КлирикА

Стефан Джонс

КлирикА

I

Всем, кто в меня верит, любит, немногочисленным друзьям, "друзьям"за желание к стремлению, родным по крови и по духу… Брату, Маме!

Богу… Не кровавому…

Он чувствовал, что с его жизнью что-то не так: фальшивка, словно миром дали поиграть малышу. Ведь он делал всё, чтобы жить в достатке и уважении, но выхлопа не было. Происходил какой-то сюр, или бред того самого младенца, у которого жар. Тем не менее он откуда-то и почему-то знал, что на верном пути и что скоро всё артхаусное, в плохом смысле, кончится. Он присел на скамейку напротив посеребрённого ветром пруда. Достал тетрадь в клетку, открыл магнитный замок и стал писать.

Было утро, апрельское солнце прилипало к его лицу грязноватым загаром, лаская закрытые от наслаждения веки – как же хорошо. Хорошо, что никуда не надо, никому не должен и некуда спешить – истина, которую он познал за свою жизнь, приближающуюся к экватору. Он открыл глаза: прекрасное озеро, почему пруд? Шпили грациозного костёла вот-вот должны были лишиться своей тени, так как его тень пугливо исчезла под скамейкой – день тоже подходил к экватору. Всё, хватит, подумал он, есть другие чудесные дела. Доскрипев пером по бумаге последнее слово на сегодня, он захлопнул тетрадь, и колокол поприветствовал полдень.

– Падре, я очень грешен, – тяжёлая рука опустилась на его плечо.

II Грех.

Люди странно реагировали на его взгляд: в лучшем случае отводили глаза, в худшем – смотрели с презрением. Тогда он гадал, в чём его грех. Иногда прохожие замирали и, глядя ему в глаза, говорили необыденные вещи. Оставшийся день он пытался их разгадать. Эти послания, как он их называл, казалось, были брошены ему не случайно. Он был уверен, что ему пытаются что-то сказать, но не сами люди, а нечто большее. Поэтому он с таким усердием расшифровывал на первый взгляд бессвязные слова. Может, я что-то забыл, что-то очень важное, а мир мне напоминает об этом.

– Все мы грешны, сын мой, безгрешен лишь Он, – спокойным взглядом он смотрел на незнакомца в прямом чёрном пальто и чёрном берете.

– Меня зовут Лестор, – человек средних лет как-то по-детски улыбнулся.

– Но существуют правила, пройдёмте в конфессионал.

– А я ему говорил, – не унимался Лестор, – ты всё поймёшь потом, ты знаешь, за гранью огни будто льдом покрыты, поэтому нет тепла, но это временное явление, а я уже знаю…

– Что знаешь…те? – перебил его Падре. Лестор опешил и пролепетал:

– Обо всём… этом. Можно «на ты»… меня.

– Не гордыня ли твой грех, сын мой?

– Разве правда – грех?

Падре заглянул в его глубокие тёмно-синие глаза – они были честны.

– Неверие – грех, – стыдливо прошептал, скорее себе, Падре.

Они остановились у массивных врат Храма.

III Остролистная ива.

Исповедальня находилась в правом крыле храма, под раскидистой вербой, питающейся солнечным светом, пробивающимся сквозь многочисленные стёкла витражей.

– Уютно для признаний, – тихо сказал Лестор.

– Да что ты, – Падре посмотрел на него с лёгким прищуром, – Особенно в Чистый Четверг.

– А что это шумит, как будто река? – восхитился пришелец.

– Это фонтан, он в центре собора; вода святая.

Лестор тихонько рассмеялся:

– Разве вода бывает святой?

– Ей-Богу, ты как дитя, – перебил его Святой Отец, – или… – и он добавил, скорее уже себе, – ты не отсюда, совсем…

Они вошли в конфессионал, как научил Падре.

Он честно искал вербу для неё, вглядываясь в чащу у реки в поисках острых листочков, тщетно: неужели старик обманул, она должна быть здесь! Иногда процесс важнее цели, и он ушёл ни с чем. Иногда только ты в силах себя исцелить, и цель была достигнута. И падала верба к его ногам, и колкие листья превратились в слёзы ивы, потерявшей свои продолжения, и всё обрело смысл.

IV Сын.

– Слушаю тебя, сын мой.

– Я не ваш сын ни в каком смысле, – начал Лестор. – Да и зовут меня, скорее всего, не так, ведь я и сам не помню. Я расскажу, что помню.

– Проснись, э-эй, – чей-то ласковый женский голос заставил моё любопытство приоткрыть глаза. Красивая женщина лет 66 склонилась надо мной.

– Привет, как тебя зовут?

Я молчал, но она прочла меня.

– Можно я буду называть тебя Лестор? – Я кивнул. – Так звали моего сына. Ты такой же красивый и сильный. Я приготовлю тебе травяного чая.

Женщина ушла, я огляделся: я утопал в уютной просторной кровати в деревянной хижине с сосновым ароматом. Всё было прекрасно, не было только сил. Но крепкий чай и говяжий стейк плавно вернули их.

