Я жила в плену

Виктория Савиньи.

Перед глазами на мгновение встал пожелтевший плакат, спрятанный за сейфом в кабинете шефа.

Виктория Савиньи здесь, перед ним? Нет, невозможно. Исключено.

7

Младший лейтенант Робье, некогда заставший начало дела Савиньи, как его окрестили журналисты, первым позвонил Мари и Жаку Савиньи и сообщил им новость. Он услышал на другом конце провода вой и стенания, какие издает умирающее животное, сердце его болезненно дернулось, но радостно-изумленное возбуждение возобладало.

Минут через тридцать супруги явились в жандармерию, Мари увидела Викторию в дальнем углу просторного помещения, и стены словно бы раздвинулись, давая ей дорогу. Зрение несчастной матери помутилось, слезы хлынули ручьем, и на усталом лице отразилась глубокая печаль пополам с неистовым восторгом.

Виктория стояла неподвижно, сунув руки в карманы джинсовой юбки, и как будто терпеливо ждала соприкосновения с двумя людьми, которых не видела больше десяти лет. Жак Савиньи держался сдержаннее жены: он шел, отстав от нее на несколько шагов, и кивал жандармам, а когда встретился взглядом с Викторией, едва заметно прищурился и на его лице мелькнула тень сомнения.

Она ведь так изменилась… Белокурые волосы потемнели, густая челка доходила до резко очерченных бровей. Пухленькая малышка из его воспоминаний исчезла, спряталась за стройной взрослой женщиной, которую с неистовой радостью обцеловывала его жена.

В свете исключительных обстоятельств Виктории позволили вернуться домой. Жандармы приняли две жалобы, которые позже рассмотрит судья. Младший лейтенант Робье предупредил родителей Виктории, что в скором времени ей, возможно, придется снова побывать в отделе расследований.

* * *

Молодая женщина устроилась на заднем сиденье подержанного «пежо», через несколько минут ее сморила усталость, и она уснула, прижавшись щекой к холодному стеклу. Всю дорогу до маленькой живописной деревни в горах, где на опушке леса стоял их дом, Мари наблюдала за дочерью в зеркале заднего вида. Она изучала складочки и выпуклости, как океанограф, пребывающий в экстазе от потрясающего открытия в морских глубинах.

Жак вел машину, не отвлекаясь от дороги. Этот молчун, человек темперамента скорее угрюмого – как большинство савойских крестьян, – просто не понимал, как реагировать на возникшую ситуацию.

Древний автомобиль сильно затрясло на ухабистой гравийной дороге, которая вела к дому Савиньи, и Виктория, проснувшись, заметила, что на стекло из уголка ее рта натекла тонкая струйка слюны. Жак поставил машину перед крыльцом на газоне, поделенном пополам дорожкой из плитняка.

Контуры старого каменного дома резко выделялись на фоне ярко-синего неба. Деревянные панели выцветшего коричневого цвета и поросшая мхом черепица придавали ему печальный и одинокий вид; на заднем плане высились прямые ели – как любопытные жирафы, наблюдающие за прибытием нового соседа. Терраса с парапетом из того же тусклого дерева, что ставни и двери, нависала над открытым гаражом, похожим на пасть голодного людоеда. Справа к дому лепилось что-то вроде амбара: чуть осевшая крыша и массивная каменная кладка выдавали его преклонный возраст – явно старше остальных построек.

Мари и Виктория прошли по дорожке к крыльцу, а Жак тем временем запер металлическую калитку. Мать погладила дочь по волосам, взлохматила челку, и Виктория тут же поправила ее, избегая сияющего взгляда Мари Савиньи. Жак прошел между женщинами, прервав краткий момент болезненной неловкости, и отпер входную дверь.

Внутри пахло медом, вчерашней едой и пылью. Взгляду Виктории открылась гостиная с массивным деревянным столом в центре. В глубине комнаты, слева, на полке над камином стояло несколько безделушек, а у стены справа, на темном комоде, плотно столпились статуэтки святых и иконки. Над комодом висело большое овальное зеркало, отражавшее бледный свет из застекленной двери и заполнявшее тишину комнаты унылыми тенями.

Жак бесшумно исчез на маленькой кухне, а Мари начала подниматься по лестнице, жестом позвав Викторию за собой на второй этаж, где находились спальни. Ступени откликались угрюмым скрипом.

