Экономическая антропология. История возникновения и развития

На тот момент, когда Малиновский отправился в экспедицию Маретта, хороший полевой работник был на вес золота, а один подробный отчет мог стать основой целой карьеры. Удивительное на сегодняшний взгляд доверие тогда еще оказывалось дневникам миссионеров и купцов, а некоторые этнографические наблюдения больше напоминали сплетни – кто-то что-то сказал кому-то о словах дальнего знакомого, прожившего около племени несколько недель пару лет назад. В результате выходило что-то в духе «Истории» Геродота, который рассказы о самых небывалых событиях начинал с «по словам персов» или, скажем, «Скифы передают об этом со слов исседонов, а мы, прочие, узнаем от скифов…» Увлекательные истории, но для научной дисциплины ХХ века просто увлекательности было уже недостаточно.

Наравне с техническими проблемами – сложность организации экспедиций и слабое развитие методологии – на пути к более современным полевым исследованиям стояло и психологическое препятствие, в значительной степени укорененное в несколько пренебрежительном отношении к архаическим сообществам, все еще распространенном в начале ХХ века. Так, с одной стороны, существовал социально-политический запрос на оправдание колониальной политики, и одним из источников такого оправдания было намеренное упрощение обычаев и культуры архаических сообществ. Тезис о том, что культура архаических обществ столь «примитивна», что на знакомство с ней образованному исследователю понадобится всего несколько дней, позволял еще больше подчеркнуть их отличие от «развитых» обществ, укрепиться в их противопоставлении, столь необходимом для оправдания угнетения туземных обществ в ходе колонизации. Популярная наука, в этом смысле, отвечала политическому запросу колониальных метрополий, среди которых Великобритания играла ведущую роль. Большим подспорьем тут оказался эволюционизм с его идеей линейного развития общества, которая очень удобным образом отдавала западному обществу роль венца творения. С другой стороны, похоже, что и сами исследователи частично разделяли убежденность в достаточности краткосрочных полевых работ. Так, по словам Купера, уже в 1915 году Артур Морис Хокарт писал: «Все еще настойчиво звучит идея, что никакой заслуживающий доверия материал не может быть собран за несколько часов, и что необходимо долго находиться среди дикарей, прежде чем мы сможем понять их. За этой идеей не стоит никаких доказательств, и она существует вопреки всем доказательствам»[12]. Купер обращает внимание на забавный эпизод, связанный с Хокартом – в свое время антрополог Уильям Риверс провел на Фиджи три дня, а Хокарт – целых три года, и, однако, последний утверждал, что готов поручиться за точность данных, собранных Риверсом. Вот только, как едко заметил Купер, Хокарт тактично умолчал о том, что сам и был главным источником данных Риверса о Фиджи. Этот полуанекдотический случай, разумеется, один не может говорить о ситуации в антропологии того времени в целом, однако помещенный в вереницу жалоб более поздних антропологов, в том числе и Малиновского, на методы сбора данных в начале века, добавляет крупный штрих в и так печальную картину.

