Лишний

Матвей Матвеев

Лишний

Глава 1

Я помышлял о суициде ещё в Токио, но решился лечь на рельсы лишь в момент, когда самолёт заходил на посадку в Вашингтоне – оттуда я проехал ещё с сотню километров до Нью-Йорка и, спускаясь в подземку, всё же передумал: меня, однако, беспокоила не сама смерть, а антисанитария, поэтому было решено выбрать метро почище – по крайней мере так, чтоб в нём не было крыс; на попутках я добирался до Сан-Франциско и первым рейсом улетал в Париж – настолько привлекательной казалась идея исчезнуть в холодных водах Ла-Манша; маршрут всегда был одинаков, менялась последовательность: иногда сначала было Токио, потом Вашингтон – Нью-Йорк – Сан-Франциско – Франция, иногда отправной точкой становился Шарль-де-Голль, с некоторой периодичностью я стартовал в Сан-Франциско: но как бы я ни бежал за смертью, всё время я отдалялся от неё дальше и дальше. Нигде я не находил в себе сил совершить последний рывок к желаемому – казалось, что смерть – процесс интимный, а я стремился нарушить этот интим долгими прелюдиями – нарочно я взносил нож над головой, как бы намереваясь снять скальп, а потом опускал его, желая лишь из уважения напоследок провести по артериям вен на своих руках, но ввиду слабовольности быстро сдавался.

Глядя на табло в аэропорту Токио, я увидел до боли знакомую надпись Moscow, но казалось, что расстояние, добровольно выстроенное между мною и этим городом, со временем стало настолько большим, настолько неимоверным, что будь я хоть трижды Васко да Гамой, мне бы потребовалось как минимум ещё две жизни, чтобы преодолеть его.

Я оказываюсь там, где не должен был – мой взор тут же падает на ленту, по которой тараканами пробегают один за одним чемоданы, розовый идёт вслед за фиолетовым и в эту яркую палитру, словно сирота, пытается встрять чёрный, за котором катится уже белый, с выгравированным на нём мишкой и надписью “I love you” – далее зелёный коридор, проверка документов и, наконец, соглядатаи власти – и уже неважно, пытаются ли они играть роль встречающих влюблённых или таксистов, разрывающихся между личной жизнью и желанием заработать на эту самую жизнь копеечку – они расходятся, уступая мне, и я сажусь в первую встретившуюся жёлтую машину – там я называю адрес, который мне нужен, но которому при всё этом не нужен я, и водитель плавно давит правой или левой ногой по педали, а я тут же слышу, как мой чемодан, в котором лежит всё самое ценное, что у меня есть и чего у меня одновременно с тем больше нет, начинает скакать вверх-вниз под давлением дорожных ям, лежачих полицейских, не случившихся аварий и выбежавших на шоссе суицидников-пешеходов, и я, разъярённый временем и пространством, в которых я застрял, пытаюсь завязать диалог с водителем, но на каждый мой вопрос он кивает – либо да, либо нет – и я спрашиваю его имя, пытаясь поставить его в тупик, но он вновь и вновь повторяет одни и те же движения головы – либо вверх-вниз, либо лево-право.

Мы доезжаем и я выхожу из машины, прощаюсь с ним так, словно мы знакомы чуть больше, чем полчаса. Передо мной квартира, в которой я некогда прожил больше 20 лет. Интересно, насколько сильно слово “некогда” выбивается из общего контекста – я думаю про себя, не вслух, что было бы вернее сказать, что “некогда” я отсюда уехал, некогда я купил билет в один конец и некогда я почему-то решил, что мне стоило бы вернуться и попробовать начать всё сначала именно тут.

Вашингтон, Нью-Йорк, Рим, Токио, в конце концов – даже в Валенсии я мог бы назвать как минимум несколько кладбищ, но тут… тут ни одного.

