Телефонист

Ольга становилась всё более модным галеристом. Его выставка тоже была её идеей.

«Твои рисунки без этих подписей не так хороши», – сказала она.

«В смысле?»

«Нет, не то, – она поправила себя. – Недостаточно хороши. – Улыбнулась, хитро подмигнула, словно уже предвкушая грядущий успех. – Ахинея как способ формулировать метафизические истины. А мы с тобой – главные хулиганы».

«Ну… у тебя с этим полный порядок, – заявил он. – Можешь заняться подписями сама».

«Не-не, ты это делаешь очень изящно».

Он рисовал всегда. На полях, когда писал, или от нечего делать, или когда «затык», но больше всего, когда замысел новой книги вот-вот родится. Его графика была довольно выразительной, драматичной, рука тверда, и на фантазию не пожаловаться… но так, ничего выдающегося. Для комиксов сойдёт. И очень точно передавала его текущее настроение. И вот так однажды из тьмы каких-то совсем уж шизофренических рисунков выполз, медленно озираясь, Телефонист. Рисунков накопилось много, он делал к ним подписи, развлекался: подписи были совсем невпопад или через очень уж заковыристую цепочку ассоциаций, если проследить их в принципе представлялось возможным. Потом Ольга это назовёт «ахинеей». Но это потом. Когда рисунки перестали быть сырыми. А так он не показывал никому их особо… Конечно, издатель ему даже предлагал сделать графический роман о Телефонисте, но чего-то в рисунках всё-таки не хватало. Сыроватые, и вообще…

Пачка картинок росла, набухала, требовала к себе внимания. И он начал экспериментировать. Сначала с цветом – не пошло. Затем с фактурой. Используя странные неожиданные поверхности, разные текстуры, манку, клей, песок… Идея фотографировать собственные готовые рисунки пришла после прочтения какого-то модного романа. И картинки перестали быть сырыми. Не сразу. Фотокамер у него в доме нашлось несколько, увлекался по молодости. Даже настоящая оптика и старая плёночная «Лейка» – великая камера! Перепробовал разную высоту штатива и свет, начал снимать свои работы под определённым углом и с определённой выдержкой. Попробовал популярные фотошоп, PxQ ОpticsPro, пробовал бить работу на этапы и перебрал гору программ для создания HDR-изображений. Посмотрел, с чем работают профессиональные графики и иллюстраторы, и двинулся дальше. Стал микшировать, искать свой тайный ингредиент, рецепт черепахового супа, алхимический эликсир, что-то типа этого… Был довольно будоражащий этап, вот-вот что-то обещало родиться.

Он смотрит на подпись к картинке: «Путешествие кота по непостижимому миру заканчивается вопросом «Что у нас сегодня на обед?». На рисунке женщина в постели, её взгляд и укоризненные слова обращены к мужчине. Он сидит к ней спиной, за столом, в боксёрских трусах. Его вещи собраны, чемодан… наверное, он собирается уйти. Смотрит в стену, взгляд не выражает ничего, все коммуникации оборваны. Торс и бёдра слишком уж витальны, то ли Роденовский мыслитель, то ли Халк. Самого бездомного кота на рисунке можно обнаружить, только если сильно присмотреться, где-то с краешка силуэт за окном. В упрёках женщины, как и в открытых глазах, был бы смысл, если бы… она не была расчленена. Это Телефонист? Или кто-то другой? Этот роденовский Халк на стуле, безупречно отделивший голову и члены от туловища? Слишком уж маскулинный… он думает о японской манге, нарочитой слащавости аниме, о Миядзаки и художнике Мураками. Сентиментальная чувственность, доведённая до предела становится стилем, перешагнув предел, переходит на другой уровень. Утончённая сентиментальная красота, по-подростковому жестокая и слащавая, перестаёт таковой быть. Ему необходим этот удар стиля. Он уже использовал для работы очень редкие профессиональные штучки, типа Quyrara, и уже пришёл к тому, чтобы наносить окончательные штрихи на уже готовые фотографии. Он попал в точку. Его изображения получались рельефными, то, что было сделано плоским штрихом, приобретало объём, как будто при длительном рассмотрении создавалось впечатление, что это была аэросъёмка гор на мёртвой планете. Там даже нашлось место Марианской впадине с ещё не взорвавшимися глубоководными рыбами. Он попал в точку, до эликсира оставалось совсем чуть-чуть. Ему необходимо «аниме», путаница смыслов в мире детства, где, на самом деле, ничего не спутано, а просто существуют ещё и другие измерения. И их соприкосновения дают гораздо более увлекательные результаты.

