Богатырь сентября

Это была правда: нарядные, для пира надетые кафтаны и сапоги немало пострадали от нескольких ночевок на земле и на палубе корабля.

– Утром вам баню приготовят, – пообещала Медоуса и ушла, лукаво взглянув на Салтана.

Оставшись один, он разделся и сложил одежду куда было сказано – и та исчезла, одна вещь за другой, едва коснувшись лавки. Салтан покрутил головой, но делать нечего: не просить же корыто, чтобы самому стирать кафтаны себе и сыну. Вообразив это зрелище, он чуть не рассмеялся. Потом огляделся. Убранство было не хуже, чем в его собственном дворце: зеленовато-голубые стены расписаны тонкими плетистыми травами и цветами, красными и синими, два стрельчатых окна с цветными мелкими стеклами, сейчас закрытые снаружи ставнями, низкие лавки стоят на львиных лапах вместо ножек и крыты, похоже, львиными же шкурами. Высокая печь в зеленых и белых изразцах, на полу – красный персидский ковер. А кровать – из темного дуба, сверху донизу в искусной резьбе, занавески на столбиках узорного шелка… «Эх, Елену бы сюда сейчас!» – вздохнул Салтан про себя. После того пира он как упал, так и заснул – потом уже подумал, что не простой был тот сон, а наведенный. А потом уж, ночуя на земле среди корабельщиков, и думать о любви не приходилось.

В пышной перине царь едва не утонул, кое-как приспособил слишком высокую подушку и задул свечу. Закрыл глаза, но сон не шел: несмотря на усталость, Салтан чувствовал себя бодрым, и не только телом, но и умом. Внезапная встреча растревожила давние мысли. Вернувшись с войны и не найдя дома ни жены, ни ребенка, он пришел в страшный гнев – приказывал же ничего не делать с той «неведомой зверушкой», которая якобы родилась у Елены, а ждать его возвращения. Но бояре с самим Дарием во главе показали ему грамоту с приказанием забить жену с ребенком в бочку и пустить в море. Под приказом стояла его собственная подпись: Салтан как ни вглядывался, не мог определить подделки. Сам он был уверен, что не подписывал такого ужасного приказа, но как об этом могли знать бояре в Деметрии-граде? Налицо был заговор. Он даже пытался его расследовать, хоть и понимал всю опасность этого дела. Кому помешала Елена – было ясно и без следствия: тем боярским родам, чьи дочери даже не вышли на смотрины, потому что молодой царь раньше назначенного срока оказался женатым. Да на ком – на безродной сироте, с приданым… как там Елена недавно сказала? Два липовых котла, да и те сгорели дотла? Выбери он, как положено, на смотринах дочь воеводы Евсевия, боярина Вифония, Руфина или еще кого – у него хотя бы появился союзник против всех остальных, обиженных. Но он своим выбором оскорбил сразу всех, да еще среди женской челяди воцарились две вредные старые девы, Ироида с Варварой, его новоявленные свояченицы, и повитуха, их родственница, которую они же привели. Салтан не очень хотел знать, кто из бояр погубил его жену с ребенком, и только чувство вины перед Еленой побуждало его искать истину.

Но розыск вышел короткий и бесплодный. Обе грамоты подменили, но где, когда? Гонец исчез бесследно, Салтан не мог даже вспомнить его имени.

Теперь-то Салтан понимал, кто это сделал. Те же невидимые руки, что нынче вечером прислуживали ему за столом. Слуги той госпожи, что может предстать хоть девой, хоть старухой.

Но почему?

Внезапно в спальне посветлело. Повернув голову, Салтан обнаружил, что свечи в высоких серебряных подсвечниках снова горят. И тут же дверь бесшумно растворилась, и внутрь скользнула… гостья? Хозяйка?

Медоуса была по-прежнему в облике молодой девы, но теперь на ней осталось только нижнее платье из тонкого бледно-голубого, с льдистым сияние шелка. Платье было широким, но тонкий шелк нежно льнул к телу, позволяя рассмотреть, что под этим платьем больше ничего нет. Корона с широкими жемчужными лучами тоже исчезла.

