Как в осознании того, кто он есть и кем перестал быть, так и в осознании того, где именно он находится теперь. Поскольку на этом пути уже нет границ, замыкающих возможности его персональной трансформации, и нет границ, положенных частными законами существования в профанном мире, то он уже может иметь надежду на вступление на путь реализации в себе сверхчеловеческого. Эти предпосылки коренятся в неотъемлемом уже присутствии интуиции об актуальной бесконечности (Вечности) как не разложенной по времени, а присутствующей в каждый момент. Степень консистентности такой интуиции, разумеется, может быть различной. При доминировании такого переживания существенно меняются и критерии того, что или кто есть внутреннее «Я». Понятно, что таковой уже соотносится с другой шкалой бытийных модальностей. Строго говоря, он находится выше и тех отметок, которые характеризуются значением – «бесконечность». Но, формально говоря, соответствие по этой шкале данной проявленности сущности обозначает и степень онтологической полноты. Гипотетическое же её продолжение за пределы всех потенциальных бесконечностей вообще делает невозможным бытие как таковое. Это продолжение уже за пределами всякой дихотомии «бытие – небытие».

Это потому, что вся совокупность модальностей бытия перестаёт быть таковою, утратив признаки оформления и ограничения в какой-либо множественности. Она есть актуальная бесконечность. Следовательно, она и есть ВСЁ, поскольку двух актуальных бесконечностей не может быть. Разумеется, если бесконечность понимается не в ограниченном математическом смысле. Но, следовательно, модусы бытия есть всего лишь её манифестации. Неограниченность свободы в привязывании (и отторжении) к содержанию бытия-самого-по-себе не определённых никакими ограничениями модальностей в его интуитивном опознании как раз и препятствует его конституированию.

Неискушённое сознание игнорирует вопрос о бытии в отсутствии для него значимой альтернативы, а чрезмерно искушённое подозревает в навязываемой ему альтернативе химеру космической инерции рассудка.

Вновь приобретённая интуиция о Вечности не является скорректированной временной модальностью бытия, но она, в частности, вытесняет (отменяет) гипотетическую актуальность разворачивания панорамы именно темпорального вписывания сущего в Вечность.

В отсутствие же иллюзорных различительностей покинутого в восхождении уровня обретённые модальности Вечного, в принципе, не отличают его ни от каких других ипостасей абсолютного (Вечность, Всё, Абсолют, Я, Искомое Сокровище,…). Но иллюзорное различие между ними гипостазируется в меру и степень нового уровня ограничения их манифестации. Это Сокровище и не может быть иным, чем предметом принципиальной ориентации сущего на поиск его. Но найти его невозможно ни на каком уровне расположения сущего в иерархии бытия. Оно «не от мира сего» во всех мирах.

И темпоральность в расположении сущего при этом поиске делает достижение его невозможным. Ведь она (темпоральность) становится привязанной к сущему по тому свойственному сущему качеству, в котором и ориентировала его на фиктивную бесконечность, о которой речь шла выше. Всё та же «Вавилонская Башня»!

И потому сам поиск должен совпадать с тем, что взыскуется. Признаком причастности к искомому Сокровищу может быть только пронизывающий всё существо взыскующего в опознании искомого ответ: «Да, это и есть – То!» Последовательное восхождение в уровнях манифестации (в него и преобразуется механизм «уползания» к границам «пузыря» в процедуре потенцирования дурной бесконечности) принципиально насыщает субстанцию этого состояния, отбрасывая как химеры рассудка все различительности, альтернативы и дихотомии (материя – дух, субъект – объект, внешнее – внутреннее, существующее – несуществующее, возможное – действительное, вчера – сегодня – завтра, …).

Почему это так? Но ведь проекция (манифестация) на профанный уровень самой «лестницы», по которой осуществляется восхождение, и создаёт механизм темпоральности (время) на этом уровне. Планомерное движение по иллюзорному «плодотворному» пути и есть искажённый образ истинного восхождения. Но посвящение трансформирует человека из расположенности в темпоральном и фиксированности уровня проявленности в того, кто уже проходит свой путь не во времени, а в модальностях уровней проявленности, перманентно сохраняя в себе образ всей перспективы прохождения по этому пути. И это потому, что он уже не отделён фатальным образом от того, что является источником всех манифестаций и конечным пунктом в восхождении.