– «Что у нас сегодня на обед?» не годится, – вслух говорит он. – «Настало время поиграть»… А?

Неплохо, неплохо, но… слишком в лоб. А как же манга, аниме? Ещё должны быть какие-то отсылки, ещё какая-то игра… слова должны скользить друг по другу, не стираясь и не настаивая на своих очевидных значениях.

«Настало время поиграть» – это прекрасное название для всего цикла картинок о Телефонисте», – думает он.

Смотрит на расчленённую женщину в постели с живыми глазами, полными укоризны, и на Халка в позе роденовского мыслителя за столом… Их нет, этих двоих, и всех остальных тоже, их экзистенции давно отчуждены.

– Вот ведь в чём дело, – словно догадывается он. И ставит на картинке другую подпись. И работа перестаёт быть сырой: «Мне одиноко с тобой в тёмной комнате, где живой осталась лишь твоя ревность».

Он смеётся, он доволен.

– Какая тут на хер ревность? – ухмыляется он. – Ревность-то тут при чём? Или это вон тот кошак за окном? Хотя… ох, нормально.

Да-да. Слова найдены правильно. И ревность тоже. Может, речь о зрителе? Или о ревнивом демиурге, который не может безо всех этих гадостей?

Всё запутано. И всё работает. Смыслы открыты, какие-то дружественные, какие-то некомфортны. Приходите и перелистывайте книги…

Работа перестала быть сырой. Он нашёл нужные ингредиенты.

Все четыре книги о Телефонисте были оформлены фрагментами из его рисунков. Полностью поместить этот «кошмар» на обложку продукции масскульта издатель не решился. Правда, нашёлся критик, который утверждал, что это и не масскульт вовсе, но ему было наплевать. Его интересовали цифры продаж. А по ним выходило, что это самый что ни на есть выдающийся масскульт. Про художника он быстренько состряпал миф: какой-то загадочный тип, которого мало кто видел вживую и который работает под псевдонимом «Курара». Так что на его книгах стояло два копирайта: Форель и Курара. Рыба и яд. Он нашёл это забавным. Развлекался по полной. Впрочем, Ольга его раскусила довольно быстро.

– Бойкий малыш, – она хмыкнула. – Два псевдонима одного и того же автора… Да ты шизофреник, мой бумагомарака.

Идее выставки он сопротивлялся, но она умела убеждать.

«Настало время поиграть» была выставкой небольшой, заняв лишь часть в общей экспозиции Ольгиной галереи. Несколько самых выразительных работ. И всё же не осталась незамеченной. Им удалось заинтриговать кого следует. Настоящий, подлинный дебют Ольга планировала на весну этого года.

– Весной твой Телефонист вернётся, и я чувствую – это будет бомба! – пообещала она.

Тогда он ничего не сообщил ей о своих планах. Что Телефонист действительно вернётся, и будет ещё и пятая книга. Хотел рассказать ей всё на последнем свидании, но они поссорились. Впервые так сильно. Лёгкий весёлый роман «взрослых» людей заканчивался. Оба «деловых и сексуальных партнёра» не собирались влюбляться. А когда опомнились, было уже поздно.