Самолёт приземляется в Вашингтоне, выкатывается за пределы ВПП в Токио, в Нью-Йорке состав сходит с рельс из-за постороннего объекта, в Риме мы танцуем под пластинку “The Smiths”, в Париже мы впервые целуемся, в Праге я вижу её голой, а в Амстердаме она предстаёт передо мной во всей красе – я пытаюсь уловить каждую фибру её души – и понимаю, насколько она прекрасна в том виде, в котором я вижу её сейчас – она абсолютно нага, но в моих глазах она всё ещё в одежде – я вижу её джинсы, ремень, бьющийся о её колени, оправа её очков уже сломана, но она даже и не думает об этом, она идеальна такой, какой она есть – и вот я спрашиваю, а зачем я тебе, но она молчит – я вижу, как её отражение в зеркале мутнеет, сначала исчезает правый глаз, затем ухо, постепенно растворяется нос, нога, рука – и вот она исчезает полностью – а я бьюсь грудью о зеркало, избиваю руками стену, с моей спины стекает, кажется, литр крови, а голова всё также продолжает лежать на рельсах – и тут я слышу, как передо мной тормозит состав и мир постепенно погружается во тьму – и я думаю про себя о том, как всё же он, этот мир, прекрасен. Клуб отчаянных самоубийц-домохозяек. В пасту полагается добавить чуточку цианида, но во избежание отёка не добавляйте сыр – во всяком случае, на него у вас аллергия.

Дверь открывается. Она смотрит на меня, а сзади стоит её муж – он спрашивает, кто пришёл и выходит в коридор посмотреть. Завидев меня, разворачивается и двигается в обратном направлении.

Мы знакомы? – спрашиваю я.

А что ты тут делаешь?

Столько боли в её голосе – будто комета эпохи разбилась о горы Тибета и вот, я, окровавленный, опечаленный и мёртвый, вынужден отчитываться за то, что “некогда” позволил себе умереть.

Ты ведь…

Да.

И мы молчим. Голова. Моя голова всё ещё лежит на рельсах, а тело стоит тут и ведёт этот диалог. Отчаянные попытки продолжить обрываются внезапно возникшим молчанием.

******************************************************

Дверь закрывается перед моим лицом – и я вижу, как из-под угла подглядывают все: мой отец, моя мать, моя сестра, мой брат. Мой брат? Ведь его голова тоже должна лежать на рельсах, а он стоит тут – тело его отрывается от земли – нож падает из рук – кровь стекает по кистям его рук и, едва задевая недавно купленную белую рубашка, сливается в единую лужу на полу – он падает замертво, но не умирает – более того, он делает это (то есть остаётся в живых) специально, чтобы придти сюда и встать тут, за углом, чтобы наблюдать и дальше – он наблюдает за тем, как я дёргаю дверную ручку, кричу, взывая к помощи, и вот, когда наконец ко мне спускается ангел и, схватив в правую руку мою левую, а левой вцепившись за дверную ручку, помогает мне открыть её и заталкивает туда – я вижу, как все они: все, мой отец, моя мать, мой брат и моя сестра – растворяются в том самом углу, за которым они стояли, в пространстве между спальней и кухней, и я бегу туда, бегу, что есть мочи, пытаясь нагнать хотя бы кого-то из них, но, никого не заметив, делаю пару шагов назад и лицом к лицу сталкиваюсь с ней. Она спрашивает, голоден ли я, но знает, что я могу не есть неделю. Мы идём на кухню и она наливает мне суп. Непродолжительный диалог: где я был всё это время. И почему я жив.

А я был в Токио, я был в Вашингтоне, я был в Париже, я был в Риме, я был в Тегеране, я был в Валенсии – и в каждом из этих мест я умер: где-то я умер один раз, а где-то два; где-то меня переехал поезд, а где-то поглотили морские волны, но она обо всём этом не знает. И я рассказываю ей о том, что мне надо было просто переждать. Просто переждать. Воскреснуть. Я бы назвал это так – да, я ждал воскрешения.