Прикрыв за собой дверь, Медоуса пошла к кровати. Салтан приподнялся, глядя на нее в тревожном ожидании. Улыбаясь ему, Медоуса подошла вплотную, села на кровать – и вдруг в руках ее оказался золоченый поднос, а на нем – два небольших золотых кубка с резьбой, красные и желтые яблоки, синий и медово-желтый виноград, заморские красно-рыжие персики, тонко нарезанный пахучий бледно-желтый сыр на серебряном блюдечке, на другом – ломтики красной рыбы… Поставив поднос на тонкое пуховое одеяло, Медоуса забралась на кровать с ногами и показала на кубок:

– Угощайся, Салтан Салтанович! Вижу, что ты не спишь – пришла тебя беседой развлечь.

Салтан сел на перине. Пить с ней его не тянуло, а вот побеседовать очень хотелось. Ее приход был прямым ответом на его мысли – услышала она их, что ли? И это может быть.

– Ну, давай побеседуем…

– Пей, не бойся! – Видя, что он медлит взять кубок, Медоуса взяла другой и отпила. – Не отравлено.

Салтан взял второй – жидкость внутри была темно-красной, как свежая кровь. Принюхался – это было красное вино, диковина заморская, но ему неплохо знакомая.

– Не бойся меня! – Медоуса наклонилась к нему и ласково положила руку на его руку. – Я вам двоим зла не желаю и вреда не причиню. Скажу прямо – нужны вы мне. Живыми, здоровыми и бодрыми. Желаю я того же самого: чтобы сынок твой до Волотовых гор добрался и Кику мою себе воротил, вместе с городом. Буду вам помогать, чем могу.

– Нужны? – Помедлив, Салтан все же отпил от кубка – вино на вкус было хорошим, без подвохов. – Для чего? Я вот сейчас вспоминал… Ты Гвидона при родах принимала. А давеча, на острове, когда я приехал – и вы три со мной, – повинились, мол, вы ту грамоту подменили и Елену с чадом в море спровадили. Девки сказали, мол, по глупой зависти, что младшей сестре повезло царицей стать, а их, старших, работящих да умелых, в прислугу определили. Моя вина, я сам дурак – мне бы не тешиться над ними, а замуж выдать. Они хоть и не красотки, Елене не чета, зато хозяйственные. Иной боярин такой жене был бы рад, особенно который вдовец. Будто у меня во в дворце блины печь и полотно ткать некому!

– Жалеешь, что так с ними обошелся? – Медоуса прищурилась.

– Жалею, да что теперь толку? Сделанного не воротишь. Знать бы еще, где они теперь… Словом, я и поверил им – от зависти и досады и не того еще сотворишь. Но ты!

Поставив кубок назад на поднос, Салтан наклонился и сам взял Медоусу за руку.

– Уж не тебе было завидовать – что тебе в царском троне! Ты захочешь – у тебя их сорок будет, разве нет? Ты девок научила в Святки прясть, хоть и не по обычаю то. Ты сына моего приняла. Зачем же погубить хотела? Без тебя бы его на свете не было, а я бы на боярышне женился и Елены вовек не знал.

Медоуса не сразу ответила; полуприкрыв глаза, она будто в задумчивости рассматривала Салтана, его мускулистые смуглые плечи, грудь с золотым крестом на цепочке. Кроме креста, на нем ничего и не было, только еще одеяло, но об этом он не беспокоился – кого и чем он тут может удивить? Однако пауза затягивалась, и против воли мысли Салтана свернули туда, куда и должны идти мысли молодого мужчины наедине с молодой красивой женщиной.

Наконец Медоуса подняла глаза и взглянула ему в лицо.

– Умен ты, Салтан Салтанович, – вздохнула она, вроде и восхищаясь, и сожалея. – Хоть и молод…

– Я с семи лет один на троне. На войне два года провел, всякое повидал… Измену пережил, молодой жены с чадом лишился. Тут или думать научишься, или курам на корм пойдешь.