Сейчас он встал из-за рабочего стола и с улыбкой посмотрел на рукопись. Понял, кому, на самом деле, предназначалась эта улыбка: как он только заканчивал работать, снова начинал думать об Ольге. Плохо дело. Он взял свой айфон и решил отправить ей сообщение. Набрал: «Завтра 1 апреля»… Вот ведь как, даже их первое свидание состоялось в День дурака. Годовщина. Стёр сообщение – решит, что он лебезит перед ней. Ну, а что написать-то, пожаловаться, что уехала Мадам? Постоял с телефоном в руке, набрал: «Я скучаю». Стёр. Начал набирать: «Прости меня, я был…» и тоже стёр. Ладно, завтра первая лекция в МГУ, это её контакт, и она должна быть. И день подходящий для примирения: извинения, страсти, шуточки…

Снова посмотрел на рукопись, понял, что забыл придумать название для оконченной главы. Сопутствующая картинка вышла той ещё. Ольге нравилось. Издателю ещё больше. Делал он её долго, и, возможно, она косвенно, в числе прочих, особенно где Ленин летел в костюме и позе супергероя, повлияла на решение о пятой книге. Ещё бы издателю не прийти в восторг. Иногда он думал, что Телефонист мог бы быть похожим на Ленина, а иногда представлялся импозантным миллиардером, чуть ли не красавчиком, молодым управляющим какого-нибудь «Газпрома». Если в «Газпроме» есть такие. Да, мерзкая тварь умел притворяться. И конечно, вовсе не был похож на этого бесцветного Тропарёвского скромнягу, изловленного Суховым.

На картинке к этой главе самого Телефониста не было. Ну, может быть, только что-то внутри его сознания. Тёмное готическое пространство. В стенах глаза, множество глаз, сонные, ещё слепые, другие уже горят безумным огнём. Пробуждение демонов. Вот-вот вспыхнут светящиеся точки.

В центре, опять распластана, обнажённая девушка. Смотрит в ужасе на какие-то огоньки, которые нам не видны, лишь багряные отсветы у неё в глазах. Над девушкой, почти сливаясь с тьмой, силуэт поднятой гильотины. Лезвие горит этим тайным, не видимым, а скорее угадываемым пламенем, и готово обрушиться. Но его сдерживает система тросов. Этот миг перехода, чудовищная инсталляция неведомой болезни; в реальном мире таких конструкций не может существовать. Ему невыносимо, тому, в чьей голове застряла эта болезнь, ему необходимо избавиться, разрешиться родами. Сдерживающие тросы натянуты и вот-вот лопнут, как сосуды в его черепной коробке. Ему необходимо вобрать в себя тайну этого огня и грядущего ужаса и выйти отсюда здоровым, с пылающим взглядом и ослепительной улыбкой, потому что он – супергерой. И для чего-то на переднем плане брошены две свечи: не им ли предназначено пережечь тросы…

Дурацкая картинка, мрак какой-то. Он отодвигает рисунок в сторону, даже думает порвать его и думает, что стоит всё же позвонить Ольге. Потом весело и назидательно журит автора:

– Форель! Ты опять придумал какой-то трэш…

Его не смущает некоторая шизофреническая двусмысленность ситуации. Однако название новой главы найдено. Он склоняется к клавиатуре и бодро крупными буквами набирает оглавление: «Две свечи».

И радостно выдыхает: книга движется, и она хороша.