На желтой, выцветшей от времени двери из разноцветных букв было составлено «Виктори»: последняя буква давно исчезла, от нее остался только старый клеевой след. Медленно и плавно молодая женщина нажала на ручку, как будто открывала доступ в святилище. Она обвела взглядом комнату и оказалась в прошлом. Оно словно бы застыло в этих украшенных фотографиями и постерами стенах – совсем как в «капсулах времени», которые закапывают в землю, чтобы достать годы спустя.

Кровать под кремовым покрывалом выглядела по-детски из-за множества плюшевых зверушек и кучи коробок и коробочек, перевязанных лентами.

– На каждое Рождество и все дни рождения мы что-нибудь тебе дарили, – сдавленным от волнения голосом объяснила Мари. – Люди до сих пор приносят для тебя игрушки, диски, книги и всякую всячину, а я все сохраняю. А еще есть куча писем – они в ящике.

Виктория посмотрела на белый письменный стол, над которым висела афиша поп-звезды Леди Гага, томно позирующей у бассейна в сексуальном латексном комбинезоне рядом с изумительным бело-черным немецким догом. В памяти молодой женщины тут же всплыл мотив «Poker Face»[3]. Музыка – как, кстати, и запахи – наделена невероятной способностью точно датировать этапы человеческой жизни. Голос Мари Савиньи заглушил первые ноты рефрена, зазвучавшие в голове ее дочери.

– Ты, наверное, проголодалась? Сделать кофе?

Виктория покачала головой:

– Больше всего мне сейчас хочется принять горячий душ.

– Ну конечно, дорогая, душ… Сейчас принесу чистое полотенце. Загляни в шкаф, там твоя одежда, я так и не решилась ничего отдать. Вещи наверняка вышли из моды, да и слишком маленькие, но как только захочешь, пройдемся по магазинам и все тебе купим.

Виктория молча кивнула и пошла к двери ванной.

Тусклая лампочка в пыльном плафоне освещала небольшой кухонный стол, за которым сидел Жак. Он налил себе вторую рюмку самогона и спросил у Мари, примостившейся на краешке стула и не спускавшей с него глаз:

– Дала ей полотенца?

– Да.

– Успела увидеть…

– Нет! – отрезала она, энергично покачав головой. – Я разложила одежду на кровати. Может, когда она будет…

– Мы должны знать! – рявкнул Жак, хлопнув ладонью по столу.

Мари вздрогнула и на мгновение опустила веки, как будто надеялась прогнать сомнения мужа.

У Виктории была родинка в форме вытянутого сердечка прямо над левой ягодицей. В детстве форма была почти идеальной – казалось, что это ангелы сделали татуировку. Сначала родинка очень всех забавляла, потом, как это всегда бывает в жизни, восторг первых месяцев сменился обыденным восприятием повседневности.

Мари не испытывала ни малейшего желания проверять. Ее драгоценная девочка вернулась после долгой разлуки, и сомнению больше нет места в их доме. Женщина пролила слишком много слез, ждала ночи напролет, уставясь в потолок, вздрагивала от малейшего скрипа половиц и дуновения ветра в лиственницах на опушке, каждый телефонный звонок разрывал ей сердце, каждое письмо было как удар ножом в живот. Каждое утро, стоило солнцу взойти над горизонтом, она упрекала Бога и весь мир за то, что не вернули ей дочку. Наплевать на родинку! Да и существовала ли она когда-нибудь? Господь смилостивился над Мари, все остальное не имеет значения.

Трубы загудели по всему дому, когда девушка выключила душ. Жак по-волчьи резко вздернул голову и молча повел подбородком. Жена в ответ неодобрительно поджала губы, но подчинилась.

На втором этаже Виктория открыла дверь ванной, выпустив облако пара, и вернулась в свою комнату, завернутая в полотенце, с еще влажными волосами. Мари улыбнулась и спросила:

– Дать тебе фен?

Виктория покачала головой – нет, не стоит.

– Я приготовила тебе трусики и лифчики, – добавила Мари.

– Спасибо… – застенчиво сказала девушка, сбросила полотенце, скользнувшее вдоль спины, повернулась и посмотрела в лицо матери, стоявшей в дверном проеме. Яркий свет подчеркивал жесткость черт ее лица. Виктория протянула руку и резко толкнула дверь. Мари осталась в темном коридоре и не успела увидеть, есть на пояснице пресловутая родинка или нет.