– Ну, слушай. – Медоуса взяла с подноса синюю виноградинку, задумчиво положила в рот, и Салтан не мог оторвать глаз от ее ярких губ, пока она жевала. – Есть белый свет, и есть темный свет. В белом свете одни силы правят, в темном – другие, и даже я всех тех сил не знаю. В Подземье Кощеевом стоят горы Волотовы, и живут в них волоты – те, что прежде людей землей владели да после под землю ушли.

Салтан кивнул: сказаний о волотах он знал немало.

– И жизнь их идет своим порядком. Солнце днем над землей на конях ездит, ночью – под землей на лебединых крыльях летает, стало быть, когда у вас день, у них ночь.

– А сейчас-то мы в каком свете: белом или темном?

– Сейчас мы на границе меж тем и другим. Куда я выведу отсюда, туда ты и выйдешь. И у них, у волотов, свои порядки заведены, как у людей, свои обычаи, только все наоборот. А есть и такие там чудища, коим никакие законы не писаны, обычаи неведомы. Вышел раз летом, в самый праздник Купальский, князь волотов Мракота из дома, стал свое хозяйство проверять – а лучшего его быка и нету. А виден только след такой, будто змеи огромные проползли. Взял он свою дубину любимую, самую большую, из цельного дуба кряковитого вытесанную, и пошел по тому следу. Шел, шел, до самых темных пещер добрался, куда и ему-то идти было боязно, ибо живет там тьма предначальная. И нашел Мракота в дальней пещере своего быка, а при нем – чудище: выше пояса оно как женщина, а ниже бедер вместо ног – четыре хвоста змеиных. Во времена незапамятные была она богиней и целые народы порождала, а ныне ушла в глуби земные и никто уже о ней и не помнит. Но лицо и телом женским была она столь прекрасна, что позабыл обо всем Мракота и вступил с ней в супружество…

Вообразив это, Салтан ощутил тягу перекреститься, но не посмел шевельнуться, чтобы не отвлечь Медоусу от рассказа. Но все же бросил оценивающий взор на подол ее платья: тонкий шелк обрисовывал человеческие бедра и голени, и видна была небольшая изящная ступня. На душе несколько полегчало.

– Богиня змееногая плод носила чуть не три года, а потом сына родила. Взял его себе Мракота, назвал Тархом, что значит «сильный, могучий, волнующий». А у них, у волотов, в середине лета, на солнцестоянии, нельзя жениться, как вам, людям, нельзя на солоноворот. Родился Тарх к исходу марта, когда земное солнце на лето поворачивает, силу набирает. И потому в своем подземном царстве был он проклят. И сказала Мракоте змееногая богиня: сын мрака рожден для света, в белом свете ему жить. Но чтобы не нарушилось равновесие мировое, другой царский сын должен здесь, в темном свете, его заменить. И призвал меня Мракота, и передал волю супруги своей ужасающей…

Медоуса замолчала, опустила веки, снова взяла Салтана за руку и не отпустила. По ее лицу проносились тени жутких воспоминаний, и Салтан невольно ощутил сочувствие к ней. Она могущественнее всех земных цариц и королев, но и упаси бог от такого могущества и налагаемых им обязанностей.

– Повелела она найти в белом свете дитя, что было бы рождено в нарушение трех запретов и создано для темного света, – снова заговорила Медоуса, не открывая глаз, и ее черные девичьи ресницы трепетали. – Вышла я в белый свет, повитухой обрядилась, нос подлиннее отрастила да на поиски пустилась. – Она открыла глаза, в голосе ее зазвучала приправленная насмешкой жалоба. – Ходила, бродила, все царства-государства исходила… три пары сапог железных сносила, три посоха железных истерла, три каравая железных сглодала – не нашла такого дитяти. Да и поняла: надобно мне сперва сыскать для него родителей…

Медоуса обратила на Салтана доверительный взор и мягко, словно чуть раскаиваясь, склонила голову к плечу:

– Дальше ты знаешь.