6. Лекция и пятая книга

Удивительно, как он умеет рассказывать – не зря, что писатель. Прямо заслушаешься, хоть я уже и была на его такой лекции. Пришлось пройти электронную регистрацию и прихватить паспорт: в универ без этого не пропустят. Когда-то я мечтала поступить сюда, а сейчас и не знаю. Сама не знаю, чего хочу. У них день открытых дверей, и лекция открытая. Обычно на такие мероприятия собирается в основном абитура, но сейчас здесь полно студентов и кое-кого постарше. Интересно, он специально решил прочитать лекцию об изменённых состояниях сознания в День дурака? С чувством юмора у него норм. А ещё поздравил всех с Песахом, Вербным воскресеньем и днём геолога. Не, ну жжёт, конечно. Эти все тёлочки, особенно в первых рядах, явно в него влюблены. Не пропускают ни одной лекции. Им, наверное, всё равно, о чём он говорит. Нее, ну дуры дурами. На нём светлые джинсы и длинная спортивная толстовка крутой фирмы с расстёгнутой молнией. Тёмно-синяя майка с дикой рожей не скрывает растаманские бусы. И накачанный пресс. Бриллиант в ухе горит сегодня особенно ярко – хорошее настроение, видимо. Всё-то ему к лицу! У меня настроение не такое хорошее, сижу в аудитории с краешку на задних рядах. Когда придёт время вопросов, меня слышно не будет, но мне и не надо. Я передам записку, мне необходима личная встреча. Мы как-то виделись, я была с папой, но он вряд ли меня запомнил. Ваще круто, как можно рассуждать о бета-, альфа- и тетаволнах, а в зале гробовая тишина? Как будто он пересказывает приключенческий роман, а потом, как взмах дирижёрской палочки, и все смеются. Он беззлобно шутит над методом Сильвы – это отстой, конечно, а потом начинает говорить о великих учёных, наркоманах, шаманах, экстремалах и прочих типах, которые умели «останавливать мир». И можно услышать, как в зале упадёт пушинка. Опыты с ЛСД, галлюциногенными грибами и так далее переплетаются с теориями Юнга, Маккены и Рейнхольда. Как всегда, немножко его любимого Тимоти Лири… Паломничество в Страну Востока, проживание нескольких жизней, путешествия по другим измерениям или по чужим снам… Порой мне кажется, что он просто выдумывает истории, а все эти великие имена вставляет только для правдоподобия, потому что в этих историях, сказках для взрослых, они и не нужны. Просто водит всех за нос. Он ведь и в книгах своих так делает.

Но сегодня кое-что изменилось. Он впервые заговорил о супергероях. И о страхе. О множественных личностях в одном человеке (речь, конечно, о шизофрениках! И его напускная серьёзность меня-то не обманет) и о той, что решит доминировать над остальными, возможно, понадобится питаться чужими страхами, чтобы… выйти за сдерживающие пределы и стать супергероем. Если я правильно поняла. Вот так вот. Походя он разобрался с целой комикс-культурой. Со всеми этими Человечками-пауками, Мстителями и прочими. Маньяки, короче. Хитрый врунишка. Просто рассказывает о своих книгах. А эти дуры с первых рядов уши развесили. Напуганы, как зачарованные коровы. Конечно, сплёл только что целый рассказ ужасов. Но уже смеётся, и дуры-невротички облегчённо вздыхают. Посмотреть, как они благодарны ему, – уписаешься от смеха. Лекция окончена. Теперь вопросы. Передача записок и вопросы с места. Оживлённенько, опять все ржут. Он – шоумен, конечно… Но как при этом можно оставаться таким симпатягой? Шоумены – трэш и отстой! Обычные люди гораздо интересней. Обычный человек в нём надёжно скрыт, как чернослив в сердцевине моих котлет, хотя с виду миляга и душа на распашку. Сразу предупредил, что на вопросы о книгах отвечать не будет. Но только я свой вопрос заготовила давно, записку ещё дома соорудила. И она о книгах. Точнее, об одной. Возможно, новой пятой книге. Мне немножко страшно. Слежу, как моя записка движется по рядам, ложится на кафедру, о которую он облокотился. Рассказывает о своей дружбе с одним тибетским ламой (был вопрос, правда ли это) и о путешествии к масайским колдунам. Говорит с жаром, жестикулирует, прыгает, как обезьяна. Рок-звезда… Конечно, такие аплодисменты только на концерте и услышишь. Интересно, если я его спрошу о тибетских масаях, что он будет делать? Да, ржак будет, чё там. Но мне необходимо получить ответ совсем на другой вопрос.