8

В их тандеме за рулем служебной машины всегда сидел младший лейтенант Борис Павловски. Максим с удовольствием уступал ему эту скучную обязанность: сам он, глядя на мелькавшие мимо пейзажи, впадал в гипнотический транс.

Следственная группа, принявшая Викторию Савиньи, немедленно связалась с прокурором республики, и уже через час назначили судью, который будет курировать дело. Вслед за этим задействовали бригаду Анси, и Ассия Ларше отправила следователей домой к молодой женщине. Вторая группа – группа Б, состоящая из Ахмеда и Эммы, – присоединилась к коллегам младшего лейтенанта Робье, чтобы выяснить, что они накопали в связи с утренней аварией.

Борис и глазом не моргнул, когда руководительница бригады заговорила о деле Савиньи. Причину такой реакции Максим понял, когда коллега наконец нарушил молчание:

– Никогда не слышал об этой Виктории Салиньи. Это что, местная знаменитость?

– Савиньи, – поправил Максим, не отводя взгляда от дороги.

Борис понял, что продолжения не будет, и добавил:

– Тебе это дело знакомо? Может, просветишь?

– Это было то ли в две тысячи восьмом, то ли в девятом, – выдержав паузу, сказал Максим. – В то лето Виктории исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет. Как-то раз в первой половине дня она пошла на озеро, но домой не вернулась. В первые месяцы все единодушно считали, что девчонка сбежала, но расследователей насторожили некоторые странные факты и противоречивые свидетельские показания. Если не ошибаюсь, на пляже нашли сумку со всеми ее вещами – это во-первых; во-вторых, родители Виктории входили в одно мутное религиозное сообщество. На озеро отправили аквалангистов, чтобы проверить дно, поисковая группа обследовала окрестные горы, по всей округе провели повальные обыски, но жандармерия потерпела фиаско.

– Хочешь сказать, не появилось ни одной мало-мальски вменяемой гипотезы исчезновения девушки?

– Не то что гипотезы – даже намека на след. Мне казалось, материалы об исчезновении Виктории печатали на первых полосах центральных газет, но я ошибался. Ларше эта история тоже неизвестна…

При упоминании начальницы у Бориса едва заметно дернулся уголок губ. Максим натренированным глазом уловил этот тик, который другой человек мог бы и не заметить. И подумал, что на будущее ему следует быть еще сдержаннее при общении с Ассией.

Голос Бориса вывел его из задумчивости:

– Подобные исчезновения, будь они прокляты, происходят по всей Франции. Я вернулся сюда всего три года назад. У меня такое впечатление, что этим делом интересовались только местные следаки и некоторые самые упертые журналисты.

Максим ответил не сразу.

– Ты прав, но над ним витала тень истории Наташи Кампуш[4]. Ее восемь лет держал в заточении один псих, а после освобождения дотошные журналисты докопались до правды: австрийская полиция совершила массу грубейших ошибок в ходе расследования. У них был шанс задержать преступника на начальном этапе, так что все наши боялись повторения.

– А вот это я как раз помню, – кивнул Борис.

Они миновали пересечение дорог, откуда начался подъем в горы, и вскоре внизу справа мелькнула синеватая гладь озера Анси.

– Представляю, как странно себя чувствуют родители после всех этих лет, – задумчиво произнес Борис и взглянул на напарника. – Ты только подумай, дочери не было десять лет – и нате вам!

Максим вспомнил, как этим утром смотрел на сестру, спавшую на диване в его гостиной, и у него сжалось сердце.

За лесом открылся вид на замок, стоящий на холме над озером.

Будет ли Элоди дома, когда он вернется?

– Пообещай мне одну вещь, – сказал Борис. – Нам пока неизвестно, что пришлось вынести этой молодой женщине, поэтому во время допроса не включай менталиста, уж будь так любезен.

Кто такой менталист? Человек, который с помощью дедукции, а иногда и внушения создает у окружающих впечатление, будто он наделен паранормальными способностями, совсем как талантливый фокусник на представлении, если публика отвечает ему взаимностью. Нет, Максим ни в коем случае не был шарлатаном – он учился синергологии и стал дипломированным специалистом в науке, изучающей невербальное общение. Ничто не высечено на мраморе, ничто не определено на сто процентов, но эта дисциплина обострила наблюдательность Максима и очень помогала во время тяжелых допросов. Борису было, что называется, не дано, и он терпеть не мог, когда напарник пользовался подобными методиками.