Разумеется, над ухом сторонников кабинетной антропологии, прозванных так за склонность проводить полевые исследования над книгами других людей, уже тогда звучали, пока редко и несмело, возражения их коллег. Так, тот же Риверс, который в примере Купера оказался в неловком положении с Хокартом и Фиджи, сделал одну из первых попыток как-то формализовать методологию полевой работы, выделив два ее вида – интенсивную и опросную. Опросная работа представляла собой своего рода подготовительный этап интенсивной, в рамках которого антропологи, выбрав для исследования определенный регион, должны были посетить сразу несколько племен, живших в нем, проводя в каждом немного времени. Опросная работа позволяла присмотреться к региону и выбрать конкретный объект исследования, определенное сообщество, для интенсивной работы. А уже интенсивная работа, по Риверсу, должна была вестись около года, и такой долгий по тем временам срок исследования позволял познакомиться с каждой стороной жизни племени, его обычаями и традициями. Как представляется, концепция интенсивной работы по Риверсу ближе прочих к методологии Малиновского и строится на схожих принципах: исследователю необходимо погрузиться в среду настолько, чтобы перестать служить раздражающим фактором, дать членам сообщества привыкнуть к нему, чтобы они перестали обращать на него особое внимание и вернулись к обычной жизни, изучение которой и было целью полевой работы. Риверс, как и Малиновский, превозносил значение знания местного языка, хотя одно из наиболее известных своих исследований – полевые работы среди тода в Индии, долгие десятилетия служившего настольной книгой не только по анализу этого народа, но и по возможностям применения эмпирического метода, – он провел, полностью полагаясь на услуги переводчиков. Тем не менее параллели между идеями Риверса и Малиновского бросаются в глаза, более того, во многом именно Риверс в своей работе по тода ввел в моду изучение культуры сообщества через один масштабный институт, что позднее стало характерной чертой антропологии первой половины – середины ХХ века. Разработки Риверса в области методологии, призыв к эмпирическому исследованию, уважительному вниманию к культурам архаических сообществ заложили основы для подхода Малиновского, и может возникнуть вопрос, почему именно Малиновского принято считать отцом методологии антропологического исследования ХХ века, когда его опора на работы Риверса не только очевидна, но и подчеркнута самим Малиновским, высоко превозносившего заслуги своего предшественника. Возможно, секрет вновь в поразительной харизматичности Малиновского – как, не будучи основоположником функционализма, он стал его «лицом», так и, собрав вместе, формализовав и значительно дополнив уже имевшиеся в работах других ученых идеи о методологии, он стал ее признанным отцом-основателем.

Малиновский и аргонавты

Теперь, когда мы разобрались немного в том, что происходило на сцене британской антропологии в тот момент, когда на ней появился Малиновский, можно обратиться наконец к его научному наследию, самой важной частью которого стала книга «Аргонавты западной части Тихого океана»[13]. Названная в честь знаменитых мореплавателей из древнегреческого мифа о Ясоне и золотом руне, это одновременно и серьезная научная работа, перевернувшая мир антропологии, и захватывающая история о приключениях молодого ученого. Малиновскому удалось решить свою научную задачу – разработать метод исследования архаического общества, применить его, изучив жителей Тробрианских островов, и, при этом, выразительно и ярко передать жизнь этих людей, полную авантюризма и опасностей морских путешествий и спокойных вечеров дома. Через страницы «Аргонавтов» мы заглядываем в жизнь деревни, по-своему уютную и отлично налаженную людьми, во многом похожими на нас, и в тоже время организовавшими свою жизнь совсем иначе. На Тробрианских островах Малиновский провел три экспедиции, в общей сложности больше двух лет прожив среди местного населения. За это время он отлично выучил язык и, главное, смог настолько примелькаться в деревне, что перестал быть раздражающим фактором. Туземцы в какой-то момент, очевидно, просто смирились, что отныне среди них живет этот странный профессор Малиновский, вечно задающий вопросы невпопад и то и дело попадающий впросак из-за незнания местных правил этикета. Малиновский пишет о себе с большой иронией и кажется вполне довольным тем, что его воспринимают как этакого Паганеля – пусть чудаковатого, наивного, но все же ставшего своим в сообществе. Он и сам стал относиться к местному населению как к добрым знакомым и, изучая их институты и обычаи, проникся к ним уважением и не только научным, но и человеческим интересом. Во многом это нашло свое отражение в названии книги – «Аргонавты западной части Тихого океана»[14]. Тробрианцы, как подчеркивает Малиновский, талантливые мореплаватели и предприимчивые торговцы, в ходе своих кампаний на небольших лодках расчерчивающие бурную поверхность самого сурового из океанов дюжинами траекторий. От одного острова к другому, обменивая саго, украшения и бытовые изделия, тробрианцы неутомимо ходили по неспокойной воде, и Малиновский скоро заметил, что их маршруты складываются в круги. Вся жизнь на Тробрианах организована по принципу замкнутой круговой системы, и кажется, что кто-то высыпал в этой части Тихого океана множество колец, больших и малых. В центре тробрианской деревни – круглая площадь, обведенная, словно циркулем, кольцом амбаров для ямса. За амбарами идет круглая улица, вдоль которой – вот еще одно кольцо – тянутся жилые хижины. По кругу циркулируют товары внутри деревни, круги чуть больше рисует обмен между соседними поселками, и, наконец, все сливается в главный круг, ради которого тробрианцы бесстрашно отправляются в дальние плавания и преодолевают огромные для своих небольших лодок расстояния – круг кула.