Следующая записка моя. Разворачивает. Игриво произносит: «Не читайте это вслух». Все смеются. Но он больше нет. На миг его лицо застывает. Говорит: «Так, ладно, это…» Сжимает записку в кулаке. Дуры с первых рядов уже ревнуют – кто-то их опередил и назначил личное свидание. А я слежу с замиранием сердца. Что произойдёт дальше. Если он выкинет мою записку, то как быть? Бежать за ним после лекции?! Да он пошлёт меня. Но… он убирает записку в карман толстовки, в этот миг чуть рассеян, и я понимаю, что выиграла. Дальше в моей записке так: «…мне необходимо поговорить. Тропарёвский маньяк – не Телефонист. Я знаю, что его задержали благодаря вам. Всё это может показаться чудовищным бредом, но я почти уверена, что вы начали пятую книгу. Потому что настоящий Телефонист снова появился. Вчера». Когда надо, я умею нормально писать. Мне показалось, или его лицо не только застыло, но и немного побледнело? И ещё что-то я увидела в выражении его глаз. Отчего на тот же короткий миг мне стало немножко не по себе. Не знаю, как объяснить. С ним это произошло непроизвольно, как будто часть его отсутствовала. И вот эту часть внезапно застукали за чем-то… непристойным. Он уже снова весел, непринуждённо отвечает на следующие вопросы. И мне надо отогнать от себя это неприятное чувство. Не знаю, что сейчас увидела. Словно… эта часть знает о тьме и тащит её в его книги? Да нет, там что-то другое. Мне надо помочь папе. Мне надо помочь им обоим. Мысли путаются. Я б ушла, если б могла. Но нельзя. Поздно. Выбор сделан.

Все расходятся. Стою в уголке у стеночки. Меня ждёт сюрприз. Он давно отыскал меня глазами, направляется прямо ко мне. Улыбается. Я в ответ, только немножко напуганно, хотя это можно принять за застенчивость. Но он улыбается широко и открыто, и как-то хорошо. И мои страхи проходят. Я – дура из первых рядов? Будущая дура… Сюрприз! Он говорит:

– Ты ведь Ксения Сухова?

Теперь я выгляжу как дура настоящая. Только киваю в ответ. Он продолжает:

– Я сразу узнал тебя.

Ого. Вот это память! Виделись-то только раз. Но мне приятно. Дура будущая и дура настоящая!

– Не то чтобы у меня суперпамять на лица, – объясняет он. – Хотя твоё личико не забудешь. Просто никто другой не мог этого написать, – показывает мою записку. – Даже твой отец.

Что-то в его глазах неопределимое. Опять думаю про эту другую, тёмную часть, которая отсутствовала. Не совершила ли я ошибку?

– Папа не должен знать об этой встрече, – говорю.

Он удивлён, пожимает плечами.

– Ну… в зависимости от того, что ты собираешься мне сообщить.

– Он меня убьёт, если узнает, – объясняю, почти прошу я.

Смотрит на меня с интересом, морщится, словно немного сбит с толку, и задаёт свой вопрос:

– Как ты догадалась о пятой книге?

– Я знала, что это ещё не всё, – отвечаю, не задумываясь.

– О чём ты?

– О Телефонистах… Об обоих.

Мне удалось его удивить. Улыбается… недоверчиво или как-то странно? Снова эта мимолётная рассеянность?

– Забавно… – теперь пристально смотрит мне прямо в глаза. – Если мы думаем об одном и том же, конечно. Кофе уже пьёшь?

– Что?

– Ну не здесь же нам разговаривать? Внизу кафетерий неплохой.

– Латте, – киваю. – Папа одно время вас подозревал.

– В курсе, – усмехается, кивает в ответ.

– Я так не считаю, – быстро вставляю я.

– Вот как? Похоже, тебе известно больше нас всех. – Смеётся. Нормальная улыбка. Нет никакой отсутствующей части. Это я с перепугу накрутила. – Идём, угощу тебя латте.