Здесь хорошо бы вспомнить, что модус бытия сущего определяется не его номинальной данностью как такового. При добросовестном «вдумывании» в этот факт мысль отказывается вмещать в себя возможность такой данности как безальтернативной перспективы бытийности. Эта возможность сохраняется, впрочем, как следование принципу единичности, инспирированному Единым, которое является первой, но не безальтернативной парадигмой модуса бытийности. Это не создаёт сущему проблем в его самодостаточности, но и не обнаруживает перед ним перспектив эскалации в степени полноты его бытия. Единичное сущее полно в себе на том уровне проявленности, в котором и находится в данный момент. Но, если вернуться к моим рассуждениям о генезисе Троицы (какое бы содержание ей ни приписывать), то можно вспомнить, что Единое соответствует своему статусу такового только в аспекте отражённости в Ином. Иначе оно не может не быть тем, что ещё не утратило непричастности к различению себя в аспекте исчисления (не может быть «стольким»). Таким образом, оно Единое, но единичность свою усваивает в контексте троичности. Это есть источник и блага, и зла. Как Единое оно есть парадигма полноты и завершённости в бытии, но и исключённости неограниченной перспективы его в бытийном потенцировании, а как Иное – парадигма трагической расчленённости и разорванности всякого сущего и горения его в огне отчуждения от Единого, но и перспектива в неограниченном его восполнении.

Сущее может избежать этого огня в перспективе опознания себя в единстве с утраченным в результате падения в такую множественность. И только перед лицом Единого.

Разумеется, все эти рассуждения – всего лишь взгляд «снизу». Это о том, что позволяет себя предположить на основании всегда скудного опыта только прикосновения к нему.

Итак, бытие всякого сущего выражается в опознании его как такового иными сущими. Но это возможно только тогда, когда оно опознаётся иным как само опознающее. В природе всякого опознающего нет двух предпосылок для того, чтобы было иначе. Что же ещё может быть опознано чем-то, как не оно само? Узнавание и есть принцип опознания. Узнавание себя, но в модусе утраченности.

Трагической парадигмой этого является миф о растерзываемом титанами Дионисе.

Хорошим примером такого понимания того, что сущих нет самих по себе, является один фрагмент из платоновского «Тимея», посвящённый тому, как демиург создавал космические элементы – стихии. Процитирую его вместе со своим комментарием (тоже как цитатой):

Прекраснейшая же из связей такая, которая в наибольшей степени единит себя и связуемое, и задачу эту наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех чисел – как кубических, так и квадратных – при любом среднем числе первое так относится к среднему, как среднее к последнему, и соответственно последнее к среднему, как среднее к первому, тогда при перемещении средних чисел на первое и последнее место, а последнего и первого, напротив, на средние места выяснится, что отношение необходимо остается прежним, а коль скоро это так, значит, все эти числа образуют между собой единство.

Немного поговорим об этом непростом месте в «Тимее» Платона. Он там, описывая творение демиургом Космоса, рассказывает, что демиург взял Огонь, Воздух, Воду и Землю. Потом он смешал их в указанной в тексте Платоном пропорции. Из рассуждений Лосева, Юнга, Ямвлиха и других я, когда-то, пытался понять смысл специфических пропорций. Там не было ничего удовлетворительного. В лучшем случае, ссылка на гармонию Космоса в свете совершенства математических соотношений.

А ведь Платон, как мне кажется, имел в виду факт манипуляции стихиями ещё на таком уровне творческого акта, когда нельзя было говорить о наличии (данности) четырёх стихий. На том уровне они ещё присутствовали в модусе неразличимости качеств. И откуда бы стихии могли взяться? Они сами есть плод творчества демиурга.