Со страниц веет соленым океанским бризом, мы чувствуем жар отраженного от воды высоко стоящего солнца, когда читаем о том, как Малиновский на небольшой лодке впервые приближался к островам Тробрианского архипелага. Его книги, а потом и опубликованные дневники открывают те радости и сложности, с которыми столкнулся молодой человек, оказавшись один на один с другой культурой. Подплывая к острову, он полон энтузиазма, рвется в бой, а в крови кипит жажда приключений и легкий апломб исследователя, готового совершить прорыв. Но вот лодка причаливает к берегу, наш молодой ученый сходит на жаркий тропический песок, а лодка идет обратно, и, по мере того как она растворяется в далеком, подернутом дымкой горизонте океана, Малиновский чувствует странную тоску – еще не тоску по дому, по общению с близкими или привычному быту, – а легкое, неприятное беспокойство, знакомое всякому, кто, предприняв авантюрный рывок к новой жизни, оказался вдруг на незнакомом берегу. У Малиновского есть план исследования, есть представления о методе, с помощью которого он будет его проводить, он знает, что и как будет делать, но это всё завтра. Сегодня же он один стоит на тропическом берегу, у ног свалено кучей снаряжение и оборудование – что-то одолжил любимый учитель, профессор Селигман, что-то удалось купить на небольшую стипендию, выделенную Лондонским университетом – за плечами рюкзак, а впереди – чужая, незнакомая деревня, и пока еще пустой блокнот для полевых заметок. Он пишет: «Вообразите себе, что вы в этом деле совсем новичок, что у вас нет совсем никакого опыта и ничего того, что могло бы послужить вам ориентиром, нет никого, кто мог бы вам помочь»[15]. Велик соблазн отказаться от своей задумки и, как многие антропологи до него, поселиться в каком-нибудь гостеприимном доме местного купца, изредка наведываясь в деревню туземцев, расспрашивая жителей на странной смеси местного языка и английского – пиджин-инглише – а потом старательно выводить воздушные замки теорий о диковинных дикарях на этом хлипком фундаменте. Однако Малиновский не был бы самим собой, если бы, дав себе минуту на хандру, за которую его потом прозовут обладателем таинственной славянской души, вечно полной невнятной тоски, не возьмет себя в руки и, засучив рукава, не приступит к делу.

Несмотря на то, что «Аргонавты» – это титанический труд из более чем полутысячи страниц, главную известность Малиновскому принесло, в большей степени, короткое введение к ним, в котором он описал свой метод и основные идеи о полевой работе. По сравнению с блестящим введением, кажется, что основной текст несколько не удался – Малиновский в мельчайших деталях описал экономическую и социальную жизнь тробрианцев, их магические верования и систему родства, но сделать следующий шаг к научному обобщению и теоретическим выводам не смог. В некоторых случаях он будто избегает проводить какой-либо анализ, обращаясь вместо этого к простому пересказу конкретных случаев, свидетелем которых он стал. С одной стороны, он намеренно дистанцировался от кабинетных антропологов, у которых, наоборот, было слишком много теории и слишком мало эмпирической работы, с другой, как признавался сам Малиновский, проблема была в том, что «Аргонавты» рождались в муках. Он писал их в перерывах между экспедициями, переделывал текст шесть раз, и каждый раз, когда казалось, что книга готова к публикации, с ужасом понимал, что всё придется переписывать[16]. Стремясь описать жизнь племени во всей ее полноте и ухватить каждую деталь, Малиновский будто сам себя превращал в Ахиллеса, которому никогда не удастся догнать черепаху, каждый раз переделывая и все более тщательно прорисовывая карту социально-экономических отношений, только чтобы вновь обнаружить очередное белое пятно, которое еще только предстояло заполнить. Это не отменяет тем не менее ни научных, ни художественных достоинств «Аргонавтов», к прочтению которых можно подойти с двух сторон. Во-первых, это подробный и увлекательный рассказ о жизни племен, населявших острова Тробрианского архипелага в начале ХХ века и включенных в один из самых известных в мире институтов дарообмена – круг кула. Во-вторых, это редкий пример того, как один ученый разработал новую методологию и тут же сам опробовал ее в деле. Об этой стороне «Аргонавтов» мы и поговорим сейчас.