Неуместное замечание разозлило Максима. Борис хотел самоутвердиться, но оба знали, что синергологический инструментарий можно использовать и без ведома окружающих.

Сейчас Максим не кивнул – изменив собственным правилам, он дал отпор старшему по званию:

– Не знаю, пугают тебя мои методы или дело в чем-то другом, но явно раздражают. Я и представить не мог, до какой степени.

Пальцы Бориса, сжимавшие руль, побелели.

– Пугают! Ха-ха. – Он разразился саркастическим смехом и одарил напарника взглядом, в котором было все, кроме веселого задора. – Пока ты не двигаешь предметы силой мысли и не воспламеняешь распятия, я могу спать спокойно. Я всего лишь прошу не демонстрировать твои так называемые методы ни родителям, ни девушке. Повторюсь: мы не знаем, как сильно она травмирована, нельзя вламываться в ее жизнь на манер стада бешеных слонов.

И это заявляет почти двухметровый блондин с квадратным подбородком, стрижкой полубокс и в грубых ботинках. Какая ирония.

– Если Викторию действительно похитили и держали взаперти, мы должны как можно скорее узнать максимум деталей, и я пущу в ход все методы, которыми владею! – категоричным тоном объявил Максим.

– Я вроде бы не просил у тебя луну с неба. Ты прекрасно понял, о чем речь! – Борис смотрел недобро.

– Это приказ? – с долей изумления поинтересовался Максим.

Павловски разъярился до такой степени, что его грудь под черной ливайсовской тенниской заходила ходуном.

– Ты сидишь рядом только потому, что я согласился на твое возвращение в бригаду, вот и делай, что говорят, и не выдрючивайся!

После того, что нынешняя охрана труда называет burn-out[5], аджюдан Монсо некоторое время отдыхал, нет – отсиживался в запасе. Они с Борисом чуть не подрались, и Максим полагал, что сейчас администрация вернула его в строй, получив согласие младшего лейтенанта. Теперь же он подумал, что стоит поговорить об этом с Ассией, но сразу отмел эту идею и сосредоточился на созерцании елей, зеленеющих по обе стороны извилистой дороги. Его молчание Павловски посчитал согласием, с чем себя и поздравил.

* * *

Стоявший в конце ухабистой дороги дом Савиньи напоминал заштиленный в песках корабль, выброшенный волнами на берег. Росшие вокруг высокие деревья словно бы защищали его и не давали навечно затеряться во влажной тени леса. Машина жандармов проехала мимо черного внедорожника «пежо», который Максим сразу опознал как автомобиль своего дяди, капитана в отставке Анри Саже, бывшего руководителя бригады, где Максим с Борисом теперь служили.

– Какого черта он тут делает? – сквозь зубы процедил Борис.

Максим удивленно вздернул брови. Неужто Борис с Анри так близко знакомы, что напарник тоже опознал его машину с первого взгляда?

– Кто? – спросил он.

Борис выключил двигатель, вылез из машины, дождался, когда подойдет напарник, и ответил:

– Сам прекрасно знаешь кто.

На несколько долгих секунд Максим затаил дыхание: до него дошло, что Павловски много чего от него скрывает.

Они медленно пошли по дорожке к крыльцу и вскоре увидели Жака Савиньи – тот пытался наладить газонокосилку, не желавшую включаться. Травы перед домом не было, остался только захваченный сорняками участочек между деревянными ульями. Отец Виктории махнул им рукой, не удостоив даже коротким приветствием, и вернулся к строптивой косилке.

Максим изумлялся: что творится в голове у этого отца, если он предпочитает стричь лужайку, вместо того чтобы наверстывать десятилетнюю разлуку с дочерью? Впрочем, такие вот простые занятия, каждодневные дела по дому иногда помогают совершенно растерявшимся людям справиться с душевной травмой или избытком эмоций. Возврат к тривиальным обязанностям – единственный способ добиться подобия контроля над ситуацией.

Мари Савиньи встретила жандармов гораздо радушнее, но улыбка не могла замаскировать заплаканное лицо женщины. Максим и Борис согласились выпить кофе, и тут из кухни неожиданно вышел Анри Саже, который пожал им руки, как совершенно незнакомым людям. Осунувшееся лицо отставного капитана было непроницаемым. Он либо блестящий лжец, либо умело скрывает свои эмоции – спасибо профессии и многолетней практике.