Лилия была единственной хозяйкой этого дома, как и жителем на много километров почти девственного леса. Мы гуляли по нему, живописному, свежему, волшебному. Собирали травы и коренья, ягоды и грибы, охотились на диких быков, прося прощения. Всё в этом моём новом мире было построено на взаимной любви и уважении флоры и фауны и человека.

Однажды я решил сходить в лес один…

– Знаешь что, Лестор, – падре впервые назвал его по имени, – наверняка твой чай такой вкусный, что мне тоже захотелось его. Но так как в моём мире наверняка его не сыскать, и я предпочитаю кофе, а твой рассказ наверняка не короток, предлагаю нам продолжить беседу на веранде за чашечкой изумительного напитка, который ты наверняка не пробовал, сын… друг мой.

V Друг.

Он снова приехал. И снова всё началось идеально. Но стало, как уже было не раз. Тогда он решил, что больше не будет ожидать идеала. Он понял, что самого стремления к нему достаточно. И именно в нём и с ним мы становимся лучше.

Я забрёл в чащу той части леса, в которую Лиля меня не водила. Казалось, что и птицы здесь не обитали: не было слышно ни пения, ни шороха – никого. С каждым шагом деревца сгущались, и становилось всё темнее, полуденное солнце словно угасало, как затухающая музыка. И вот осталось лишь слово:

– Путь… – это был не звук, а, скорее, мысль в моей голове, спокойная и ясная.

– Путь? – ответил я, но звука также не услышал. В ответ точно на уровне моих глаз появилась яркая, белая точка, которая начала превращаться в лучистую звезду, разрастаясь равномерно во все стороны. В ней, как в тумане, проявилось чьё-то лицо. Мой лоб начал покрываться холодным потом, меня буквально парализовало страхом, ведь это было моё лицо!

– А-а-а! – мой голос, наконец, пробился.

– Друг, – колкая мысль заставила меня замолчать, и я вдруг почувствовал умиротворение и безопасность.

VI 666.

Он всегда искал в шестой главе что-то мистическое, что-то между строк. Ему говорили, что он просто зациклился на этой цифре. Но он знал, что если бы не попадающиеся ему три шестёрки ранее, без всякой причины, то и «зацикленности» не было. Он был уверен, что и строк в этой книге уже было 666. Достойно ли это число целой книги. Ему было страшно писать о нём. Ведь он допускал вероятность любой, даже самой доброй невероятности. Но самый страшный – не значит злой, а самый добрый – не значит красивый. И самый дружелюбный – не значит добрый. Он с уважением оставил эту цифру, но с уважением же примет её, если или когда она ему понадобится. Достойно.

Падре поперхнулся кофе и уронил очки.

– Сколько?

– Мне шесть лет, – не моргая, повторил Лестор.

VII Церковь.

Он любил пустующую церковь. В ней царило что-то настоящее. Ведь люди приходят в неё с голыми душами (остальных ни он, ни Бог не замечал), оставляя после только искренние чаяния, чувства, переживания и мольбы. Он ходил по храму, купаясь в этой чистой, в смысле насыщенности, энергии, медленно; величаво проплывая мимо пустых скамей, торжественно…

Нужно отыскать звонаря.

VIII Волны.

Мальчик был трудным. Он задирал учителей и мальчишек, бил фонари, стёкла… Но, на контрасте, любил тихий плеск волн.

Когда он стал подростком, что-то произошло, потому что мальчик стал ходить в церковь и спокойным, как всегда у моря. Он вдруг попросился в красивый готический храм звонарём. В храм у озера. Ему очень понравились волны, исходившие от переливов колокольного звона, но колебались они редко, так как одинокий настоятель костёла не всегда успевал раздавать музыкальную благодать вовремя и, конечно, иногда уставал.

Мальчик был принят и наречён Фомой.

IX Вода.

Мощный ливень вымыл всё. Промокший до нитки, он вынул тетрадь из ранца – на клетках только разводы от грязной воды, от чернил – нет! Слава Тебе! Был год дракона, но не водного, и послание было не ему. Тот, к кому писатель обратился, был Большее, Проникающее, Вездесущее и Просачивающееся, как сама вода, благодаря которой жили и люди, и животные, и, конечно, драконы. Но надо быть аккуратнее впредь, ведь милость Бога без твоей отдачи может закончиться – нужно класть тетрадь в чехол при дожде. И надо подумать, что сказать дракону при встрече.

– А почему территория не огорожена? – поинтересовался Лестор.

– Я считаю, что это общие владения.

– Поэтому позволяете всем здесь купаться… Я очень люблю воду, но не умею плавать.

– Главное— любишь, пойдём!

X Звонарь.

Фома убрал с плетёного столика и расположился в уютном кресле. Взяв со стола хрустальный колокольчик, словно передразнивая Падре, он позвонил и устремил свой взгляд к озеру, у которого уже гуляли прихожане. Падре и этот странный незнакомец тоже должны быть там. Откуда он взялся, и что ему нужно – ревность овладела звонарём. Он за целый год со мной столько не говорит, сколько с этим… за пару часов! Или со мной не о чем? С юношеской страстью он сорвался с места, взлетел по винтовой лестнице к своим девочкам, как он их называл, колоколам, и стал бить в них, вымещая свои доныне неведомые чувства. Они застонали, завыли…

– Фома!

