Сфумато

Наталья Бердская

Сфумато

ЧАСТЬ I

ГИПОФИЗ В ГАЛСТУКЕ

«Всё запутанное тяготеет к ясности, а всё тёмное – к свету».

С. Цвейг

Между Мариной и Стасом прорисовывались жирными линиями непонятные контуры. Любовь – не любовь. Дружба – не дружба. Общались, пили кофе, иногда спали. Спали не от любви, а просто для здоровья и себялюбия. Смысла любви в их отношениях не прослеживалось. Хотя в любви разве может быть смысл? Нет. Любовь – это волновое состояние. Прилив. Отлив. А у Марины и Стаса ни прилива, ни отлива. Полный штиль.

«И опять всё закончилось в спальне!» – думала Марина, сидя на диване и поджав под себя ноги. – Ни страсти, ни ревности, ни трепетного ожидания встречи. Как десерт. Вроде иногда хочется, но много не съешь. Вот мёд, ведь сладкий. А послевкусие настоящего мёда – горчит. Так и у меня со Стасом: сначала мёд, а потом горло дерёт и зубы сводит. Ничего не могу с собой сделать. Порой какая-то внутренняя, неведомая сила притягивает, властвует и правит мной. Природа. И это меня злит». – Марина прошла на кухню. Взяла яблоко и с жадностью откусила красно-розовый налив, как бы заедая свои мысли ароматом бабушкиного сада. – А может, и хорошо, что я свободна от ревности. Нет трясучки терзаний и лихорадки сомнений. Температура состояния – нормальная. Ни жарко, ни холодно. Полная гармония полёта мыслей! Свобода!»

Марина опять села на диван и пододвинула к себе журнальный столик, на котором лежала книга Михаила Булгакова «Собачье сердце».

«Выходные закончились. Завтра в строй. На работу», – подумала Марина, переводя свой минор на рабочие будни.

Утро следующего дня начиналось как обычно: пробежка, душ, кофе, зеркало, автомобиль… День после выходных разворачивал свои границы по-барски лениво. Марина решила предложить чай не в 11, как обычно, а пораньше.

– Что-то не работается. Давайте попьём чаю! Я шарлотку принесла из запаса яблок зимних сортов и травяной чай. Всё от бабушки.

Коллеги оживились, начались расспросы, воркование. И в этот момент раскованной непринуждённости дверь отворилась и зашла секретарь Зоя.

– Марина Владимировна, вас главный вызывает, – доложила, развернулась и стала удаляться играющей походкой, как бы донося: «Ну что, чай-то попили?»

– Вот так всегда. Наш Мутя, – так величали главного редактора журнала «Орион» Дмитрия Геннадьевича Сыдука, – сквозь стены зрит. – Мутя – это было производное от Мити.

Марина встала, не допив чай. Настроение слегка просело.

– Марин, ты ему передай: «Если жизнь излишне деловая, ослабеет функция без чая», – задиристо перефразировал Гриша своего любимого Губермана.

– Ага, сам передавай! Надеюсь, твоя функция под надёжной защитой, – выходя, бросила Марина.

Гриша проводил ее взглядом, собрав губы дудочкой и потрясывая головой.

Марина, зайдя в кабинет, бодро поприветствовала шефа.

– Добрый день, Дмитрий Геннадьевич!

– Добрый, добрый! Проходи! Присаживайся!

– Спасибо.

– Марина, я тебя надолго не задержу. Надо ко дню памяти Михаила Булгакова подготовить очерк. Возьми его произведения и подчеркни гениальность писателя – его мысли, его стиль, слог и красноречивость иронии. Думаю, стоит опереться на «Собачье сердце».

– «Собачье сердце»? – удивлённо переспросила Марина. Она уже более месяца работала над загадками автора, заложенными в этом романе. Но откуда об этом мог знать Мутя? Или это совпадение?

– Да. А что тебя удивляет?

– Нет-нет. Это моё любимое произведение. Вы прямо точку.

– Ну вот и прекрасно.

Марина вернулась в кабинет и с решимостью допить чай положила себе на блюдце кусочек шарлотки.

Коллеги наслаждались ароматным травяным напитком и нахваливали пирог.