По спинке дивана, стоявшего перед камином, рассыпались пряди каштановых волос – Виктория даже не обернулась, услышав, что кто-то вошел. Возможно, ее пугало, что придется снова и снова говорить о мучениях, выпавших на ее долю за последние десять лет?

Мотор косилки устало чихнул и снова затарахтел, стайка воробьев вспорхнула в воздух. В комнате голос Анри нарушил тишину:

– Господа, мы с Мари уйдем в кухню, чтобы не мешать вам общаться с Викторией.

Максим с Борисом неслышными шагами, как коты по гребню крыши, приблизились к молодой женщине.

– Виктория? – Борис обошел диван и встал перед ней.

Она встряхнула головой, как человек, вырванный из сна наяву, встала, скрестив руки под грудью.

– Простите, я… Добрый день.

Максим заметил ее позу, не стал протягивать руку для приветствия и просто улыбнулся. Синергологическая подготовка заставила его провести короткий визуальный осмотр, прежде чем приступить к беседе. Начал он, конечно же, с общего – хотел понять, как она держится, как слушает. Выдвинутые чуть вперед плечи свидетельствовали о робости и подчиненности. Не пропустил он и складку, обозначившуюся под подбородком и характерную для людей, которые часто плакали. В обычное время Максим после этого начал бы изучать внешний облик Виктории – цвет и марку одежды, прическу, макияж или украшения, – однако, учитывая обстоятельства возвращения к родителям, без этого пришлось обойтись.

– Разрешишь присесть рядом? – спросил он, интуитивно перейдя на «ты».

Она еще раз кивнула, и расследователи взяли два бежевых пуфа и устроились напротив. Когда предстоит разговор с потерпевшим, следует находиться с ним на одном уровне – считается, что это создает климат доверия. Борис тихонько вздохнул и начал:

– Не возражаешь, если перейдем на «ты»?

Девушка снова кивнула, и он продолжил:

– Я понимаю, как много тебе нужно нам рассказать, и мы не станем торопиться, а сейчас, если можно, опиши в деталях последние часы перед тем, как ты оказалась здесь.

Виктория тяжело сглотнула и опустила взгляд на свои руки, сцепленные в замок на коленях.

– Я сегодня утром уже все рассказала вашим коллегам, – произнесла она тихо, почти робко.

Борис плавно повернул голову к напарнику, уголок его рта слегка дернулся.

Перед тем как отправить напарников к Савиньи, Ассия Ларше в общих чертах описала обстоятельства дорожной аварии, в которую попали Виктория и подвозивший ее водитель. Она сообщила и о поданных жалобах, добавив, что это не их забота. Максим мысленно отметил для себя, что нужно будет изучить все рапорты коллег, принявших Викторию.

– Нас интересует, что было до того, как ты начала голосовать на дороге, – сказал Борис.

Максим молча наблюдал за Викторией, подмечал малейший жест, чтобы собрать базу жестикуляционных ориентиров. Если жесты повторялись слишком часто, он их отметал как поведенческие привычки, своего рода рефлексы, не поддающиеся интерпретации. Для получения хороших результатов наблюдения за невербальным языком требовалось фиксировать все, что выходило за рамки обыденности и отличалось от этих рефлекторных движений.

Она подняла голову, размышляя.

– Я… Столько всего было… – Ее глаза увлажнились.

Воспоминания переполняли душу – воспоминания о десяти годах крестной муки.

– Будем двигаться назад во времени поэтапно, – очень спокойно произнес Максим, – и тебе не придется выкладывать все одним махом. Сделай глубокий вдох и подумай о том, что происходило прямо перед тем, как ты села в машину. Как ты оказалась у пункта уплаты дорожного сбора?

Виктория пригладила челку и сказала:

– Я шла по лесу.

– Как долго? – спросил Максим.

– Не знаю… Полчаса, может, час…

– А что было до леса?

Максим совершал обратный путь по памяти молодой женщины, подобно Тесею, ведомому нитью Ариадны. Борис принял расслабленную позу, как бы подавая напарнику сигнал: «Ладно, приятель, солируй…»

– Я была в машине, – дрожащим голосом сообщила Виктория.

