Жизнь обретает смысл…

Однако она была так стройна, тонка, почти бестелесна, что морское дно не ощущало прикосновений её маленьких ног, и это отзывалось в нём некоторой обидой, из-за чего волна вскоре перестала чересчур сдерживать своё всегдашнее утреннее настроение.

Странным образом ощутив причину перемены к ней, женщина облюбовала себе камешек на дне, чем дала, наконец, рыбам пищу для суеты, а сама принялась рассматривать голыш со всех сторон. С одного его боку обнаружился начертанный тысячелетиями рисунок рыбы.

– Каменный окунь25… – прошептала женщина с лёгкой улыбкой, поглаживая камень по скоро теряющей лоск щеке. И чем меньше от моря оставалось на камне, тем труднее было угадать рисунок, а когда тот совершенно просох, то сделался одним из многих простых, пыльных солоноватых булыжников, коих не счесть и под ногами, и на многих сердцах.

– Нет! Так не годится! – рассердилась женщина сама на себя.

Немедля наклонилась она над водой и выпустила из рук камень заодно с той каменной рыбкой на волю. И…

– Э- э- э… – раздалось издали то ли пение волны, то ли нотка счастья, прозвучавшая в душе, как только рыбка вернулась на своё прежнее место.

Голыши, морские камушки, – яркие, причудливые, сияющие, – вне солёных волн неизбежно теряют они своё лицо, как человек, лишившийся Родины, навсегда теряет своё.

Суббота

Ящерка чуть толще спички метнулась из кустов и расположилась на широкой, почти горячей ступени лестницы, ведущей к морю. На удивление она не была пугливой, даже несмотря на едва отросший хвост26. Тот, кто наступил на него недели три назад, сделал это не нарочно, сослепу, после заката, ибо, провожая за море солнце невозможно оставаться зрячим. Нужно время, дабы привыкнуть обходится одной только луной.

На стоптанных, морщинистых от солёной воды ступнях прохожих налипла мелкая галька, похожая на сытные хлебные крошки. Их жаль стряхивать для удобства или даже ради ровного загара. Они словно напоминание о детстве, когда вернуться с прогулки домой, вывозившись в чём только возможно и даже не отряхнув с колен песок, означало оставить в прошлом ещё один удачный, весёлый день, наполненный играми со старыми навек друзьями.

На ящерку указывали детям и неловким взрослым, просили ступать осторожнее и вдругорядь не отдавить ей хвост. А маленькая ящерка нежилась под градом сыплющейся с ног гальки, как под дождём, глядела на всех доверчиво и даже позволяла себя погладить.

Сытая в этот день сорока, – от разомлевшей по жаре торговки ей перепало вдоволь переспевших слив и винограда, – тараща осоловелые навыкате глазищи, следила за ящеркой даже с некоторым умилением. Хотя в иной час не преминула бы попытаться ухватить ящерицу поперёк юркого тела.

Всякому нужен повод, дабы дозволить проявиться в себе хорошему, не дать ему пропасть втуне. И прохожему, и даже сороке.

Воскресенье

Воскресный вечер. Прежде, чем прикрыть за собой дверь горизонта, солнце, спрятавшись за прозрачной почти, не дающей разыграться воображению ширмой облаков, принялось натягивать на полные, жаркие свои бока чёрный ажур белья. Это вам не экрю27от Ливерса28, но заманчивее до дерзости, вызывающе даже.

Впрочем, солнце недолго дозволило любоваться своим изысканным неглиже29, менее, чем желалось воздыхателям, кои собираются обыкновенно поглазеть нА море закат, не считаясь с тем, что сразу, как только он канет в прошлое, добираться до ветхих избёнок, кои сдают дачникам на юге под видом благоустроенных квартир, придётся почти в полной темноте. Всполохи фосфорных спичек и сияние женских глаз в расчёт не идут, те освещают надежды и сердца, но не извилистые тропинки с побережья на гору.

Сменив собой солнце, луна появляется на небе крадучись, стесняясь будто. Так постепенно высвечиваются очертания фотографического снимка в ванночке с проявителем. Луна идёт вровень с выцветающим от жара вечерней зари небом. Белесые её брови поднимаются в такт неспешным волнам, тем только и выдавая в ней извечное изумление происходящему внизу, у неё на виду.

Тень загара, что ровно ложится на побережье, скоро сменяется сумраком, что сглаживает острые углы и несовершенства округи, которой хватает рассудка не придавать им значения. Округа не мирится с ними, это выдавало бы в ней недовольство, но принимает, как данность, с которой следует обращаться бережно, ибо всё для чего-то да и сгодится в свой срок.

Всю неделю, мучимые тяготами собственной жизни, мы надеемся на воскресенье, в течение которого выскажется недосказанное, сделается недоделанное, забывая о том, что этот день закончится, как и все прочие, едва успев начаться. Зори, утренняя и вечерняя, не одно ли это тоже, как изнанка бытия, которая не может быть плоше лицевой стороны. Не должна.

Малая часть большого мира

Это всего лишь малая часть из подсмотренного.

А сколь ещё, умышленно сокрытого

от человеческого глаза.

Ибо завистлив человек,

да чаще всего – себе во вред.