Рабочий день закончился без эксцессов, и, вернувшись домой, Марина наспех сделала себе бутерброд, сварила кофе и, поудобней устроившись на диване, погрузилась в Булгакова.

Преображенский Филипп Филиппович у Булгакова выстраивался в положительный образ. Профессор проживал в роскошных апартаментах, и в своём роскошном лазоревом халате и красных сафьяновых туфлях переплывал из одной комнаты в другую: из спальни в библиотеку, из библиотеки в столовую, где принимал пищу. По описанию Булгакова, пищу профессор принимал в исключительно изысканной обстановке:

«На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к буфету из резного дуба. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки…»

А в кабинете профессора, как одушевлённая субстанция, висели врачебный халат и колпак, ожидая своего часа. И в момент облачения в эту кипельно-белую накрахмаленность Филиппу Филипповичу открывался канал Вселенной, и он чувствовал себя полубогом.

Книга любимого автора Марины, «Собачье сердце», дожидалась её на столе. И для выполнения задания шефа ей не пришлось лезть к верхним полкам и искать произведение среди не часто востребованных книг.

Марина писала очерки, рассказы, эссе. Её герои были простые люди со своими историями, красочно ложившимися на страницы. В своём творчестве она не опиралась на скандальные сюжеты, писала легко, без приступов философии и догматизма.

НО! Перечитав в очередной раз Михаила Булгакова, Марина серьёзно споткнулась на образе профессора Преображенского. Даже не споткнулась, она расшибла лоб о Филипп Филиппыча.

Обаятельный профессор, обласканный любовью автора, вызывает чувство непреодолимого уважения к его воспитанию и образованию. И для читателя не важно, что за кулисами, важно, что на авансцене.

Марина ещё раз перечитала главу за главой, и пределы её восприятия РАСШИРИЛИСЬ! Словно она подобрала нужную диоптрию, и сразу прорезалась резкость.

В прихожей раздался звонок. Отложив книгу, Марина пошла открывать. Это был Стас.

– Привет, я тебе не помешал?

– Да скорее наоборот. Одна голова хорошо, а ещё одна – мужская, да ещё с туловищем – лучше.

– Не понял?!

– Ты что, не знаешь? Женский и мужской мозг – разные. У вас амигдала больше. Амигдала – это область мозга, отвечающая за эмоции. Мужчины лучше справляются с эмоциями – хладнокровней. Холодно. А мы, женщины, горячо. Поэтому, когда эмоция нас побеждает, у нас пар трубой, а у вас только дым коромыслом. А если серьёзно, эмоция – это очень мощный игрок! Умом понимаешь, как надо поступать в той или иной ситуации, – правильно, красиво и достойно. А в момент, когда шальная эмоция вонзается, как шило, в неприглядность, получается всё наоборот. Вот мне совсем не хочется, чтобы меня положили на лопатки. Очень надеюсь, что ты и твоя амигдала мне в этом поможете.

– Откуда тебе всё это известно? – с неподдельным интересом спросил Стас.

– Слушаю Черниговскую. Но сейчас я не о профессоре Татьяне Владимировне Черниговской, а о профессоре Филиппе Филипповиче Преображенском.

– А-а-а… Здравствуйте, уважаемый Михаил Афанасьевич Булгаков.

– Да-да! Именно он! Ты знаешь, Стас, кадр, который ПОД кадром, стал проявляться. И всё началось с пациентов профессора Преображенского. Слушай! – и Марина принялась читать главу, где у профессора появляется авторитетный важняк и приводит девочку четырнадцать лет от роду.

«…появилась лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича.

– Что же мне делать? Я слишком известен в Москве, профессор.

– Господа, нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?

– Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.

– Ну, подождите два года и женитесь на ней.

– Женат я, профессор.

– Ах, господа, господа! »

– И профессор, зная, что девочке – ребёнку! – четырнадцать лет, лишь пожурил влиятельного посетителя, слегка погрозив пальчиком.

