу на завтра, – сказала Маша. – Туалетная бумага закончилась, авокадо нужен. Мандарины и все для оливье. Хочу заранее подготовиться, чтобы в очередях не стоять.

Шкловский снова заорал, когда толстая игла вошла в обрубки его пальцев.

– Тишь, тишь, – ворковал Мусорщик, хлопая ладонью по вспотевшему лбу Шкловского.

Методы у врача были своеобразные. На этом моменте я таки вышел в коридор к фикусу.

– Видала, сколько лайков и комментариев?

– Еще бы. Я же говорю, любишь вляпываться в разное. – Маша все еще ворчала, но интонации были уже мягкими, податливыми.

– Все ради тебя, – сказал я. – К Новому году готовлюсь, видишь? Соберу эмоций пару банок, трехлитровых, на все праздники хватит.

– Не обещай, если не уверен, что выполнишь, – отозвалась Маша с теплотой. – Ладно, Любимов, я побежала. Целую, люблю, жди список. Без зеленого горошка домой можешь не возвращаться. И никакой жирной пищи, помнишь?

– Помню, дорогая!

Маша отключилась. Из-за двери операционной все еще доносились крики и скрежет металла по кости. Мусорщик подравнивал новые пальцы.

Глава третья

В Клуб мы приехали в начале девятого.

Шкловский в такси уснул – беспокойно и то и дело вздрагивая всем телом. Пальто он не расстегивал, исходил потом и краснел. Я же смотрел на мелькавший за окном заснеженный предновогодний Петербург. Всюду были натянуты транспаранты и гирлянды, подмигивали из витрин огоньки, рекламные баннеры. Вдоль Московского проспекта шлялись Деды Морозы в обнимку со Снегурочками. Настроение у людей было праздничное, особенное: такое настроение бывает только перед Новым годом, когда кажется, что с боем курантов можно оставить за спиной все проблемы, от мелких заноз до катастроф мирового масштаба, что злодеи нашей реальности прислушаются к общему празднованию, смягчатся, станут лучше, что ли… добрее…

Я чувствовал, как аккумулируются людские эмоции. Они касались ноздрей, вызывали легкий голод, слюноотделение. Конец года – самый вкусный праздник в году. Самые высокие планы на работе. Самые лучшие ожидания.

На площади у Измайловского собора веселились ряженые. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то шелестел зажженными факелами. Толпа зевак улюлюкала и подбадривала. Колонна из турецких пушек упиралась в низкое черное небо.

Я растолкал Шкловского. Рука его болталась на перевязке, из-под желтоватых бинтов выглядывали кончики новеньких пальцев.

– Вы хорошо держитесь для новичка. Пойдемте, впереди кефир и теплая дежурная комната.

Мы выбрались из такси и направились, чавкая ботинками по подтаявшей снежной каше, к главному офису Питерского клуба.

У Клуба было официальное название – АО «Росшвей». Основным видом деятельности значился пошив одежды (кроме одежды из меха, по индивидуальному заказу населения). АО «Росшвей» имел двенадцать офисов по России и неисчислимое количество мелких аффилированных контор.

Если кто-нибудь заглянет в производственный цех, то увидит ничем не примечательную картину: швейные столы, оверлоки, молчаливые сотрудницы компании, шьющие кофточки, рубашки, пиджаки с карманами, брюки, и все по индивидуальному заказу.

Неофициально же мы называли конторку – Клубом Любителей Хоррора.

Клуб находился за Измайловским собором, в подвальном помещении бывшего доходного дома. Настоящая дверь в подвал постоянно болталась на ветру и поскрипывала ржавыми петлями. Случайный человек, сунувшись за дверь, увидел бы овальное помещение в пару квадратных метров, заваленное влажными окурками, пустыми бутылками, пивными банками, пакетами, шприцами. Ничего удивительного для двориков Питера, к сожалению. Задерживаться нормальному человеку тут не стоило.

Но мы со Шкловским не были случайными. Остановившись у двери, я вынул набор игл в кожаном футляре, достал открывашку и ткнул острым концом в подушечку указательного пальца.

Короткая вспышка боли. Я передал открывашку Шкловскому, сам же растер проступившую каплю крови по ладони и взялся ею за деревянную ручку. Дверь отворилась внутрь, и я вошел в уютный холл Клуба.

Шкловский замешкался. Немудрено, за неполные три часа дежурства он научился всего паре приемов и точно не освоил ни одного нормального шок-укола.