Он невольно усмехнулся: так ловко все объяснила, что и не возразишь.

– Но зачем ты, – Салтан взял ее за обе руки и подтянул к себе, – всю эту интригу затеяла: грамоту подменила, Елену с дитем в море спровадила?

– Для того! – Медоуса подалась к нему и почти прижалась к груди. – Родилось дитя для темного света, надобно было его на темный свет переправить! Таких детей не убивают, крови их не проливают. В бочку да в море – самое лучшее средство. Приплыл бы он куда надо – прямиком в Волотовы горы. Ну а мать с ним заодно – она ведь дитя не дала бы. А бояре были и рады – по виду жалели ее, а про себя всяк думал: вот у нас царь молодой опять холостой, глядишь, через годик и моя Анфиска царицей станет.

Она так убедительно это произнесла, что Салтан засмеялся. Медоуса тоже засмеялась, преданно и доверчиво заглядывая в глаза.

– Да Царь Морской мне всю пряжу спутал! Кто же знал, что он тебе обязан и на помощь поспешит! Дочерей своих пошлет, чтобы бочку на сушу вынесли, на остров дикий, да еще и город дитяте подарит, чтобы жил и княжил там! А вырос Гвидон таким молодцом, что Кика, дочка моя, в него влюбилась, захотела его в мужья себе и слушать ничего не стала!

Теперь Салтан разглядел в Медоусе немалое сходство с Кикнидой – те же большие глаза, черные брови-стрелы. Но Кикнида с ее более тонкими чертами была, пожалуй, красивее, зато Медоуса внушала восхищение одухотворенностью и силой своей красоты.

– И раз уж Гвидон наш, Понтарховой добротой, в белом свете княжить стал, я и согласилась дочку за него выдать. Не хочу, чтобы Кикнида за Тархом жила, клянусь тебе Алатырь-камнем! Хочу, чтобы Гвидон ее воротил. Буду помогать. Верь мне, Салтан Салтанович. Я тебе буду другом верным… У меня-то ноги не змеиные!

Медоуса подмигнула, высвободила руки из рук Салтана и положила ему на плечи. К груди его прильнула ее грудь, отделенная лишь тонким, как цветочный лепесток, слоем нежного шелка. Лицо ее придвинулось близко-близко, глаза-звезды заслонили весь свет. Опуская веки, Салтан ощутил на губах горячий поцелуй и ответил, уже ни о чем не думая.

Поднос с угощением исчез неведомо куда, свечи сами собой погасли…

Проснулся Салтан, будучи в пышной постели один. Ставни с окон исчезли, солнечные лучи лились сквозь цветные стекла, падали на персидский ковер, сияли в позолоте на стенной росписи. Его одежда, вычищенная, как новая, была аккуратно сложена на лавке у двери. Оглядевшись, Салтан помотал головой. Ему приснилась ночная беседа с Медоусой? Лучше бы так… Но то, что она рассказала: о встрече князя волотов со змееногой богиней, о рождении Тарха, о том, как Медоуса в облике старой повитухи по прозвищу Бабариха устроила сперва рождение Гвидона, а потом законопатила его в бочку, он помнил очень хорошо. Теперь многое стало понятнее. Но радовали открытия мало. Чтобы Гвидону вернуть жену, придется спуститься в Кощное Подземье и вступить в схватку с порождением змееногой богини…

Наполовину одевшись, Салтан вышел из спальни. В палате, где вчера ужинали, встретил Медоусу: теперь на ней была вышитая голубым шелком белая сорочка и сарафан, того же бледно-голубого, льдистого цвета атласа, с шитой жемчугом широкой полосой серебряной парчи от груди до низа. Улыбнувшись ему, как ни в чем не бывало, она послала его будить Гвидона, а потом указала им путь в баню – там уже все было готово. Невидимые руки истопили печку, поддавали пару, подавали веники. Салтан только надеялся про себя, что эти невидимые слуги – не те три девки, что встретились им по пути сюда.