Марина отложила книгу и пристально посмотрела на Стаса, пытаясь разглядеть в нём реакцию на прочитанное. Стас сидел с округлёнными глазами и сжатыми в скобку губами. Марина, стуча всеми пальцами по столу, как по пианино, продолжила:

– А среди влиятельных посетителей профессора были государственные деятели. Я поковырялась в деятелях того времени, и мой интерес сильно возбудил Луначарский Анатолий Васильевич, «…со своим лисьим хвостом страшнее и хуже всех других…», как писал о нём Леонид Андреев. Кто бы мог подумать, что этот льстец – фанатик большевизма! Был уличён в сомнительных увлечениях и развлечениях.

– Мне помнится саркастический плевок Демьяна Бедного в адрес наркома:

…Лохмотья дарит публике,

А бархат – Розенель…

– Розенель – его жена? – уточнила Марина.

– Да, Наталья Розенель. Луначарский свои левые похождения застилал бархатом глаза жены.

– Кому застилал, кому запудривал, а кому и вовсе шоры напяливал на глаза. Вот, например, этот яркий представитель власти привел на операцию четырнадцатилетнюю девочку после порочной сексуальной несдержанности и не подозревает, что его ЭГО работает исключительно на свои блага и подавляет его разум. А сейчас стоит и блеет перед профессором, тряся мошонкой: «Я всем известный в Москве…» Дрожит, как студень, только бы его не выдали, только бы не узнали, только бы профессор помог.

А что с девочкой? Да разве эту похотливую особь тревожит. Его волнуют кожаное кресло да заграничная командировка. А за остальное власть имущий откупится деньгами да возможностями, ему то всё можно. Только вот огласки никак нельзя. «Женат я…» – признаётся доктору власть пролетариата.—

В глазах Стаса отражалась поддержка. И Марина была очень удивлена. Она была уверена, что Стас, как всегда, сядет на своего любимого конька «оппонента» и примется убеждать её в недопонимании смысла. И, более того, начнёт осуждать её расковыривания, типа: на кого замахнулась? на Великого Булгакова?.

Но она ошиблась. Стас был на её стороне. И она вслух продолжила свои мысли:

– Булгаков действительно – Великий! Сотворил Великое зеркало кривых отражений эпохи.

– Наверняка этим влиятельным посетителем мог быть или сам Луначарский, или кто-либо из круга его приближённых. В границы круга «белым воронам» вход запрещён.

– Стас, а как ты считаешь, Преображенский – «ворона» их круга?

– Марина, Преображенский учёный. Ты перегибаешь.

– Вот! Молодец! Сработала твоя амигдала, – воскликнула Марина, как бы радуясь, что Стас успешно прошёл тест.

– Амигдала, амигдала, а на часах напикТалА. Я поехал, а ты ложись спать. А то Булгаков не простит тебе недосып. – Стас чмокнул Марину в щёчку и упорхнул.

Утро следующего дня началось с изучения архивных документов через электронную регистрацию. Журналистам и писателям был разрешён допуск к таким материалам. И журналистка издательства журнала «Орион» Корецкая Марина Владимировна с вдохновением зарылась в кладези давности.

Она не вчера притронулась к повести «Собачье сердце», у неё уже были найдены предположительные прототипы профессора Преображенского. На первой странице книги, в страданиях пса Шарика, которого Преображенский подобрал для проведения эксперимента для внедрения гипофиза человека в голову собаки. Гипофиз! Этот мозговой придаток определяет облик человека! И если извлечь этот маленький белый шарик – гипофиз собаки – и вшить человеческий гипофиз, ЧТО произойдёт?

Профессор Преображенский был одержим этой идеей: «Имея яичники и сердце собаки и мини-мозг, то есть гипофиз человека?» К этому научному эксперименту Преображенский продвигался с профессиональным опытом. Он практиковал «омоложение», пересаживая обезьяньи яички богатым клиентам.

Первому пациенту профессор так поднял либидо, что несмотря на то, что его левая нога не сгибалась, волосы были выкрашены в зелёный цвет, а лицо изрыто морщинами, он стоял перед своим чародеем – прыгучий скакунчик, розовый и в гордом экстазе. Явился «первый» в дорогом пиджаке, на лацкане которого торчал, как глаз, драгоценный камень, а под полосатыми брюками оказались кальсоны с вышитыми черными кошечками.

«– Снимайте штаны, голубчик, – скомандовал Филипп Филиппович.

– …верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы – кудесник. Вы маг и чародей, профессор!