Я шагнул через порог. В холле было тепло, пахло хвоей и мятой. Две из трех ламп над головой не горели. Скрипнула дверь. Шкловский, вытирая окровавленную ладонь о штаны, виновато пожимал плечами.

– Учиться надо, – сказал он, возвращая открывашку. – Странные у вас фокусы, конечно.

– Это не фокусы, скажу я вам. Каждая игла в наборе – интерфейс между реальным миром и Изнанкой. Вызывая боль при помощи иглы, мы рождаем в мозгу импульсивное воображение, которое замыкается на кончике иглы и активирует переход в приграничную зону. Грубо говоря, твой мозг в момент, когда ты прокалываешь иглой кожу в определенном участке, убеждает реальность, что за дверью действительно находится холл Клуба. Реальность в долгу не остается и конструирует холл для тебя в приграничной зоне.

– Ага. Я успел прочитать бегло. – Мы зашагали по мягкому ковру в сторону дежурного кабинета. – Но так и не понял, почему мозг раз за разом верит в одно и тоже. И как так получается, что все члены Клуба видят вход и могут туда попасть, а другие нет, даже если сто раз проткнут себя иглой.

– А это и есть импульсное воображение. Отработанные до подсознательных навыков однотипные действия, ведущие к желаемому результату. Знаете, на голубях тренировались. В помещении сидело десять голубей. Они ходили по полу и искали еду. Как только какой-нибудь голубь стучал клювом по перевернутому пластиковому стаканчику, ему давали зернышко. Прошло несколько дней, голуби поняли взаимосвязь и стали целенаправленно стучать только по стаканчику. За это они получали зерно. Потом часть голубей переместили в другое помещение и там положили стаканчик в не самом очевидном месте. Голуби стали искать стаканчик, нашли его и снова начали стучать клювом. Представляете? Импульсное воображение – как религия, как рефлекс. Если бы у голубей были наш способности и наши иглы, они бы ударом клюва по стаканчику сами создавали себе зерна. Их крошечные мозги уверовали, что одно связано с другим.

– Допустим, но зачем тогда обмазывать кровью ладонь? Разве тренировки, боли и связи с кончиком ваших игл недостаточно?

Шкловский явно приходил в себя после операции и становился болтлив. Я ничего не имел против. Люблю просвещать новеньких, особенно когда они сами напрашиваются.

– Тут тонкая материя. Понимаете, голуби глупы и наивны. Их мозг сосредоточен только на том, чтобы добыть еду. Взаимосвязь «клюв – стаканчик» – это та цепочка, которой ему хватает. Человеческий же мозг сложный, мультизадачный, приучить его сосредоточиться только на дверной ручке конкретной двери сложно. Вот я одновременно думаю о том, что мне нужно не забыть зайти в магазин после дежурства, залить ролик в социальные сети, еще думаю о разговоре с Ильичом, о шаверме, которую так и не купил, и о тренировке в песочнице. Ну и о дверной ручке… Именно поэтому нашему мозгу и нужен некий ритуал. Что плавно возвращает нас к началу разговора. Ритуал помогает отсечь все остальные мысли и задачи, сосредоточиться на конкретной цели. Ну а растирать кровь на ладони придумал Александр Сергеевич Пушкин. Разыгрывал так людей. Он ведь, сукин сын, фантазер был неимоверный.

Я отворил дверь дежурной комнаты, из который мы со Шкловским отправились на вызов полтора часа назад. За столом сидел Ильич собственной персоной. Вернее, Антон Ильич Захаров, начальник единственного филиала АО «Росшвей» в Петербурге, шестидесяти девяти лет, потомственный эмоциональный вампир, хранитель Петербурга и путешественник на Изнанку со стажем.

Жизнь занесла Ильича в Питер из Мурманска еще в восьмидесятых, где он сначала зарабатывал на жизнь ремонтом подводных лодок, а потом открыл свой видеосалон и просвещал советскую молодежь при помощи западных фильмов, и в особенности французской киноленты «Эммануэль». В те годы для эмоционального вампира это был отличный способ собирать и жрать чужие эмоции, не боясь нарваться на особо впечатлительных или фанатичных истребителей. Не то чтобы в СССР водилось много охотников за вампирами, но в архивах у нас хранились десятки личных дел, собранных с конца сороковых до середины девяностых. Это только те, кого удалось выследить и обезвредить.

Там же, в Мурманске, он вляпался в историю с серийным убийцей, который снимал скальпы с подростков, а потом в видеосалоне Ильича, прямо во время вечернего сеанса «Зловещих мертвецов-2», убил собственную дочь. Ильичу пришлось вмешаться, но также пришлось в спешке убегать из города, заметая следы.