Когда вышли, уже был накрыт завтрак: и яичница на сале, и каша на молоке, и блины с медом. Медоуса опять не села с ними, но улыбалась и имела вид заботливой хозяйки. Помня ночные приключения, Салтан посматривал на сына не без смущения, но тот, похоже, ночь провел спокойно, ни о чем не подозревал и был полон жажды поскорее тронуться в путь.

– Вот я вам кое-что в дорогу собрала, – будто обычная баба, сказал Медоуса, когда они поели, показывая два простых дорожных мешка. – Скатерти-самобранки нет, но с голоду в пути не помрете.

– Ты обещала что-то для волота, чтобы поменяться, – нетерпеливо напомнил Гвидон.

– Обещала – дам. Держи, удалец.

Медоуса вынула из-за пазухи маленький мешочек красного шелка на золотом шнурке.

– Как дойдешь до Тарха, отдай ему и скажи: Медоуса-Стражница ему шлет поклон и волей своей материнской приказывает – выкуп, ему назначенный, принять, а Кикниду законному мужу воротить.

– Волей материнской? – Гвидон удивился. – Ты, что ли, ему мать?

Словно пол дубовый растаял у Салтана под ногами: да неужели Медоуса и есть та богиня змееногая, только человеком прикинулась, чтобы его к любви склонить…

– Кикниде я мать! – напомнила Медоуса, не дав ему времени облиться холодным потом.

И бросила на Салтана многозначительный взгляд: сам решай, чем с сыночком поделиться.

– Что-то маловат выкуп-то? – Гвидон взвесил мешочек на руке. – Согласится ли он… Кикнида-то моя побольше будет!

– Здесь, милок, такое сокровище заключено, что ни в сказке сказать! – очень искренне ответила Медоуса, и Салтан подумал, что ей, как видно, на самом деле жаль с этим сокровищем расставаться. – Превыше всех богатств земных. Ты подумай, – она лукаво улыбнулась, – может, оставишь сие сокровище себе, а Кика пусть с Тархом живет?

– Да ну ты что! – Гвидон ожидаемо обиделся. – Мне Кика всего дороже, никакие сокровища мне без нее не надобны!

– Ну так ступайте, не мешкайте! – Медоуса вздохнула и устремила на Салтана печальный, сожалеющий взгляд.

Он понадеялся, что печалит ее разлука, а не их будущая участь.

– Увидимся еще… сватьюшка? – Он приподнял бровь.

– Даст бог!

Первой Медоуса вышла из палаты и через несколько переходов вывела гостей на высокое крыльцо. Да уж, это была не та избушка, в которую они вошли ночью, – настоящий дворец из множества зданий и крытых переходов, шатровых пестрых крыш с блестящими бронзой флюгерами, с пузатыми столбами. В частом переплете окошек под резными наличниками блестели круглые стеклышки: золотисто-желтые, зеленоватые, голубоватые, чуть лиловые. Перед крыльцом расстилался широкий двор, по сторонам двора начинался плодовый сад с цветущими яблонями, а впереди были широко раскрытые резные ворота.

Медоуса спустилась с крыльца, пересекла двор и вышла за ворота. Дворец стоял на горке, и от ворот открывался широченный, не хватит глаз, вид: блестящая лента извилистой реки, обрамленная золотистыми песчаными обрывами, с одной стороны – темно-зеленый лес, с другой – пестрые от цветов луга и березовые перелески. На ближних опушках легко было различить белые как молоко стволы веселых берез и янтарно-желтые сосны, а дальше густые леса сливались и казались мягким покровом густо-зеленого мха, одевающего плавные изгибы холмов. Песчаная дорога убегала от ворот, скользила то вверх, то вниз по пригоркам и терялась за горизонтом. Воздух был упоительно свеж и прохладен, напоен запахом смоченных теплым дождем трав, и радуга от того дождя касалась нижним краем дальнего березняка – казалось, ступай, и скоро сможешь тронуть ее ладонью.

Уж не по радуге ли придется идти, мельком подумал Салтан. Но опомнился: им держать путь не вверх, а вниз…

– Вот вам провожатый.