– Кто-то тебя подсадил? Помнишь где?

Переплетенные пальцы девушки побелели от напряжения.

– Я была в багажнике. Связанная.

Максим и Борис прилагали неимоверные усилия, чтобы не спугнуть ее: они двигались в тумане к краю утеса, до пропасти оставалось несколько шагов.

– Почему? Кто это с тобой сделал? Зачем?

Он сразу пожалел, что задал три вопроса подряд, поняв, что это может спровоцировать у собеседницы страшные воспоминания и настроить против него. Нужно сдерживаться, взвешивать каждое слово, обращаться с Викторией как с раненым животным. Он сразу вспомнил лиса из своего детства – тот угодил в волчий капкан, но не понял, что человек хочет ему помочь. Сейчас Максим разделял с жертвой похищения боль мучительного прошлого, шрамы на ее душе.

– Ну…

Хлопнула входная дверь: вернулся Жак. Виктория вздрогнула, по щеке скатилась одинокая слеза.

– Не торопись, мы подождем… – сказал Максим.

Виктория часто задышала, хлюпнула носом и продолжила:

– Я не знаю, кто запихнул меня в багажник. Наверное, он был с тем… с тем, кто меня… похитил.

Им показалось, что время замерло. Слово прозвучало. Оно содержало в себе чудовищные коннотации, несло с собой такой вал жестокостей и отчаяния, что у Максима оборвалось сердце.

Виктория долго молчала, и воцарившуюся в комнате тишину нарушало лишь дыхание их троих.

Максим осторожно подался вперед, как будто хотел подуть на бесценный кристалл, и прошептал:

– Значит, тебя похитили? И все эти годы ты находилась в плену?

Губы Виктории дергались, из глаз неостановимым потоком текли слезы. Она судорожно вздохнула и часто затрясла головой:

– Да.

9

В одном из частных салонов отеля «Империал Палас», где обосновалась группа журналистов-расследователей Smartmedia, три женщины и один мужчина молча сидели перед своими ноутбуками. Айя дорабатывала статью, покусывая ручку, Камилла грызла ногти на левой руке, а правой листала интернет-страницы, Илена беззвучно повторяла слова песни, звучавшей в наушниках, а Тома, то и дело поддергивая рукава любимой джинсовой рубашки, просматривал заметки о захвате заложников, случившемся несколько часов назад.

Инес Зиглер, в расстегнутом бежевом плаще, ворвалась в комнату как яростный смерч. Под мышкой она держала картонную папку и планшет, в руке – стаканчик кофе. Айя вздрогнула – только что не подскочила, Илена сдернула наушники и захлопнула ноутбук, а Камилла и Тома замерли на стульях, выпрямившись, как примерные первоклашки при виде главной наставницы.

– Итак, – нарушила тишину Зиглер, – не стану скрывать, что хочу побыстрее закрыть историю с захватом заложников.

– Значит, забудем о статье, которую собрались печатать в нескольких номерах? – с досадливым недоумением спросила Айя.

– Именно так. Даем ее в сегодняшний вечерний выпуск и переходим к другим делам! – ответила высокая брюнетка, присев на краешек стола. – Я по горло сыта этими террористическими заморочками. Чтобы не сказать грубее.

– Но на этот раз у нас совсем другой сюжет. Беспрецедентный, – вмешался Тома.

Идеально очерченные брови Инес взлетели, подчеркнув красоту фиалковых глаз.

– Ну давай расскажи, что в нем такого необычного?

Тома откашлялся и заговорил:

– Преступник сделал все, чтобы выставить себя исламистом, которым ни в коем случае не являлся. Мой информатор в службе общей безопасности подтвердил, что у них ничего на него нет. Жалкий тип, давно без работы, вот и слетел с катушек.

– Теперь она называется не так, Тома.

Он пожал плечами.

– Зачем он тогда заявил о «верности делу ИГИЛ»? – спросила Айя, упредив следующий наскок шефини.

– Камилла записала обрывки его разговора с одной из заложниц, какой-то преподавательницей, – ответил Тома, повернулся к коллеге и продолжил: – Поправь меня, если ошибусь, Кам, но в общих чертах так: мужик просто хотел как можно быстрее привлечь к себе внимание, вот и пустил в ход пресловутый «Аллах акбар!», понимая, что журналисты сбегутся со всей Франции.