Автор

На фоне задника из новогодней мишуры водорослей, в свете софитов солнца актёрствует на пропитанных морской солью подмостках полупрозрачный, невеликий зверь гребневик30. Он представляется то медведем, то принимает образ рыцарского щита, но в любой из ипостасей сиятелен, прекрасен, ибо воодушевлён приливом и подводным течением. Но лишь до поры, покуда рыбы не заметят в нём некоего изъяна. И тут уж – только держись. Останется заместо его великолепия один только промокший от слёз лоскут.

На месте жаберной крышки каждой пятой сельди хорошо видна бляха городового.

– Разрешите… – без тени возражения, не меняя курса, рыба идёт в лоб, принуждая отстраниться и дать ей пройти.

И ведь не возмутится никто, мол, – что вам, в воде места мало, что ли, а почтут за честь проводить взглядом, пока вовсе не отгородится та рыба от прочих серой занавесью глубины.

Ну, а как скроется персона из виду, тут уж вновь примутся кавалеры за прежнее – увиваться за некой прелестницей, полной рыбьей стати. Она сама с ног до головы в серебре и поклонники в сияющих доспехах.... Те не дают ей проходу, а она брезгливо выпячивая окрашенную закатом перламутровую нижнюю губу, дозволяет-таки ухаживать за собой. И всё – не глядя ни на кого или свысока, что от небрежности, которую, подчас, просто спутать с чувством собственного достоинства.

И покуда она в разгаре, та рыбья игра, подставляя лоснящиеся спины солнцу, к берегу следуют один за другим дельфины. Далёкие от сантиментов, чувствительности и слащавого вздора, они глушат рыбу с разбором, окружают, собирают в котёл и выхватывают из него поочерёдно. Гребневики же, с извечной их страстью быть на виду, идут на закуску, как грибочки, что парят, распаренные густым соусом.

Испуганные мальки прячутся под моею тенью. Дельфин стрекочет прямо в моё ухо знакомую песнь, но я плююсь солёной водой через трубку и довольно внятно гужу:

– Мои! Не отдам!

– Ты их все съешь? – иронично ухмыляется дельфин.

– Не твоё дело. – грублю я ему и с сожалением гляжу на удаляющийся треугольник хвоста.

Как бы мне хотелось обнять дельфина, тронуть бережно полные щёки, провести ладонью по согнутому в крюк плавнику… Но не могу. Рыб я вижу чаще, они верны мне и моему ванильному сухарю, что доставляю по утрам на глубину в промасленной бумаге, дабы тот раньше времени не размок.

Это малая часть большого мира, в котором нам трудно ужиться даже с собой.

Подальше от греха…

Спускаясь на побережье по крутому склону однажды поутру, я не мог думать ни о чём, кроме как про то, что бьётся снизу мне навстречу сердце моря. И облизывая быстро сохнущие губы отмели, кой покрываются тонким слоем мелкой соли, улыбаются волны при мысли о первом, столь долгожданном объятии, когда, охватив нежно, прижмёт меня море к чистой своей груди, и безмолвно поверит все помыслы и тревоги, надежды и тайны… Так что не останется на моей душе ни занозы, ни пятнышка, один только покой и безмятежное счастие.

Впрочем тропинка, скользкая из-за проступающей после дождей глины, мешая предвкушению, то и дело одёргивала меня, подставляя либо гладкую ножку или вострый камешек, чем удерживала от расслабленных мечтаний, заставляя внимательно смотреть себе под ноги, дабы не завершилось моё путешествие к морю, едва ли начавшись.

Спустя некоторое время, сквозь заросли дубов и крымской сосны, уступом ниже, я расслышал голоса, судя по тону, один принадлежал мужчине, другой – мальчику. Они спорили о чём-то или ссорились, пользуясь прибрежной вольностию, ровно тет-а-тетом.

– Я не могу разобрать! – сердился дисконтом мальчик.

– Что ж ты такой неловкий… Да вон же она, вон! Склони голову пониже! – срывался на крик мужчина.

– Не вижу! – судя по звуку, топнул ногой ребёнок, и едва не упал, так как мужчина, не сдерживая досады, повторил опять:

– Да что ж это такое! Нелепый ты человек! Вот же он, гляди сюда, вот! Вот! Вот!

Приблизившись, я разглядел яркую, как неоновую свечу цвета лайма31или свежего салата, крошечную змейку. Мгновение назад их было две. Одна, наполовину затоптанная, придавленная мужскою туфлёю, замерла навечно в полупоклоне, а вторая, в ужасе от произошедшего, трепетала подле, не в силах ни вздохнуть, ни бросится наутёк.

С видом победителя мужчина вопил, чуть не прислонив багровое от возбуждения лицо к лицу мальчика:

– Теперь! Ты! Понял!? З-М-Е-Я!!!

Испуг ребёнка мужчина воспринял, как должное, а вот моё молчаливое неодобрение его рассердило:

– Что вы на меня так смотрите? – спросил он, – Кажется, вы направлялись в купальню, ну, так и идите, я вас не трогал!

– Вы убили редкое и совершенно безобидное животное. – как можно мягче ответил мужчине я, – Эскулапов полоз32, их по пальцам перечесть. Удивительное создание.

– Животное? Подумаешь, не лошадь же, в повозку не запрячь, какая от него польза!?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.