Охренеть! У меня свидание с моим любимым писателем! Который, по папиному мнению, мог бы быть маньяком. Да и по логике его книг так выходит… Пытаюсь понять, что сейчас чувствую. Помимо ликования: иду рядом с ним, на нас все таращатся, и меня распирает от гордости. Прямо дура из первых рядов. Ну нет – фиг! Я здесь для другого. Что-то внутри меня вновь начинает накручивать – подростки такие неровные, нестабильные… А вдруг он и вправду маньяк?! Усмехаюсь, сейчас вот ржать начну. Это нервное.

А он говорит:

– Правда, забавно.

– Что?

– С пятой книгой, – объясняет. – Видишь ли, дело в том, что даже я о ней не знал.

Глава третья

7. Уязвимость жёстких конструкций

Сухов пристально разглядывал пробковую панель в собственном кабинете, в центре которой была пришпилена открытка с репродукцией Мунка. Вчера здесь добавилось ещё две картинки: фотография этой безумной инсталляции с резиновой женщиной и копия оставленной ему записки про две свечи. Сама записка ушла к экспертам в качестве вещдока, как и всё остальное, и следственная машинка закрутилась: отпечатки, следы ДНК, допрос этого бухарика, хозяина квартиры, пробивка по базам всех его возможных контактов… Сухов знал, что, скорее всего, там ничего не будет. Рутинный набор действий, который всегда даёт результат, в этот раз не сработает. Потому что это…

– Игра в имитацию, – чуть хрипло прошептал Сухов, слушая вполуха отчёты о проделанной работе. Всем собравшимся в его кабинете казалось, что он мысленно отсутствует.

Имитация – это главное. Он знает, как мы работаем, и ему нужно, чтобы мы занимались этой, на его взгляд, белибердой, он уводит всё в сторону и потешается сейчас над нами. Не совсем, конечно… Не найдут никаких следов, всё останется стерильным, здесь главное – информация, это он и пытается сообщить. Его игра в этом. Но чего он хочет? Чего он хочет на самом деле? Опять не совсем так: что нужно его больному уму?! О чём, может, даже не догадывается рациональная, логичная и очень дееспособная часть его рассудка? Если и будет прокол, то он здесь. В этом диссонансе. В коротких тёмных трещинках, разломах, между его мотивами, рациональной частью его желаний, ведущей безупречную игру, и той, другой. Иррациональной. Но если у нас и есть зацепочки, то они здесь. Именно она одна, иррациональная часть, и может наследить. Вот о чём твердила Ванга: общие лекала здесь не годятся. Тропарёвский в них вписывался по всем эпизодам, но осталось что-то, лежащее за рамками…

Ещё вчера вечером, когда Ксюха уснула, Сухов сел на кухне и напился в одиночестве. Он смотрел на ночь за окном и думал о Ванге. Она вот могла мыслить как преступник. Даже больше: могла погружаться в эти крохотные разломы, трещинки, где в липкой темноте плескались чудовища чужих болезней. Так это было в книгах у этого долбаного Форели? Наливая себе очередную рюмку, Сухов усмехнулся: его слова.

– Писака, – процедил он после того, как залпом опрокинул рюмку. Вот бы Ксюха оказалась удивлена, узнав, что он не просто прочитал – проштудировал все его книги. Именно потому, что подозревал. Хотя с Тропарёвским делом книжки и помогли, но Сухов искал в них этот тёмный разлом, надеясь, что в тексте он – писака (как раз потому что и вправду был неплохим писателем) – и выдаст себя. Хотя Ванга сразу заявила, что это не Форель. И взбесила всех.

– Ты ошибаешься, Сухов, – сказала она, бесцеремонно забирая книгу у него из-под носа. – Не то ты там ищешь.

– Книжку-то верни, – попросил Сухов.

– Это не он, там что-то другое. Форель мог бы им быть, но ему повезло – он стал писателем.