Подход Малиновского стоял на трех основных элементах, в каждом из которых его научные взгляды неизбежно переплетались с чертами личности: беспредельный интерес к человеку – будь то человек в шумном Лондоне или в тихой деревне на Тробрианских островах, стремление объяснить жизнь общества функциональными связями, и страсть к истине, основанной на эмпирических наблюдениях. Возможно, эти основные составляющие, фундамент, на котором он выстроил свой подход к антропологии, говорят о нем как о человеке больше всех противоречивых отзывов студентов и знакомых.

На тот момент общим местом не только в антропологии, но и в социальных науках в целом было восприятие архаических обществ как отличающихся от современных рыночных не только количественно, но и качественно. Со стороны экономической теории популярное мнение резко, но точно выразил Роберт Хайлбронер, один из самых видных и уважаемых экономистов своего времени, когда заметил, говоря о первобытных обществах: «Главная моя мысль может быть сформулирована кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая, отсутствовал»[17]. На протяжении всего ХХ века отношение к экономической стороне жизни архаических обществ тяготело к изображению буколических пейзажей первобытного коммунизма, равенства и братства, выстроенного на натуральном обмене, причем идеализировать и упрощать институты в первобытных обществах были склонны как сторонники неоклассики вроде Хайлбронера, так и ее ярые противники вроде Карла Поланьи, пытавшегося противопоставить безжалостный современный капитализм мирной и построенной на взаимной поддержке жизни племен. Со стороны историков личность в архаическом обществе также не получала большой поддержки – к началу ХХ века вопрос был, казалось, раз и навсегда закрыт Мишле и Буркхартом, утверждавшим, что личность в современном ее понимании появилась только в период Возрождения. Если уж средневековому европейцу было отказано в «личности», членам архаических обществ оставалось мало надежды на признание своей индивидуальности. К счастью, по мере развития археологии и историографии, а также благодаря французской школе «Анналов» и исторической антропологии, такой взгляд в истории был пересмотрен, а с его пересмотром стали расти и шансы «дикарей» на признание их личности. Тем не менее в тот момент, когда Малиновский начал свои исследования на Тробрианах, говорить о личности, индивидуальности членов архаических обществ было не принято. Несмотря на это, молодой Малиновский заявил, что одной из главных целей своего исследования считает не только простую фиксацию этнографических фактов, но и стремление приблизиться, насколько это возможно, к тому, чтобы увидеть мир глазами члена изучаемого им общества. Идея на тот момент бунтарская, даже революционная, противоречащая негласным канонам колониальной этики и при этом позволяющая увидеть на страницах научной книги живого человека – смелого, несколько резкого, ставившего во главу угла научную честность.

На первый взгляд удивительно, что именно Малиновский, которого столь многие обвиняли в эгоцентризме, граничащим с нарциссизмом, обратил внимание на личность в архаическом обществе. Джордж Питер Мердок, написавший трогательную биографическую статью о Малиновском[18], отмечает, что как раз эмоциональность, восприимчивость, пусть иногда и излишняя, к критике и мнению других, сделала Малиновского замечательным наблюдателем. По Мердоку, внимание Малиновского к собственным эмоциям привело к тому, что и в других людях он ожидал встретить схожую эмоциональную глубину, будучи противоречивым сам, ожидал, что и внутренний мир других будет полон противоборствующих мотивов и сложных, многосоставных чувств. Трудно сказать, так ли это было, или Малиновский независимо от своих внутренних чувств высказал вслух в общем-то очевидную мысль, остававшуюся тем не менее скрытой от большинства антропологов той поры: то, что люди говорят, и то, что они делают, – это две совершенно разные вещи, да еще и не обязательно связанные с третьей стороной вопроса – что люди о своих поступках думают. Тезис весьма тривиальный, однако он грозил стать ахиллесовой пятой антропологии, полностью доверявшей тогда показаниям интервьюеров. Если люди не всегда делают то, что говорят, а иногда еще и неправильно понимают, что именно они делают, или воспринимают свои действия иначе, чем они есть на самом деле, – как же доверять словам таких источников? Так в антропологии заговорили о «проблеме источников».