В общем, Ильич перебрался под Псков и там встретил очень старого и очень нелюдимого Упыря из Изнанки. Поговаривали, что Упырь этот взял Ильича в ученики, так же, как Йода учил юного падавана, и выковал из него сурового эмоционального вампира.

Когда же пришло время, Упырь отвел Ильича в свою землянку с низким потолком и рыхлым полом. В землянке стояли скамейка и стол, а на столе – дисковый телефон без вилки и кабеля. Упырь, поговаривают, поднял трубку, набрал кого-то, крутя диск ногтем, и произнес два слова: «Годен, забирайте». Через два дня Ильича действительно забрали, причем прямо из постели, замотав в одеяло с головой. Привезли в Клуб, тогда еще в Ленинграде, провели обряд инициации, включающий в себя, по слухам, сожжение на костре у Заячьего острова в масленицу и зубрежку всех экспонатов Кунсткамеры, а после поставили начальником отдела логистики. Спустя много лет Антон Ильич перебрался на должность руководителя всего Клуба Питера, ну а дальше – история…

В дежурке Ильич показывался не часто. Вернее, никогда на моей памяти. Его кабинет располагался дальше по коридору, мимо бухгалтерии, юристов и технарей, сразу за серверной.

– Доброй наступающей ночи, Антон Ильич, – улыбнулся я, вспоминая телефонный разговор. – Мы как раз закончили. Собирался переодеться и к вам на ковер.

– А я вот сам дошел, не поленился, – пробормотал Ильич. Его сухие тонкие пальцы с ровными ногтями бегали по столу, перебирая мелкие предметы вроде одиноких сигарет, батареек, одноразовых телефонов, симок. – Ради такого события, знаешь ли.

– Ради какого?

– Ну как? На героя полюбоваться, который в одиночку провернул такое громкое дело. Разрыв закрыл, это раз. Аномальную тварь обезвредил, это два. – Ильич тяжело улыбнулся. – Новенькому пальцы оторвало, это три. Рекогносцировку на местности не провел и допустил чудовищную ошибку, это четыре.

– Что еще за чудовищная ошибка? И, подождите, с Шкловским все хорошо. Вот, пришили, а потому не считается.

Шкловский, мнущийся у порога дежурки, робко показал замотанную в бинт руку. Впрочем, на Ильича это не произвело впечатления. Он негромко сказал:

– Любимов. Милый мой. Ты знаешь, сколько стоит работа Мусорщика? Он, сука такая, профессионал высшей пробы. Старательно выставляет нам ценник безо всяких скидок и сожалений. Наш квартальный бюджет трещит по швам, а тут ты со своими пальцами. Или думаешь, мне из Москвы каждую неделю чемоданы денег шлют? Нет, Любимов. Ужимаемся как можем. Мы на пятом месте в стране по окупаемости, планы не выполняются, между прочим, второй квартал подряд.

– Так что за чудовищная ошибка, Антон Ильич? – мягко перебил я. Не терпелось покончить уже со всем и заказать еды.

– Ты, когда на место приехал, внимательно осмотрелся?

– Как обычно, по инструкции. Зачистил коридор, разогнал всех любопытных.

– Ага. Всех, да не всех. Ты знал, что в комнате, где засел Коммунальный, в тот момент еще один человек находился?

Я удивленно крякнул.

– Не было там никого. Мы проверяли.

– Никого, – подтвердил Шкловский. – Разрыв, чайник, Коммунальный. Газеты. И это, рыбеха лежала.

Ильич пододвинул к себе мобильник, лежащий на столе. Ткнул в экран и начал зачитывать:

– Ага. Мужчина. Сорок два года. Максим Евгеньевич Кузовой. Хозяин, собственно, комнаты. Проживает с девятилетним сыном. Их бабушка живет в этой же квартире, в комнате номер семь. Когда случился разлом, сын был у нее. А вот Максим работал внутри комнаты. И не выходил оттуда до вашего прихода.

– Откуда такие сведения?

Ильич оторвался от чтения и посмотрел на меня тяжелым взглядом. В его левом глазу зародилось бледное голубоватое свечение.

Кажется, я забыл рассказать еще кое-что. Поговаривали, что псковский Упырь – тот самый, воспитавший моего дорогого начальника, – страдал редкой формой эмоционального заболевания. Среди людей она называется шизофренией, а среди нас – пограничным состоянием. Дело в том, что Упырь время от времени проваливался в Изнанку наполовину.