Ясно, что любому критически выдержанному уму совершенно неудовлетворительна даже констатация того, что демиург «взял Огонь» (откуда, и что это такое – «огонь»? ). Равно и остальные три стихии. И чем они различаются? Если различаются. Но указанные пропорции именно таковы, чтобы допустить возможность смешения, не ставя себя в положение необходимости этого уточнения. Важно, что их четыре, а перестановка их в отношении между собой не нарушает самих отношений в пропорциях. Значит, получаем возможность свидетельствовать о таком смешении ещё на том уровне проявленности стихий, когда их персональная (не в отношениях) природа не инспирирует обязательной различимости. Демиург ведь только-только творит Космос. И вместе с этим он творит и модус «огненности», и модус причастности к другим стихиям (которые являются принципами «твёрдости», «текучести» и т. д.). Тогда в пропорциях (у Платона) они творчеством демиурга приобрели именно в соотношениях (и отношениях как стихий) различие. При этом замещение их друг другом не меняло этих соотношений! Они, как бы, в акте творчества демиурга впервые становились (на новом уровне манифестаций), в условиях указанного порядка и закона, разными стихиями, сохраняя в себе (для себя) каждая качество единой субстанции (первичной) и наследуя его в себе как главное качество, следуя единству своей природы. Заодно (что очень важно!), конечно же, и получаются необходимые условия для определения количественных отношений. В своих пифагорейских рассуждениях Платон описывает Великое Делание демиурга.

Демиург же имел всё, чтобы «насильственным» образом реализовать различие стихий, сохраняя их исходную тождественность. Стихии не были стихиями сами по себе. Они были таковыми только в отношении друг к другу.

Тут возможно возражение в том смысле, что и такие соотношения в пропорциях не обеспечивают полной неразличимости в элементах. Для этого нужно было бы, чтобы любая перестановка не нарушала этих соотношений. Но ведь даже и эти мои рассуждения имеют отношение не к физическому аспекту построения Космоса, а к отысканию принципов символизма, имеющих отношение к его формированию. Здесь выражена догадка о принципах соотношения как указании на то, что субстанция конкретных элементов сама есть производное от соотношений между ними. И символизм, который присутствует в рассуждении, не может предъявить Принцип во всей полноте, а только частично в подходящей символике. А его метафизические корни гораздо глубже.

Как выше сказано, бытие всякого сущего выражается в опознании его как такового иными сущими. Здесь может возникнуть естественный протест. С чего бы это самосознающее сущее нуждается для этого в опознании его кем-то или чем-то иным. Но у нас нет никаких достаточных причин для того, чтобы не усмотреть в его данной проявленности следование в акте самосознания исходной парадигме отражения Единого в Ином. В этом и открывается перспектива падения во множественность (в модусе «инаковости» Единого и его отражения в себе как Ином). И следование этой парадигме сквозь всю «бытийную» фактуру сущего. Также и человек, во внешней оценке фактуры своего самосознания осознающий себя как «эту» персону иным, чьё «местонахождение» и отношение к опознаваемому «себе» лишено определённости в модальностях данного уровня проявленности сущего. Он опознаётся «другим». Тот, кто опознаёт в этом процессе, – выше того, кто опознаётся (в «Ригведе» две птицы на дереве – одна клюёт ягоду, а другая, та что сидит выше, на неё смотрит). Но, наследуя действие в себе принципа единства, сущее позиционирует себя как «этот» в «этом».

О масках

Для разъяснения сказанного сделаем небольшое отступление. Всему сказанному можно придать очевидную аналогию с процедурой оформления всех возможных, но не проявленных, сущих, пребывающих хаотически и вне оформленного бытия. А акт частичной локальной оформленности символически обозначить приданием возможным сущим оформленности в масках. В сущности, в театре, пока он не превратился в «современный» из настоящего, маска и несла двойную нагрузку. Она была приданием ею, в частичном оформлении универсума всех возможностей, модуса оформленной персоны. Но она в гораздо более универсальном смысле символизировала обозначение ею сущего. Таким образом, маска была «жива» тем, что ею оформлялось… Не менее чем труп, который представляет собою скрытый за ним конгломерат многообразных психологических противоречий. Акт пластического оформления посредством маски, к тому же представляя некое сущее, является ликом в более истинном смысле, чем лицо того, кто пользуется им не для обозначения сущего, а для сокрытия его и манипулирования его психологическим отражением в персональной данности.