– Ну, что ж, – прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. Одевайтесь, голубчик!

– 25 лет, клянусь Богом, профессор, ничего подобного.

– Вы, однако, смотрите, – предостерегающе и хмуро сказал Преображенский Филипп Филиппович, грозя пальцем, – всё-таки, смотрите, не злоупотребляйте!»

С силой авторитета пожурил Преображенский новоиспечённого «героя-любовника» в вышитых шёлком кальсонах и с устойчивым шлейфом парфюма.

«Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки».

Потом была дама 55 лет, имеющая молодого любовника, и профессор пообещал ей вставить яичники обезьяны.

И потом… и потом… появлялись богатые, влиятельные, защищённые деньгами, властью и положением клиенты профессора Филиппа Филипповича Преображенского. А на полу в смотровой в смиренной позе лежал пёс Шарик. Наблюдал.

«У-у-у-у… Вы величина мирового значения, благодаря мужским половым железам. У-у-у-у». И, наблюдая за людской движухой в квартире своего господина, своего спасителя, уважаемого профессора Преображенского, бездомный пёс со своим скудным собачьим умишком, подумал: «Похабная квартирка».

«К "Похабной квартирке" я ещё вернусь», – подумала Марина и отправила на принтер подборку из архива по развёртыванию темы «Возможно ли омоложение?» Ещё тогда гениальный писатель предсказал, чем могут обернуться человечеству внедрения в мозговые и половые придатки.

Михаил Булгаков сначала был врачом, а потом уже стал писателем. И сенсационные открытия в области медицины, обеспечившие мировую известность в области омоложения, не могли остаться для него не замеченными. В те времена большой интерес мировой общественности вызвали научные труды профессора Воронова Сергея Абрамовича. Богатейшие люди мира становились его клиентами. Среди них были президенты, премьеры, махараджи Индии, кинозвёзды, композиторы… От желающих задержать процесс старения, получить омоложение не было отбоя. И действительно, была произведена операция 74-летнему мужчине по пересадке половой железы павиана. И через восемь месяцев произошло омоложение на 20 лет.

Марина откинулась на спинку кресла и утонула в своих размышлениях:

«Всё как доктор прописал… А доктор у нас КТО – Филипп Филиппович! А не передал ли Михаил Булгаков жгучий привет в будущее через профессора Преображенского? Когда-то С. А. Воронов РАЗДРАЗНИЛ учёных научными исследованиями. И опыты прошлых лет, как торжество науки ТОГДА, подарили нашему поколению СЕЙЧАС детей из пробирки и гендерные формирования. Шеренги женщин-мужчин, мужчин-женщин».

Открытие мутировало и порождало пороки. Марина почувствовала, как содрогнулась. Булгаков САМ вскрывает созданную им же «суть помыслов». И САМ, в романе «Роковые яйца», подводит черту: «ВсеЭТИ достижения, опыты, эксперименты, действия на придатки – мозговые, половые, – всё это обернётся роковыми яйцами».

Марина глубоко и громко набрала воздух в лёгкие. Было ощущение, что она оттолкнулась от дна своих мыслей и стремительно вынырнула, спасая себя от погружения. Раздался голос Гриши:

– Марина, иди чай попей! Отлипни ты от своего компа. Ну поделись, что тебе Мутя подбросил? – заговорщически спросил Григорий.

Сима Кобылина насторожилась. Она всегда относилась к Марине с какой-то скрытой завистью. И когда Гриша спросил, Сима напряглась: «А вдруг что-то пиковое. Это Маринке принесёт успех, а за успехом популярность».

– Да ничего интересного. Надо ко дню памяти Булгакова написать статью, – спокойно сказала Марина.

Сима взбодрилась, будто ей вкололи гормон счастья. Она сразу поняла: «ну что интересного можно описать в уже давно всеми написанном и переписанном». Сима сразу вспомнила, что у неё «завалялось» кое-что вкусненькое. И со словами «Марина! Эта тема, твоя!» положила на стол плитку шоколада.

Марина промолчала. Она допила чай и засобиралась домой. Уходя, она непроизвольно бросила взгляд на чайный стол. Плитка шоколада, предложенная Симой, осталась нетронутой.