Необходимость найти новый, более объективный источник данных, чем субъективные рассказы, поставил перед антропологией серьезную проблему. В поисках объективности Малиновский вначале прибег к классическому спасательному кругу полевого работника и попытался составить синоптические таблицы – многочисленные списки и перечни, которые должны были бы отразить сразу три слоя реальности. Рассказы и описания институтов, обычаев и традиций должны были передать то, что люди говорят о том, что делают, – это раз. Эмпирические наблюдения за тем, как институты и обычаи реально происходят, могли предоставить описание того, что люди действительно делают, – это два. Наконец, интервью и пересказанные элементы фольклора вроде мифов, магических заклинаний и историй, позволили бы заглянуть в психологию членов племени и попытаться понять, что же они думают о том, что делают, – это три. Малиновский поэтично сравнивал такую трехступенчатую систему с человеком: схему организации жизни общества он сопоставил со скелетом, к которому необходимо добавить «плоть и кровь», то есть описание реальных практик, а не только их идеальных схематичных отображений. Описание структуры ритуала еще не говорит о том, как именно его исполняют, охотно или со скукой, относясь как к важному событию или как к обычной рутине. Все те мелкие детали, что и составляют, по меткому замечанию Малиновского, плоть и кровь реальной социальной жизни, ускользают от антрополога, довольствующегося чужими пересказами. Лишь оказавшись на месте самому, увидев всё своими глазами, можно составить представление о том, как люди относятся к своей жизни. «Изучать институты, обычаи и кодексы или изучать поведение и ментальность, не испытывая при этом желания почувствовать то, чем живут эти люди, постичь то, что составляет для них сущность счастья, – значит, по-моему, лишить себя самой лучшей из тех наград, которую только можно получить в результате изучения человека»[19]. В начале ХХ веке на карте почти не осталось белых пятен, и жажда открытий теперь звала увидеть не новую землю, но ту же землю новыми глазами.

Соединив скелет и плоть, создав «голема» своего научного труда, этнографу следовало не останавливаться на достигнутом, но попробовать вдохнуть в него живой дух, ухватить типичные модели восприятия и мышления, некий усредненный, обобщенный образ мыслей человека из конкретного общества, продиктованный культурой и воплощающийся в ней. Сейчас такие рассуждения кажутся очевидными, а «дух» практически полностью совпадает с тем, что Бурдьё через полвека после Малиновского обозначит габитусом, но на тот момент идея взглянуть на мир глазами дикаря казалась несколько радикальной. Именно с поиском духа племени Малиновский связывал необходимость владеть местным языком – дело не только в том, чтобы самому понять рассказы туземцев или дать им возможность свободно говорить с вами на родном языке, не подыскивая жалких подобий нужных слов в пиджин-инглише, но и в том, что сам язык – это ценный источник категорий мышления, некая реальная, фиксируемая структура, приоткрывающая завесу перед миром неуловимых и эфемерных категорий мышления. Позднее схожая логика подтолкнет Клода Леви-Стросса на развитие структурной антропологии, стремившейся понять человеческое мышление через анализ лингвистических структур, языка, опосредующего наше мышление.

К сожалению, хотя на бумаге план исследования трех слоев жизни общества звучал отлично, в реальности он почти не позволял Малиновскому существенно продвинуться вперед. Несмотря на то что антропологи до него не говорили о проблеме источников, многие прекрасно понимали, что не всё, что они слышат, совпадает с истинным восприятием обычаев членами племени. Для того чтобы решить старую проблему источников, нужен был новый подход, а не более подробные таблицы. Тогда Малиновский обратился к функционализму.