Она говорила, что думала, то есть буквально – такой поток сознания, на который я не то что не обращал внимания, я даже не имел интереса этого делать – я думал о том, что мой брат стоял тут, а я помню, помню его бездыханное тело, каким я видел его ни раз: я видел его свисающим с петли, я видел, как сквозь зубы он улыбался, когда поезд проезжал по соседнему пути, но самое ценное – я видел, как кровь победила терзанья его души между жизнью и смертью и я помню, с каким интересом я заглядывал ему в глаза, когда, наконец, не зашла мать – но и та ничего не сделала, она лишь опустила его веки и вышла, а потом менялись дни в календаре: это была пятница, а потом суббота, воскресенье, пятница, вторник, пятница, среда, пятница, четверг, пятница и пятница уже никогда не кончалась – она была вечной. Я заходил в ту комнату, в которой он сделал это – то есть это была его комната и видел, как календарик, стоявший на одной из его немногочисленных полок, извещал о том, что сегодня пятница. И она, как казалось, уже никогда не перерастёт в нечто большее – в субботу, в понедельник или даже в воскресенье.

Она оголяется передо мной, но я не слышу. Я не знаю, зачем она это делает. Я вижу. Она стоит голая и я понимаю, что хочу думать о ней постоянно. Я хочу представлять её торс, её рёбра, её плечи, её ноги, руки, ладони, пятки, сердце, пускающее кровь по её венам, лёгкие, которыми она дышит, почки, печень, желудок – в ней было идеально всё, но она накидывает на себя халат и спрашивает, что я видел. А я видел всё – я видел мирозданье, я видел карту мира, опечатанную на её родинке, я видел её грудь – и я спрашиваю, а куда пропал он, её муж? И она молчит, а я вижу его, выглядывающим из-за угла – он стоит там, с моим братом, сестрой, матерью, отцом. И она молчит, но уже громче – и сквозь это я слышу: “Он умер”.

Глава 2.

В Вашингтоне умирать было скучнее всего, в Токио слишком красиво, в Тегеране слишком вульгарно, в Париже слишком холодно, в Риме просто слишком. Москва на фоне всего остального казалась самым идеальным городом – тут соответствовало всё: я мог и утопиться, что, конечно, было бы похабно; броситься под поезд, сорваться с крыши, но я уже и не хотел умирать, хотя, конечно, не мог избавиться от этой мысли, которая уже больше стала привычкой, но я все равно не хотел.

В Москве смерть казалась милой, симпатичной девушкой, которая ехала около меня в метро, на соседнем ряду, и в пролёте между Курской и Площадью Революции она подходила ко мне и присаживалась слева, облокачиваясь своей головой на моё плечо, она не спрашивала, как у меня дела и в целом не соблюдала никаких формальностей, она называла своё имя – и этих имён у неё было настолько много, что я не запомнил ни одного: она была блондинкой с именем Вера, короткостриженной Елизаветой, рыжей Дашей и моей любимой – брюнеткой Соней, но даже того я не помнил: мы общались недолго, возможно, минуты две-три, но мы не обсуждали ничего – мы общались фразами, а не предложениями, а потом она проваливалась сквозь пол вагона и оказывалась на рельсах и я больше не замечал под своими ногами земли, я видел ток, бесконечный ток, бегущий по её коже, бесконечные рельсы, на которых лежало её бесконечное тело и я видел, как она бесконечно мучается перед тем, как один раз умереть и отправиться в бесконечность. Но мы всегда выходили на одной станции и шли по одной платформе в одну сторону и я видел, что она всё ещё жива, движется, так же как я, дышит, подобно мне, её лёгкие способны вдыхать, сердце способно биться, а душа – чувствовать, но всё это будто не шло вровень с тем, за чем я наблюдал ещё совсем недавно – за ней, на тех самых рельсах. Мы выходили на улицу и я поворачивал направо, а она налево. Я ненадолго останавливался, чтобы посмотреть, куда она пойдёт, но она растворялась в церквях, в переулках, в ресторанах, магазинах, улицах, пешеходах, автомобилистах, огнях, фонарях, пожарах, в шуме – её не становилось и она не просто прекращала быть, казалось, что её никогда и не было.