Домой Марина возвращалась, любуясь Пречистенкой. Здания были окутаны слабо- молочным туманом, и лёгкий дождь мягко орошал улицы. Это была любимая погода Марины. Бархатно-влажная. Она медленно шла и мысленно представляла идущего по прошлому веку Михаила Булгакова. «Кто вы? Михаил Афанасьевич! Мысли, поднятые на Ваших страницах, человечество восприняло фантастическими, а они оказались пророческими».

Волнение Марины переходило в тонкую вибрацию беспокойства. Ей было знакомо это ощущение: порой бабочки в душе, а порой необъяснимое волнение.

«К чему бы это?» – подумала Марина, подходя к дому. Она зашла в свою квартиру, прошла на кухню и сварила себе кофе.

– Н-да… Эти пророческие тени булгаковских мыслей проникают в моё подсознание и хозяйничают в подкорке с силой шаманского бубна.

Ну почему бы не написать, о чём хотят слышать, что хотят видеть. Как я это делала всегда. Мои рассказы о дружбе, о любви, о жизни нашли свою аудиторию, и не надо срывать покров с других помыслов. И ЗАЧЕМ?

Зачем она отыскала на каждое положительное «ДА» булгаковского героя противоположное документальное подтверждение – «НЕТ»?

И опять себя спросила – ЗАЧЕМ? Но она уже вскочила в поезд, который набирал скорость и стремительно нёсся, опережая время.

«И почему я не спрыгнула с этого поезда… спрыгнула бы, и пусть бы поезд катился в удаляющую точку… Мимо меня, мимо людей, мимо жизни…»

Напряжение её мыслей разорвал дверной звонок.

Это был Стас.

– О, привет! А что не позвонил? Вообще-то, Стас, я тебя сегодня не ждала.

– Ты не ждала… Сначала подкинула Булгакова, как неожиданно найденный самородок среди в тысячу раз переработанных ископаемых, а теперь она… не ждала… Да я сегодня целый день думал о Булгакове и его «Собачьим сердце».

– Ну вообще-то хорошо, что ты пришёл, а то сейчас мои мозги взорвутся.

Они прошли на кухню. Марина налила кофе и поставила на подставку с горящей свечой.

– И на чём ты остановилась? – спросил Стас, наливая себе кофе.

– На «похабной квартирке».

– Ты имеешь в виду квартиру профессора Преображенского? Ну какая же она похабная. Чистая, красивая, образцовая.

Марина смотрела на Стаса и подбирала аргументы. Чистую, красивую, образцовую квартиру Шарик называет похабной.

– Да! Стас! Даже Шарик, с гипофизом низшего уровня развития, понял, что квартирка похабная.

– Ну-у-у… если Шарик, тогда я тоже соглашусь… – съехидничал Стас.

Но Марина рогом упёрлась в свою позицию, как матадор на корриде.

– Михаил Афанасьевич создал образ Шарика, чтобы вскрыть пробоины истины. Шарик – бездомный пёс. Но именно он увидел, как важные посетители своими пороками «наследили» в чистой квартире профессора. Автор смывает лоск элиты и обнажает их истинность и безнравственность поступков.

Стас погрузился в состояние Марины:

– И приближенный член ЧЛЕНСТВА сформированного правительства 1917 года привел четырнадцатилетнюю девочку для осуществления преступных деяний.

После увенчавшейся успехом договорённости по операции четырнадцатилетней девочке важный ЧЛЕН поблагодарит профессора, выйдет, поправляя галстук да шляпу, вытянется, выпрямится и с призывом в глазах «Мы наш, мы новый мир построим!» направится к просторам своей наркомовской власти. НАРКОМ и НАРКОМания имеют один корень. Корень зависимости власти и величия, возбуждённости и восторженности, с горькой приправой постоянного страха и опасности. И этот однокоренной член залезет в свой революционный кокон и примется орошать «рабочих и рабов» наркотическими возгласами: «Грабь награбленное!» Ведь так нас учил Карл Маркс: «Экспроприация экспроприаторов!» В переводе: идите убивайте! Что найдёте, забирайте!

Марина не могла сдержать своё возбуждение и продолжала:

– Стас! А как тонко заложена гениальность сюжета в монологах Шарика. Ну что пёс! Что с него взять? Это же бездомная потеряшка. «Шляйка поджарая», как пишет автор.