Таким образом, в истинном театре маска была символом того, что составляло принадлежность полноте возможностей проявленностей универсума. И актёр в своей метафизической свободе мог черпать оттуда все неоформленные возможности для выражения Сущего символическим образом и пластически. При этом персональное психологическое переживание не имело никакого значения в факте актёрского действия. Маска оформляла аспект универсального Сущего, а не индивидуальные переживания психологического содержания. Которые, впрочем, хоть и не универсальны, но вполне унифицированы в своей тривиальности. Маска представляла грань универсума, а в современном театре она – способ манипулирования психологическими деталями для описания «внутреннего мира человека».

И маска имеет двоякий смысл. Она оформляет манифестации сущего, но и спецификой сокрытия человека «приоткрывает для него» возможность наполниться универсальным, поскольку он тоже приобретает долю в причастности к её символике.

Кроме того, вышесказанное есть не только «подражание природе» в искусстве, но и описание самого предмета этого подражания.

К видению Иезекииля

Когда в сознании человека промелькнёт видение моментального вхождения в него и растворение в нём послания из иного мира; и вслед за этим – переживание освобождения от того, что опознаётся как косная и тяжёлая часть его естества (как освобождение от отжившей части себя… Как освобождение от части того в себе, что уже не жизнеспособно), то это происходит с редуцированным двойником этого человека в иной репрезентации Универсума. То есть, с ним самим. А его редукцией в частичном двойнике может быть и несколько иное существо. Ведь и животное есть редукция человека. Его генезис в метафизическом измерении может включать, и включает, и животных. А перспективы метафизического восхождения в свете Сверхсознания обещают и реализацию возможностей выше человеческих. Но в мире человека проявляются и опознаются архетипические знаки именно «надчеловеческого» мира. Ансамбли архетипических сочетаний собственно человеческого и его мира соединяются в общем символизме в живую надчеловеческую реальность. Но мы помним, что одним из таких знаков является представление превращений в Универсуме в качестве огня. Почему Огня? Сверхсущее освещает своим светом, вызывая сущих к бытию. Но разъятие единой природы сущих погружает их в огонь в противоречии друг другу в бытии.

И зримым символическим образом огня является Крест. Крест, на котором живое подлежит разъятию в Огне, но и воссоединению в Свете. Разъятие в Огне символизируется движением вовне («в разные стороны»), а воссоединение в Свете – возвращением. На кресте распятие – в огне мира горение. Горение в дольнем – вхождение в свет в горнем.

Живое представлено в генезисе редукциями его в метафизическом нисхождении его первообраза из Света. Редукцией человека является всё, чему он даёт имена. Иначе он и не может опознавать иные сущие, кроме как в печати на них себя. Это и есть действие в осуществлении причастности всякого сущего Бытию. А, что и было сказано выше, оно как Присутствие полагается в Сверхсознании. А через частную бытийность сознающего сущего получает бытийную причастность и всякое сущее.

А индуцируется человек в метафизическом генезисе и из животных. Почему? Потому что именно животные являются отражением частных граней человеческого, сохраняя признаки и общего с человеком соотнесения в когерентных репрезентациях в Универсуме.

Животных четыре, и они идут, не оборачиваясь, каждый в свою сторону. И возвращаются вместе. В этом видимый образ огня. Но возвращение их в воссоединение есть залог того, чтобы быть в Свете. На этом уровне проявления сущих нет препятствия одновременному действию разъятия в Огне и восстановления в единстве в Свете. Видятся не только соотносимые представления в Универсуме, но и проявленность в сущих на разных уровнях манифестации. Животные идут прямо и не оборачиваясь в четыре разные стороны, но и одновременно возвращаясь в своё единство неразъятого сущего… И пребывая в нём как одно лицо, обращённое во все стороны сразу. И то, и другое происходит вместе. Но разъятие на четыре стороны есть зримый образ креста. В каждом лице виден человек. У каждого животного четыре лица. В явлении на этом уровне манифестации нет препятствия слиянию в прообразе лиц животных. Все животные и их лица – суть одно. Они же и офаним. Это значит, что имеет место созерцание Иезекиилем сразу нескольких соотносимых репрезентаций Универсума в свете превосходящего их уровня манифестации. Уровня, на котором все они имеют в качестве прообраза – человека. Разъятого на Огне – Кресте в дольнем мире и воссоединённого в Свете горнего мира.