Если снова представить, что наш мир – это рубашка, а Изнанка – ее внутренняя сторона, то логично, что нельзя быть одновременно с той и другой стороны. Ты всегда или снаружи, или внутри. А псковский Упырь мог просачиваться сквозь реальность, как микроскопические катышки грязи просачиваются через ткань. Он оказывался снаружи и изнутри одновременно, видел оба мира, и даже – поговаривают – запросто переносил предметы туда-сюда. Его подземная обитель являлась еще и перевалочным пунктом разных магических штук. Что-то вроде магазинчика потусторонних предметов, которыми он не стеснялся торговать.

Но я отвлекся. Вернемся к Антону Ильичу. Дело в том, что Упырь, прежде чем взяться за воспитание Ильича, покусал его, инициировал, тем самым передав свой дар. Ценность это или проклятие – не нам судить. Опять же, это все слухи, я не уверен на сто процентов. Но вот во что верили все члены Клуба и видели своими глазами, так это провалы Ильича на Изнанку. Особенно часто это происходило, когда Ильич злился.

Дежурная комната наполнилась запахом свежего зимнего леса. Потянуло холодом. Поверхность стола слева от Ильича покрылась тонким слоем инея, а сквозь столешницу пробились и поползли вверх ростки кустарников. На веточках собрались горстки снега.

Изнанка преобразовывала реальность. Будто кто-то выворачивал рукав рубашки. Это меня всегда пугало – казалось, что в какой-то момент Антон Ильич не справится с собственной силой, его разорвет к чертям, а образовавшийся разрыв станет неконтролируемым, заполнит собой все вокруг, никакие иглы и отряды швей специального назначения не помогут.

– Ты не осмотрел комнату, Любимов. – сказал он. – Не убедился в отсутствии рисков. Допустил ошибку, из-за которой нам могут прилететь санкции за нарушения комплаенса. Какое первое правило АО «Росшвей»?

– Никогда не говорить об АО «Росшвей», – брякнул я, разглядывая ствол ели, упершийся в потолок.

– Совсем идиот, да? Первое правило – не подвергать опасности жизни людей! Всегда, Любимов, всегда эвакуировать их с места разлома! Сначала спасаешь людей, потом занимаешься грезами! – Ильич хлопнул по заиндевевшему столу, оставив влажный отпечаток. С ветки ели посыпались на пол тугие зеленые шишки.

Шкловский издал тихий испуганный выдох. Он подобное видел впервые.

– Там было пусто, – не отступал я. – Комнатка меньше пятнадцати квадратов, сложно спрятаться. Разве что… разве что этот ваш Максим провалился через разрыв до того, как мы вошли.

Левый глаз Антона Ильича пульсировал потусторонним холодом. Дежурка вокруг него растворилась, уступив место ночному лесу. Деревья склонились за спиной. Темное небо, густо усеянное звездами, размазалось по потолку. Снежинки таяли на полу. А из-за плотно стоящих стволов показалась размытая тень. Притаившаяся.

Тот самый Упырь. Поговаривали, что он до сих пор живет в уголке сознания Ильича. Ночной кошмар, ждущий своего часа, чтобы обрести плоть. Аномалия.

– Откуда сведения-то? – снова поинтересовался я.

– В Клуб позвонила мама Кузового. Представилась Надеждой Васильевной. Говорит, много лет состоит в Клубе и является почетным эмоциональным донором. – сказал Ильич. – Когда вы там… развлекались с Коммунальным, она поняла, что в комнате находится ее сын. Позвонила предупредить.

– Так, а чего сама не вышла? – спросил я. – Что-то не сходится. А внука куда дела? Допросить бы ее и пацана, узнать подробности.

Ледяной ветер пробрался под одежды и обжег щеки. Шкловский, не отрываясь, смотрел на затаившуюся тень Упыря. Снегу намело уже сантиметров пять. Ильич молча на меня поглядывал, ожидая решения.

– Мы исправим, – добавил я. – Дайте вспомнить… Устав, э-э-э, глава двадцать шестая. Дежурный реагирует на любые происшествия. Обязан, э-э-э, разобраться, занести в CRM, провести первичное расследование и, э-э-э, по возможности, закрыть. Написать отчет.

– Ага. Вот и реагируйте, – сказал Ильич, не сводя с меня холодного взгляда. – И чушь не неси, Любимов. У нас в Уставе всего двенадцать глав. Язык без костей…

Он поворчал еще немного, но эмоциональный накал явно пошел на спад. В дежурке потеплело, снег начал подтаивать. Вскоре растворились деревья, растворился Упырь и растворилась ночь. Под потолком уныло замигала лампа, давно требующая замены.