Я видел её в Греции – там со мной разговаривала Сапфо, в Париже я общался с Хедаятом, в Калифорнии с Лондоном, в Вене – с Вейнингером, в Токио – Юкио Мисима – но в каждом из них я видел её и она постоянно шла со мной на контакт, зазывала, манила, соблазняла, раздевалась и раздевала в ответ, но никогда – никогда она не видела меня голым, как и я её, даже будучи нагими мы стояли друг перед другом в одежде, покрытые по плечи. Я помню цвет её глаз – точнее цвета – они были зелёными, карими, голубыми, иногда жёлтыми, что символизировало о её плохом состоянии, иногда они окрашивались в красный – и я не знал, что это значит.

Её муж умер. Отчего? – интересуюсь я. Суицид.

Моей сестре двадцать четыре, мне – двенадцать, то есть разница между нами ровно в половину, но даже её хватает, чтобы расстояние было завершено на все сто, мы абсолютно не понимаем друг другу: там, где я вижу солнце, она видит луну, там, где в моих глазах зажигается огонь, в её – тускнеет, пожалуй, разве что кроме брата – он был некой опорной точкой наших интересов: его смерть не разделила, а сблизила нас. Мы оба понимали, насколько бесполезными были его предыдущие попытки ухода – он неправильно завязал петлю, лёг не на тот путь, такова была его жизнь (c’est la vie), но в конце концов ему удалось выбрать правильный нож, правильный диаметр разреза, угол, локацию – и хотя в его глазах читалось то, с какой досадой на себя, с какой обидой на мир, с какой тоской внутри, с какой душевной пустотой, заполонившей весь его мир, с какой страстью он хочет, чтоб ему помогли в эту последнюю секунду – он обнимает меня, нашу маму, сестру, протягивает руку отцу и все смотрят на него, я слышу стук сердец, сплетённых в одно целое, но в нём – в отдельной личности, в человеке со своими качествами, навыками, характером – все видят себя.

Посреди ночи звонит отец и говорит, что у него рак. Отойдя в подвал, он стреляет себе в голову.

Вечером того же дня – часов 18 спустя – мы получаем извещение о смерти матери.

И мы остаёмся вдвоём – мне 12, а ей 24. Я что-то спрашиваю и она что-то отвечает, мы продолжаем сидеть дальше в тишине, которую прерывает её возглас.

И жизнь продолжается.

И она бы могла стоять здесь сейчас – теперь уже мне было бы 24, а ей 36, но её тут нет, как нет её уже нигде – я искал её в её любимых барах, ресторанах, улицах, я заглядывал в церкви и вопрошал священника помочь мне найти её, я забегал в монастырские школы и кричал на монахинь, изначально ведая, что они и не знают, кто потерян – я бегал по городам, по странам, я опускался на морское дно и вытаскивал оттуда жемчуг, но, обнаруживая лишь в камни в ладонях, падал навзничь и кричал ещё громче; я искал её в магазинах, в обувных, в продуктовых, в придорожных кассах всех городских вокзалов, в гримёрках театров, в массовке телепередач, в больничных койках, моргах и ходил по кладбищу, озираясь на таблички в отчаянных попытках найти её инициалы хотя бы там. Но Л.С.В. не было нигде – она пропала окончательно, я даже не знал, жива она или нет. Её телефоны были недоступны, по её адресу жила какая-то старушка, которая, открывая мне дверь, любезно приглашала пройти – я чувствовал её одиночество так, словно оно принадлежало и мне в том числе, хотя и знал, что с нею меня ничего не связывает. Как удивительно то, что одна квартира у двух разных людей вызывает разные воспоминания и ещё обиднее от того, что то, что должно было сейчас быть частью моей обыденности вдруг стало воспоминанием. Неужели она умерла, пока самолёт набирал нужную скорость в Токио или пока в режиме крейсерского полёта пролетал над Сиэтлом. Может, она умерла в момент, когда я получал багаж уже тут – в Москве. Или когда я только-только собирал вещи ещё там, на другом конце света?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.