Иезекииль увидел общность разных соотносимых представлений в перспективе единства для них. Он уже был выше нормативного для человека мира, поскольку созерцал образы высшего уровня. Разные для его мира и когерентные. Разные, поскольку он был в каноническом мире человека. Но он уже и усматривал их архетипическую общность в высшем. Если бы удалось изобразить это видение в наиболее адекватном виде только в реалиях мира человека, то это и был бы символ в привычном представлении о нём. Но и само видение символично. Всё что в нижнем свидетельствует в образе о высшем, есть символ. Он занимает часть от созерцаемого высшего и свидетельствуя о нём, оставаясь в низшем.

Для продолжения рассмотрения этой темы мы сошлёмся на фрагмент об Уроборосе, который есть в «Призраках».

Уроборос – один из вариантов символического «усечённого» описания Универсума. Он символизирует и разъятиево множественность, и сохранение единства. Он один, но «их» и неограниченное множество. Один в другом.

«…и подобие у всех четырёх одно; и по виду их и по устроению их казалось, будто колесо находится в колесе… ободья у всех четырёх полны глаз…»

Платон же в «Тимее» говорит о том, что:

«…Бог сотворил душу первенствующей и старейшей по своему рождению и совершенству, как госпожу и повелительницу тела, а составил он ее вот из каких частей и вот каким образом: из той сущности, которая неделима и вечно тождественна, и той, которая претерпевает разделение в телах, он создал путем смешения третий, средний вид сущности, причастный природе тождественного и природе иного, и подобным же образом поставил его между тем, что неделимо, и тем, что претерпевает разделение в телах. Затем, взяв эти три [начала], он слил их все в единую идею, силой принудив не поддающуюся смешению природу иного к сопряжению с тождественным. Слив их таким образом при участии сущности и сделав из трех одно,…»

Почему первое смешение не пришлось осуществлять принуждением силой? Потому, что они (те, что смешивались) исходно (в себе) не были положены, как таковые, по своему существу. Иное приобрело неформальный (не номинальный) статус иного в результате меры инаковости, которую ему сообщила рядоположенность с тождественным уже в результате смешения (смешение есть порождение факта инаковостиинакового тождественному). Препятствий для первого смешения не было. В нём (в смешении) они именно впервые полагались как тождественное и иное. Смешение, это – акт манифестации на уровень большего различения. Второе смешение было уже противным природе и реально (не номинально) тождественного, и реально иного. И насильственное смешение – это не смешение в тождественности, а смешение в разъятости.

Сначала, тем самым, иное стало иным относительно тождественного в модусе (в качестве) только не-тождественного («успев» появиться до возникновения противоречия). И только вторым смешением была получена сущность, которая была Иным и тождественному, и Иному в первой, дихотомической, оппозиции (после первого смешенияав из трех одно,). Эта сущность и есть Четвёртый. Смысл её в том, что она есть новое иное. Иное и тождественному, и иному. В применении к манифестации в плоскость дихотомии «Бытие» – «Небытие» это есть утверждение неопределяемости в диалектике троичности неограниченного в своих модальностях бытия. Его неподчинённости диалектическим и логическим альтернативам. Его стремление быть в себе самом всем! Но все вместе они суть Одно, поскольку то, что имеет нечто своей предпосылкой, не может быть больше его (этого «нечто»). Таким образом: Четыре есть – Одно.

Это и есть парадигма репрезентации сущих в Универсуме. И во втором смешении сущее осуществляется в Огне.