– Идите, чего стоите? – Ильич растер глаза ладонями. – Жена меня убьет когда-нибудь за эти ночные вызовы. Чтоб тебя…

– Мне бы эмоции слить в базу, – пробормотал я, доставая телефон. – Набежало много. Лайки, комментарии, дизлайки, проклятия, отписки, вот это вот все. Выполнение квартального плана никто не отменял.

Дежурка окончательно вернулась в свое прежнее состояние. Из-за спины шумно выдохнул Шкловский. К такому его судьба, видимо, не готовила.

Глава четвертая

По дороге обратно к коммуналке мы таки заглянули за шавермой в кафе через дорогу от метро «Лиговский проспект». Торопиться некуда, как говорили в армии, вся ночь впереди.

Я купил себе двойную в сырном лаваше. Шкловский ограничился большим бокалом латте.

Мы уселись за столиком у окна. Я рассеянно жевал, разглядывая веселых ряженых, кружащихся через дорогу на перекрестке. Стайка молодых людей окружила хороводом прохожих, пела песни, разбрасывала конфетти. Вели они себя как пьяные, хотя, возможно, таковыми и являлись.

– Давно вы работаете в Клубе? – неожиданно спросил Шкловский.

Я неопределенно пожал плечами.

– Со школы. Меня папа приводил. Сначала просто так, посидеть с ним на дежурствах, потом стал давать мелкие поручения, потом предложил работать уже за деньги. Тогда с этим просто было. Пятнадцатилетнему шкету платили наличкой, никаких трудовых, отчетов, налогов. Отвечаешь на звонки по стационарному телефону два часа – получи червонец. Папа с друзьями в это время в нарды рубились в дежурке. Красота, а не работа.

– А вампиром когда стали?

Тут уже я знал дату, время и место без всяких оговорок.

– Семнадцать лет назад. Почти в полночь, на Новый год.

– Папа инициировал?

В точной догадке Шкловского не было ничего плохого, но я почему-то слегка разозлился.

– Кто же еще… Маму в глаза не видел с рождения. Только с папой вдвоем всю жизнь. А однажды написал в открытке деду Морозу, что тоже хочу стать… вампиром… Вообще-то, папа называл таких, как он, удильщиками. Мол, их задача забрасывать крючки в Изнанку и вытаскивать разное. Официальная должность звучит так: «мастер по улову». Папа был старшим мастером, очень умелым. Когда, например, появлялся разрыв, он приезжал первым и успевал наловить из Изнанки кучу разных мелких предметов, безобидных тварей, а то и эмоций. Эмоции в Изнанке – как натуральный кофе. Вкусные безумно… Так вот, я написал открытку, положил под елку. А мне тогда четырнадцать было. Понятно, что я не верил в Деда Мороза. Это такой жирный намек папе. А он прочитал, почесал в затылке, ну и… – Поняв, что бормочу себе под нос, все еще пялясь в окно, я откусил от шавермы и спросил тоже: – А вас как к нам занесло? Зачем вы здесь?

Теперь уже Шкловский неопределенно пожал плечами. Трубочку для латте он придерживал двумя тонкими пальцами, торчащими из-под повязки. Пальцы были как будто женские, но я решил Шкловского пока не огорчать.

– Все как в тумане, – сказал он. – Хоть режьте. Помню, что мне было лет тридцать пять и я служил в армии. Потом обрывки воспоминаний, форменная каша, калейдоскоп картинок. На этих картинках люди, имен которых я не помню. Потом очнулся в сауне у площади Победы, на огромной кровати сегодня утром в семь. С дамой одной.

– Проституткой?

Шкловский заметно и стремительно покраснел.

– Не уверен, поэтому давайте не будем порочить, это самое… В общем, оделся, вышел на улицу. В памяти дыра. Нашел в кармане пальто паспорт и бумажник. Год рождения черт знает какой давности, как будто мне уже под восемьдесят. Две купюры, еще советские, с Лениным. Где живу, что делаю – не знаю. Сунулся по прописке в паспорте, это кирпичная пятиэтажка на Новочеркасской. Постучал в дверь, мне открыла девушка какая-то лет двадцати. Говорит, кто вы, я вас не знаю, ну я и не настаивал. Спустился, значит, – у подъезда дома стоит фиолетовый «Хендай», а в нем ваш Антон Ильич. Вышел, пожал мне руку. Говорит, работал я у вас много лет назад, потом пропал.

– А вы что? – Мне стало интересно.