Функционализм как направление в социальных науках строится на предположении, что всё, происходящее в обществе – институты, обычаи, традиции, бытовые и ритуальные действия, – решают задачу, стоящую перед обществом, то есть имеют ту или иную функцию. В начале ХХ века функционализм был одним из ведущих направлений в социальных науках, твердо опираясь на принципы позитивизма, приверженность которому Малиновский показал еще в свои студенческие годы, выбрав темой диссертации взгляды Маха. Позитивистский взгляд на общество в данном случае выражается в том, что культура предстает своего рода механизмом, который можно разобрать и, узнав назначение каждой из деталей, понять, как всё работает в целостности – подобно тому, как можно понять принцип работы автомобиля, зная законы физики и то, как работает каждый из элементов двигателя. Функционализм был логически близок эволюционизму, опирался в большей степени на исследование настоящего, чем прошлого, и мерил социальные тенденции меркой биологических законов. На первый взгляд функционализму не откажешь в логике – в самом деле, если люди что-то делают, они делают это для чего-то. Если какой-то институт существует, он существует с какой-то целью. Безжалостные ножницы эволюции отрезали бы всё ненужное и избыточное, оставив только те практики, которые позволяют решить стоящие перед обществом задачи. И действительно, Малиновскому удалось настолько успешно описать институты Тробрианских островов, в первую очередь дарообмен кула, с помощью функционального подхода, что, не будучи родоначальником функционализма, Малиновский прочно связал с ним свое имя, став его самым известным представителем и апологетом. К сожалению, несмотря на свою логическую красоту и даже определенную эффективность при сборе данных в ходе полевых работ, функционализм оказался в значительной степени бесплоден как метод познания. Он мало мог предложить для обобщения данных, зачастую сводя даже небольшое объяснение к пустому тавтологическому определению. На главную проблему функционализма указал еще нобелевский лауреат Герберт Саймон, отметивший, что такой подход позволяет увидеть, для удовлетворения какой именно потребности существует тот или иной институт. Однако он не дает ответа на вопрос о том, почему именно этот институт в именно такой форме был выбран для удовлетворения указанной потребности. Например, в подавляющем числе сообществ рождаются дети, и их надо как-то воспитывать. В зависимости от культуры, эпохи и региона, с этой задачей могут справляться родители, государственные или частные детские сады, за детьми может присматривать всё сообщество, няни, рабы, или, как на Тробрианах, воспитанием детей могут заниматься не отцы, а дяди. Просто сказав, что в данном обществе брат матери учит детей и воспитывает их, мы не продвинемся далеко вперед, ведь интересно узнать, почему на Тробрианах этим занимался брат матери, а, например, в состоятельных английских семьях XIX века – няня, чем вызвано это отличие в институте воспитания и влияет ли оно на другие сферы. С методологической точки зрения выводы, полученные с помощью функционализма, удовлетворяют критерию необходимости, но не достаточности, что означает, что они способны предоставить только часть из объяснения института, однако, хотя эта часть и может быть верна, ее недостаточно для того, чтобы понять этот институт.

Вторым столпом подхода Малиновского стала «материальная теория культуры». Напомним, что одной из главных проблем, которые возникали из-за концепции многослойной социальной действительности, где институты, их значение и реальная практика не совпадали друг с другом, была проблема ненадежности устных источников. В попытке решить данную проблему Малиновский предложил антропологам сосредоточиться на изучении неких фиксируемых, материальных проявлений институтов, убеждений и традиций. В определенном смысле это была капитуляция, признание ограниченности возможностей полевых работников – столкнувшись с невозможностью собрать точные данные через интервью, Малиновский предложил попросту заменить их, где возможно, собственным эмпирическим наблюдением. В самом деле, если вы фиксируете объективно происходящие события или и вовсе описываете материальные предметы, риск столкнуться с неправильными субъективными данными снижается. Разговор можно понять неправильно, но деревянная ложка – это деревянная ложка, тут ошибиться сложнее (особенно если вы видите, что ее используют как ложку). Конечно, на это можно возразить, что и объем собранных вами данных неизбежно упадет (не говоря уже о том, что этот подход никак не решает проблему субъективности самого антрополога – но на тот момент до разговоров об «антропологическом факте», не совпадающем с реальностью, было еще далеко). Однако в ситуации, в которой оказался Малиновский – стремительное исчезновение архаических сообществ, не потревоженных колонизацией и глобализацией, и сжатые сроки исследования, в любом случае заставлявшие оставлять что-то за пределами полевых работ, такой подход обладал существенными преимуществами.