А после того как псу врезали кипятком, он стал жгуче плакаться себе в жилетку, извергая всю гущу своего откровения. Шарик никого не пропустил. Ни повара: «…повар… Какая гадина, а еще пролетарий! … Жадная тварь. … поперек себя шире. Вор с медной мордой…» Ни дворника: «Дворники из всех пролетариев – наигнуснейшая мразь, низшая категория, человечьи очистки…» Эта порицательная хула извергалась от собаки, шлявшейся по помойкам и жаждавшей подачек.

Но свершилось чудо! Профессор Преображенский подобрал эту шляйку и при помощи своего помощника, доктора Борменталя, произвёл сенсационную операцию. Профессор внедрился в мозги собаки и заменил гипофиз бездомного пса на гипофиз человека.

И начался процесс очеловечивания: хвост отвалился, задние лапы вытянулись, шерсть отваливалась клочьями. От облика собаки ничего не осталось. Шарик стал извергать звуки, совсем не схожие с лаем, а потом заговорил. Бездомный пёс Шарик очеловечился и превратился в Шарикова.

Марина со Стасом вошли в раж и наперебой цитировали Булгакова.

И когда в несчастной судьбе пса возникает профессор Преображенский, с вожделеющим запахом колбасы, пёс оценивает вид приближающего господина: «Этот тухлой солонины лопать не станет…»

Стас уже давно согласился с убеждениями Марины, но напоминание о колбасе разыграло вкусовые рецепторы, и он перевёл тему:

– Ты знаешь, а я тоже бы не против колбаски. Давай по бутербродику?

– Давай! – с радостью поддержала Марина, вспомнив, что она, как приехала домой, ещё не ела.

И, распевая «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей», она принялась готовить бутерброды.

– Эти напевы от Филиппа Филипповича? – спросил Стас.

– Да. Они взяты из жизни и по образу дяди Булгакова по материнской линии – Покровского Николая Михайловича, врача-гинеколога. Дядя практиковал дома и имел такие же роскошные апартаменты, тот же роскошный лазоревый халат и такие же красные сафьяновые туфли, как упомянуто в повести. Жил на Пречистенке и напевал: «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей…» И ты знаешь, родственник узнал себя в Преображенском и сильно обиделся на племянника, – говорила Марина, жадно кусая бутерброд.

– Значит, деяния дяди-гинеколога в профессоре Преображенском не случайны.

– Думаю, да. Потому что в экранизации эпизода с четырнадцатилетней девочкой этого нет. Видно, КОЕ-КТО – образованный, эрудированный, с незаурядным умом и природным обаянием – разглядел себя в героях Михаил Афанасьевича и своим жезлом власти запретил «лишнее». Например, Луначарский, он очень не любил Булгакова.

Перекусив, Марина встала и пружинисто заходила по комнате.

– Я уверена, что у Луначарского было достаточно единомышленников в нелюбви к писателю. Вот! Читай! – Марина открыла страницу с пометками на полях.

«…С 1903 года я живу в этом доме. И вот в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая, чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. В марте 1917-го года (начало революционных настроений) в один день пропали все калоши, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование».

Стас грустно-иронически улыбался:

– Ах, калоши, калоши! Представляешь, как до революции жили… Открыл парадную: и тебе мраморная лестница… ковры… стойка с калошами… Зашёл, и сразу дома – в уюте и чистоте. А набежали Шариковы да Швондеры: калоши разворовали, ковры убрали и парадную досками забили, вход стал через «чёрный ход».

К тому времени эволюция Шарика так скаканула, что очеловечившийся пёс был одет в приличный костюм, брился и орошал себя мужским парфюмом, его водили в театр и в цирк, и трапезничал Шариков за одним столом с профессором.

Но в нём билось собачье сердце, и он не мог принять ни парадную, ни мраморную лестницу, ни ковры, ни калоши. Только вход через «чёрный ход» был ему по душе.

«Кому это нужно?» – спрашивает булгаковский Филипп Филиппович в своём монологе. Разворовывание калош. Грязными сапогами – по коврам мраморной лестницы. Наследили, нагадили и проложили себе дорогу через «чёрный ход».