– О чём ты? – бросил Сухов и мысленно добавил: «О чём ты, мать твою?! И хватит умничать».

– Говорю же, там что-то другое. Совсем. И уж точно у Телефониста нет подсознательного желания быть остановленным, пойманным. Это ты всё оставь для хрестоматий. Он активен, контактирует, пусть и в одностороннем порядке, и всегда пользуется мобильниками своих жертв. Но… мы ему нужны не для того, чтобы его раскрыть. Всё другое! А вот что? Ведь мы нужны… Возможно, вопрос «для чего» – один из главных, а? – она насмешливо посмотрела на Сухова и подмигнула ему, затем указала на книгу Форели:

– Но там ты ничего не найдёшь. Или мы имеем дело с таким чудовищем, что даже я ничего не понимаю.

Даже… вот эти её вечные «даже» всех и достали. В том числе и Сухова.

Сейчас, закинувшись парой таблеток аспирина и разглядывая пробковую панель в собственном кабинете, Сухов думал, что Ванга имеет право на все эти «даже». Вздорная глупая Ванга, только лучше её нет. И она необходима ему. Как это всё связать, чтобы она не взорвала снова его слаженный коллектив? Похмелье делает нас уязвимыми, голова гудела, раскрывая в рассудке Сухова свои потайные трещинки. И сейчас он впервые подумал, что… его раздраженность Вангой могла носить и личный характер? Сухов сразу же забаррикадировался от опасной мысли. Так или иначе, вздорная и невыносимая, с мозгами то ли маньяка, то ли преступника («пограничная», как выразился о подобных людях пресловутый Форель), Ванга была ему необходима.

– Мне нужна моя следственная группа, – заявил он сегодня после утреннего доклада шефу. – Оба моих криминалиста, эксперты, мой патологоанатом, эта… Людмила не годится…

– Так-так-так… Не годится ему, – недовольно буркнул Егорыч.

– И мне нужна Ванга, – выпалил Сухов. И испуганно замолчал.

Егорыч закашлял. И повисла тишина. «Сейчас начнётся», – подумал Сухов.

– Ты в себе? – шеф снял очки, протёр их, водрузил на место. Посмотрел на бумаги в папке, уныло отвёл от папки взгляд. – Дело закрыто! Ты… под нож меня решил подставить?

Сухов стоял перед ним, вытянувшись по струночке. Вполне возможно, с видом побитой собаки.

– Ты хоть понимаешь? – Егорыч оборвал сам себя. Его глаза под очками завращались, словно собрались выпрыгнуть из орбит.

Сухов угрюмо кивнул. Шеф снова взял папку, начал перелистывать бумаги и снова уронил её на стол.

– А если это не связано?

– Ещё один подражатель?! Н-е-ет…

– Ты хоть понимаешь, какое у нас место в мыле будет?

– Это он, товарищ полковник.

– Ты мне… – шеф поднял кулак и угрожающе потряс указательным пальцем. – Когда дело закрывал…

– Готов взять всю ответственность на себя, – мрачно объявил Сухов.

– Да молчи ты, герой хренов! – казалось, Егорыч чуть не задохнулся от возмущения. – Конечно, возьмёшь… А хозяйственное мыльце я тебе сам куплю.

Шеф отвернулся и молча уставился в окно. Пауза угрожающе растянулась. Облажался следак Сухов, все они облажались. По полной. Неподходящее время для таких проколов. Всегда, а сейчас особенно. Неподходящее политически. Все как на иголках – на носу формирование нового правительства. Перетряска на всех уровнях. Много чего поговаривали. Мудрый Егорыч играл в молчанку. Хороший мужик. Хотя с виду простак и душа на распашку. Вполне возможно, шефа ждёт резкий карьерный взлёт. Сухов пытался сейчас об этом не думать. То, что цейтнот жесточайший, очевидно всем. Наконец Егорыч решил перестать интересоваться происходящим за окном. Покачал головой, посмотрел в упор на Сухова.