Медоуса вынула из рукава черно-серое птичье перо и подбросило – перо пролетело чуть вперед и зависло над дорогой.

– Ступайте за ним – куда надо, доведет. Бог вам помочь!

Медоуса обняла Гвидона, потом Салтана, украдкой поцеловала его, помахала рукой. Помахав ей в ответ, отец и сын пустились бодрым шагом по дороге. Спустившись до половины холма, Салтан подумал: не оглянуться ли посмотреть – стоит ли еще Медоуса у ворот, смотрит ли вслед? Но не стал. Некое чутье подсказало: не увидит он на холме ни женщины в жемчужно-голубом сарафане, ни самого дворца. Они давно уже не в своем мире, а темный свет не позволяет оглядываться и возвращаться. Здесь можно идти и смотреть только вперед.

И жалеть не о чем: коли суждено, оставленное позади вновь повстречается, как бы далеко от него ты ни ушел.

Глава 7

Шли легко, на дорогу падала тень берез, оберегая от знойных лучей, из глубины леса веяло свежестью. Гвидон был бодр и даже насвистывал. Потом запел вполголоса:

Сухота ты сухота,Полынь, горькая трава.Эх-хо, эх-хо-хо,Полынь, горькая трава.Уж я пашенку пашу,Сам на солнышко гляжу.Эх-хо, эх-хо-хо,Сам на солнышко гляжу.Уж как добрыя женыМужьям есть принесли.Эх-хо, эх-хо-хо,Мужьям есть принесли.А моя шельма-жена,Позабыла про меня.Эх-хо, эх-хо-хо,Позабыла про меня…[1]

– Эх ты, пахарь! – насмешливо окликнул его Салтан. – Когда же это ты пашенку пахал?

– Да я не пахал. Так, вспомнилось… Это белка наша пела, бывало. Она множество этих песен знала – и веселых, и грустных. Но веселых больше. Как примется скакать, платочком махать, только пятки мелькают – стар и млад засмотрится, заслушается, и всем весело.

Они шли дальше, и скоро Гвидон опять запел:

Позабыла по меня,Позапамятовала.Эх-хо, эх-хо-хо,Позапамятовала.Уж я вырежу лозуНа свою шельму-жену.Эх-хо, эх-хо-хо,На свою шельму-жену…

Потом Гвидон замолчал, будто опомнился, коснулся мешочка на шее.

– Знаешь, бать, – он обернулся к Салтану, – мерещится мне, что тут в мешочке что-то шевелится.

– Шевелится?

– Ну. Иду, а оно как будто копошится…

– Оно живое? Этот выкуп?

– А черт морской его ведает. Я так пощупал – оно вроде яйца какого и твердое. На, сам потрогай.

Гвидон остановился и подал Салтану красный мешочек, висевший на шее. Салтан осторожно взял его в руку. Сквозь красный бархат прощупывался округлый, но чуть продолговатый твердый предмет, гладкий на ощупь, поменее куриного или утиного яйца, а скорее как яичко болотного луня. И – Гвидон был прав: пока Салтан держал мешочек в руке, ему показалось, что яйцо под бархатом вздрогнуло раз и другой.

– То не яхонт, не кольцо – жаро-птицино яйцо! – продекламировал Гвидон, как видно, тут же сочинив.

Салтан усмехнулся:

– Может, и так, да как бы та жар-птица у тебя за пазухой не вылупилась! А то улетит наш выкуп – и поминай как звали!

– Я шнурочки-то попрочнее завяжу! – пообещал Гвидон. – Если и вылупится, то из мешка не улетит.

– А с мешком?

– Тогда и со мной вместе! – решительно заявил Гвидон и сунул мешочек под кафтан.

Они тронулись дальше, и вскоре Гвидон снова пел в задумчивости:

Подъезжаю ко двору,Жена ходит по двору.Эх-хо, эх-хо-хо,Жена ходит по двору.Уж ты женушка-жена,Где, сударушка, была?Эх-хо, эх-хо-хо,Где, сударушка, была?