…и плавно умолкли.

– Что с тобой, мой мальчик?

– Не знаю! – шумно дыша ответил юноша.

– Это страсть, – понимающе закивал Падре. – Направляй её в нужное русло: в созидание, в сотворение. В разрушении она губительна. Разрушай бесстрастно и только тогда, когда это действительно необходимо.

– Простите, Святой Отец…

– Правильно, всегда извиняйся вовремя, не жди «подходящего момента». Ожидание в страсти или обиде разъедает душу…

– Твоя ревность, – добавил Лестор, поднимаясь, – беспочвенна, Пётр.

Звонарь дёрнулся, словно его укололи копьём под ребро.

– Это твоё настоящее имя. Будь твёрд, как камень, не отрекайся пока, ты нужен нам, апостол.

Падре изумлённо смотрел на обоих.

XI Сеть.

Мы напичканы, потому что не умеем фильтровать или не принимать информацию. Соответственно, происходит гниение. Когда же вонь невыносима, мы выбрасываем мусор на того, кто подвернётся. Так учила меня Лилия. Она ушла из сетей интернета и из города. Меня же она нашла лежащим на одинокой дороге у леса. Я был нагим, в одной набедренной повязке. Тот день мы решили считать моим рождением. Я много читал: благо у хозяйки хижины были книги по истории, философии, о религии, о мифах, учебники по языкам и Библия. Но после того случая в лесу, когда я встретился с собой, изучение и поглощение нового давалось мне очень легко; я словно не познавал его, а вспоминал. Дальше – больше: я начал слышать голоса и видеть образы, которые давали мне знания, рассказывая интересные истории, как это делают одарённые учителя.

И вот однажды Лилия молча сказала мне, что я готов, и больше я её не видел; она просто тихо ушла, когда я спал, оставив послание в моих мыслях, что это всё теперь моё, что любит меня и что увидимся в сети.

XII Апостол.

Некоторые вещи нужно просто принимать на веру, иначе прогресса не будет. А при столкновении с нечестивым не будет и урока. Неверие ведёт к отречению, а оно – к предательству, Фома; но Пётр – не Иуда. Потому что не было прогресса из-за изначального неверия? Или намерения выстлали ему дорогу. Человеческая память не слишком совершенна, но моя не играет злые шутки, и я передаю знания достойным, сейчас вам. У тебя было много учеников, посланник, но ты человек, звонарь Фома на служении у Падре, имя которого я не услышал, ведь он его не произносил с тех пор, как я здесь, на чудесном озере. И кто ещё кому должен исповедаться – вопрос…

Писатель отложил рукопись и задумчиво посмотрел на белый пруд. И кто апостол, и кто ещё у кого учится, я, или мои герои.

XIII Глюки.

Ожидание бывает разное. Бывает томительное, когда опаздываешь куда-то; бывает, спешишь в сладком предвкушении навстречу новому; бывает неоправданное, после чего следует разочарование. Так что лучше не ожидать, а созерцать мир, или создавать свой. Это не значит, что нужно сидеть сложа руки… Но участвовать в формировании своей жизни, заглючивания своего персонажа для выказывания своего мнения, «фи», чтобы геймер нажал нужную тебе кнопку.

– А что, если ты сошёл с ума, мой друг?

– Моя жизнь вышла из-под контроля и стала выкидывать номера, попросту «глючить»? – засмеялся Лестор.

– Да.

– А что если всё, о чём ты знаешь, тоже неправда, ты ведь сам не был в то время в Иерусалиме? Я хотя бы верую своим глазам и ушам, а ты написанному…

– Хотел ты, но я ставлю точку в этом разговоре, – здесь Лестор нахмурился и закрыл глаза.

XIV Впечатления.

Он любил делать паузы в любимом деле, заниматься ничегонеделанием, называя это накоплением впечатлений, просто жить: веселиться и грустить, думать и размышлять, говорить с собой и молчать с другими. И он пришёл к выводу, что всё в этой жизни – наркотик. Очень опасная мысль, но в то же время обнадёживающая. Ведь если так легко бросить что-то, то можно бросить легко всё, что угодно. Он много слышал заблуждений о том, что наркотики доставляют массу впечатлений, но, попробовав многие, убедился, что это ложь барыг и одиноких, которым просто не с кем было ширнуться, а на самом деле просто проводить счастливое время. Замечательный человек из Англии с забавной, птичьей фамилией (на что он, надеюсь, не обидится, ведь я по-доброму) развеял все его страхи и предрассудки насчёт наркотиков и впечатлений: они не связаны. Спасибо огромное, «Пришелец», я понял, что такое разрушение, и выбираю… (Здесь чернила закончились на сегодня.)

XV История.

Ценно то, что имеет историю, а вернее,