О загадке сфинкса

Второе отступление связано с мифом об Эдипе.

Мудрость и тайна загадки в том, что она перекрывает и превосходит логику.

Если загадку Сфинкса интерпретировать как часть логики, то она необратима. То есть, наоборот неверно. Тот, кто утром ходил на четырёх ногах… и т. д.,.. – не обязательно есть человек. Это человек ходит так. Но не наоборот. Но роль всякой загадки состоит в том, что она обращает сравнение и отождествляет сравниваемое в условии и его отгадке. И отгадавший её принимает, тем самым, версию, что это так. Причём, инициирующая этот потенциал предпосылка находится в самой фактуре всякой загадки. Это всегда параллельно сопровождающая логику гносеологическая альтернатива.

И это значит, что загадка есть предложение выбора на вербальном уровне. А разгадывающий её стоит перед выбором из многих возможных альтернативных вариантов. Он должен сделать правильный выбор. Но одного правильного выбора нет…

Есть нечто общее между разгадыванием загадки Сфинкса и открыванием пресловутого ящика с Котом Шредингера….

Таким способом передвигающееся существо и есть человек «по правильному определению». Сказав, что это человек, Эдип сделал выбор… правильный. И этим и постулируется правильная принципиальная вложенность человека в мир. Он более никто, как только – это. Как бы он ни ухищрялся, его человеческая «этость» есть персонификация в модальностях оформления через причастность к незначимым элементам своего миропроявления. Он даже не «одет» в них, а он и есть сам только одежда как таковой.

Так человек определяет себя в модальностях именно того, что и есть «оболочка» из подобных элементов хаотичного универсума, и не имеет сам по себе доли в Я иначе, чем по причастности. И он, утрачивая «оболочку», которая «сгорает» в смерти, переживает это как гибель всего Я. Но и это есть ложная догадка затуманенного, сокрытого «оболочкой» индивидуации, Я. Это страсти страдающего Единого в результате падения во множественность. Его «растерзание».

Отгадавший же загадку тем самым узнаёт и, даже, полагает, что индивид есть только «оболочка», но он ещё не узнаёт, что видимая гармония сущих, не освящённая вполне Сознанием Я, иллюзорна. Он в начале пути прозрения. На этом пути он пока только идёт к осознанию отсутствия мотивированности и гармонии в хаотичных отношениях сущих. Это и будет трагическим осознанием нарушения всего того, что держалось на иллюзорной гармонии элементов хаоса. Он утрачивает видение этой гармонии и осознаёт царящую в мире волю произвола. Но осознаёт ещё в реалиях своей судьбы. И это тоже иллюзия. Это проявляется как возможная «квантовая альтернатива»…и как реальность. И принимается человеком как рок. Иначе и не может проявиться это знание, чем через причастность к трагическому и гибельному. Ведь это частичная утрата иллюзии. А она сама и есть субстанция воплощения. А механизм поиска опоры на благо Сознания инициировал иллюзию в подмену этому благу.

Для того чтобы освободиться от трагической неизбежности роковых событий, надо освободиться и от этой иллюзии частичного пробуждения, а, по сути, проявления в оформленности не проявленной доселе возможности альтернативного события. Того события, которое всегда присутствует в сущих универсума как ещё не проявленная в оформленности возможность. В неоформленности есть все возможности. Только созерцает, в причастности инспирирующему наблюдению Сознания, человек именно «это» и именно «этими» глазами. Всё остальное составляет только потенциал оформления в проявленности всех возможностей. Оно даёт о себе знать в предчувствии. И только неразличающее молчание может сопровождать альтернативу – есть это предсозерцание имеющего место факта или только предчувствие его возможности? Но знаком осуществлённости его является повторяемость в иных временах и событиях в своей памяти, сновидении и слишком близких аналогиях в «реальности». И человек должен вступить на путь видения иных перспектив. Ему предстоит ещё узнать, что гармония существует. Но она осуществляется освящением СОЗНАНИЕМ в осознании единства «Я» и в утрате индивидуации.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3