Когда миновал полдень, они присели на низкий ивовый ствол в тени у реки, раскрыли заплечный мешок от Медоусы. Припасы там оказались самые простые: каравай хлеба, пироги с курятиной и кашей, копченое сало, несколько печеных яиц.

– Да уж, это тебе не с царской поварни! – подмигнул отцу Гвидон, однако с молодым задором набросился на еду. – А что, – пробурчал он с набитым ртом, – тетка Ироида и правда так стряпала хорошо?

– Да вроде хорошо. – Салтан постучал печеным яичком о ствол, на котором сидел. Как многие молодые люди, имеющие дело, он дома почти не замечал, что именно ест. – На войне я и таком яичку бывал рад, а как домой воротился, да как узнал, что с вами сделалось, так и вовсе мне белый свет стал не мил, все противно. Любой пирог мне был горек, что кора осиновая…

Они поели, потом немного подремали на траве, пережидая самое жаркое время. Серое перо сидело на стволе у них над головами. Салтан, ночью спавший мало, подремал бы еще, но Гвидон торопил его в дорогу: ему не терпелось добраться до Волотовых гор и вызволить жену. Салтан понимал его – и самому хотелось поскорее покончить со всем этим и к Елене вернуться, – но причин сильно спешить он не видел. От этого края, открытого и прекрасного, до сумрачных Волотовых гор, куда солнце заходит только ночью, было еще очень далеко…

Но вот перо сорвалось с ветки и затрепетало в воздухе, призывая в путь. Салтан снова надел дорожный мешок, Гвидон взял на плечи лук в налуче и колчан со стрелами, и они тронулись дальше. Пересекли широкую, но неглубокую реку по выступающим камням, а на том берегу начинался густой лес – в него и нырнула дорога, сделавшись тропой. Шагая по ней, Салтан оглядывался – не появится ли вновь всадница из тумана или из огня? Но никаких существ, способных к разговору, им за весь день не встретилось – как и человеческого жилья. Зато зверей было немало: то лисица перебежит дорогу, то куница, то заяц. То промчится за елями олень, раз показались два лося, задумчиво жующих хвою. При виде их Гвидон, как выяснилось, страстный охотник, хватался за лук, но Салтан останавливал его – некогда им возиться с добычей, да и много ли они сумеют унести? Как припасы кончатся, вот тогда, а сейчас в мешке еще что-то осталось…

Порой тропа вновь выходила из леса на открытое пространство, и становилось видно, что солнце постепенно клонится к горизонту. Отец и сын шли прямо за ним – на запад, а значит, серое перо вело их в сторону темного света. Они обсуждали: каков туда вход? Салтан вспоминал, что ему об этом известно из сказок:

– Скорее всего, это будет колодец глубокий или просто дыра в земле. Надо будет туда лезть. Но может и другое что оказаться. Дерево с дуплом. Не хотелось бы, чтобы… Может, повстречается нам жаба величиной с быка, или собака, тоже огромная, а в пасти пламя пышет. И скажет: полезайте ко мне в пасть. Придется лезть. Вход на тот свет и такой бывает. Ты смотри, не сробей, дружище.

– Я не сробею… дружище! – Гвидон, усмехаясь не без самодовольства, хлопнул Салтана по плечу.

Тот улыбнулся: хорошо бы. Сынок вышел неробким от природы – да и в кого бы? – но много ли он опасностей видел за свою младенческую жизнь? Даже зимы со снегом – и то не видел.

– Я ж, батя, в бочке родился! – со смехом добавил Гвидон. – Ну, не прямо в бочке, но до нее ничего не помню, мал был. А как стал понимать – вижу, мы в бочке. Мать плачет, говорит, погибель нам, а я думаю, может, нет еще. Слышу, у бочки снаружи волна плещет, играет нами. Я и давай просить: не губи, мол, наши души, выплесни ты нас… Услышали ведь, Понтарховы дочки! Повидаться бы теперь с ними, хоть спасибо сказать…