Ответственность и суждение

Две вещи в этой истории произвели на меня особенное впечатление. Во-первых, тот факт, что до войны Дания отнюдь не любезничала с беженцами; подобно прочим национальным государствам, она отказывала им в натурализации и разрешении иметь работу. Несмотря на отсутствие антисемитизма, евреям-иностранцам датчане рады не были, зато очевидно, что они считали священным попиравшееся во всех остальных странах право на убежище. Ведь когда нацисты сначала потребовали выдать только тех, кто не имел гражданства, то есть немецких беженцев, которых лишили национальности, датчане объяснили, что, поскольку эти беженцы больше не были гражданами Германии, нацисты не могли заявлять свои права на них без согласия Дании. И, во-вторых, в то время как в захваченной нацистами Европе были и другие страны, которым удалось не мытьем, так катаньем спасти большую часть своих евреев, думаю, одни только датчане осмеливались откровенно говорить на эту тему со своими покорителями. В результате под давлением общественного мнения немецкие власти в Дании, которым не грозило ни вооруженное сопротивление, ни партизанская война, передумали; они утратили уверенность и отступили перед тем, что они презирали больше всего: перед простыми словами, сказанными открыто и публично. Такого не случилось больше нигде.

Подойдем теперь к делу с другой стороны. Нет сомнений, что сегодняшняя церемония – событие публичное, а почести, которые вы воздаете, выражают публичное признание заслуг некоего человека, который в силу самого этого обстоятельства превращается в публичную фигуру. Боюсь, в этом отношении ваш выбор можно поставить под сомнение. Не хочу поднимать скользкий вопрос о заслугах; но почести, если я правильно понимаю, служат для нас выразительным уроком смирения, ведь они подразумевают, что не нам себя судить, что мы не в состоянии судить о собственных достоинствах подобно тому, как судим о чужих. Я с большой охотой выказываю это необходимое смирение, потому что всегда была убеждена, что никто не может знать самого себя, поскольку никто не явлен себе, как он явлен остальным. Лишь бедный нарцисс допустит, чтобы его обмануло собственное отражение, и будет изнемогать от любви к миражу. Но охотно уступая смирению перед лицом очевидного факта, что никто не может быть судьей в своем собственном деле, я не испытываю желания отказываться от своей способности суждения вообще и говорить «Кто я такая, чтобы судить?», как, возможно, сказал бы истинный верующий христианин. Следуя своим сугубо личным, индивидуальным склонностям, соглашусь, пожалуй, с поэтом У. Х. Оденом:

Частные лица в публичных местахУмней и приятней,Чем публичные лица в частных местах.

Иными словами, в силу личных склонностей и темперамента – внутренних психических качеств, которые не обязательно формируют наши окончательные суждения, но точно формируют наши предрассудки и инстинктивные импульсы – я стараюсь избегать публичной сферы. Для тех, кто читал кое-какие мои книги и помнит, как я хвалила, возможно, даже прославляла публичную сферу за то, что она создает подходящее пространство явленности для политической речи и действия, это может прозвучать фальшиво и неискренно. В том, что касается теории и осмысления, чужакам и простым созерцателям нередко удается глубже и острее проникнуть в действительный смысл происходящего перед ними или вокруг них, чем это могло бы получиться у действующих лиц и участников, которые, как и положено, целиком поглощены событиями, частью которых они стали. На самом деле вполне можно понимать политику и размышлять о ней, не будучи так называемым политическим животным.

Этим изначальным импульсам, если хотите, врожденным дефектам сильно поспособствовали две очень разные, но в равной мере враждебные всякой публичности тенденции, вполне естественным образом совпавшие в 20-х годах этого века, в период после Первой мировой войны, и даже ознаменовавшие, по крайней мере, в глазах молодого поколения, закат Европы. Мое решение учиться философии было для того времени вполне обычным, хотя, наверное, и не совсем расхожим, и этот выбор bios theōrētikos, созерцательного образа жизни, уже подразумевал, даже если я этого и не знала, отказ от публичности. Старое Эпикурово наставление для философов, lathē biōsas, «живи незаметно», часто неверно понимаемое как рекомендация благоразумия, в действительности вполне естественным образом вытекает из образа жизни мыслителя. Ведь мышление отличается от всякой другой человеческой деятельности не только тем, что оно невидимо – то есть не имеет внешнего выражения, – но и той, наверное, уникальной особенностью, что оно не испытывает позыва являться другим или хотя бы самого ограниченного импульса к общению с ними. Со времен Платона мышление определяется как беззвучный диалог с самим собой[34]; только так могу я составить себе компанию и быть ею довольным. Философия – это одиночное занятие, и нет ничего противоестественного в том, что потребность в ней возникает в переходные времена, когда люди не полагаются более на устойчивость мира и своей роли в нем, и когда вопрос, касающийся главных условий человеческой жизни, который сам по себе, в сущности, так же стар, как человеческий род, приобретает необыкновенную остроту. Гегель, возможно, был прав: «Сова Минервы начинает свой полет только с наступлением сумерек».

Но эти сумерки, окутавшие публичную сцену, наступали отнюдь не в тишине. Наоборот, публичная сцена, как никогда прежде, утопала в публичных заявлениях, как правило, вполне оптимистичных, а шум, наполнявший воздух, состоял не только из пропагандистских лозунгов двух противоборствующих идеологий, каждая из которых рисовала свою картину будущего, но и из реалистичных высказываний уважаемых политиков, из правоцентристских, левоцентристских и центристских высказываний, которые все вместе не только порождали предельную путаницу в умах своих аудиторий, но и приводили к профанации любого вопроса, которого они касались. Упомянутое почти машинальное отторжение всего публичного было очень распространено в Европе 1920-х годов с ее «потерянными поколениями»; разумеется, во всех странах они были меньшинством и оценивались то как «авангард», то как «элиты». Их малое количество отнюдь не означает, что они не были показательны для климата времени, зато может объяснять курьезное и повсеместно распространенное ложное представление о «ревущих 20-х», их возвеличивание и почти полное забвение того распада всех политических институтов, который предшествовал великим катастрофам 1930-х. Свидетельства того, что климат этого периода действительно был антипубличным, можно найти в поэзии, искусстве и философии; именно в это десятилетие Хайдеггер изобрел свое das Man, «люди», противопоставляемое «собственному бытию самости», а Бергсон посчитал необходимым «вновь обнаружить это основное „я“», излечив его от «требований социальной жизни в целом и языка в частности».[35]

В Англии именно в это десятилетие Оден сказал в четырех строках то, что многим, должно быть, казалось едва ли не слишком банальным, чтобы вообще об этом говорить:

Все лучшие в мире слова,Все речи, достойные книг,Низвергнуты, превращеныВ глухой механический крик

Когда такие склонности – идиосинкразии? особенности вкуса? – которые я попыталась привязать к исторической эпохе и объяснить фактами, приобретены в годы формирования личности, они могут пустить глубокие корни. Они могут породить страстную тягу к скрытности и анонимности, словно только то может иметь для вас личное значение, что вы можете хранить в секрете – «Избегай в любви признанья, / Смысл ее неизъясним»[36] или «Willst du dein Herz mir schenken, / So fang es heimlich an»,[37] – а простая публичная известность имени, то есть слава, может лишь запятнать вас несобственностью хайдеггеровского «люди», бергсоновским «социальным „я“», и низвести вашу речь до оденовского «глухого механического крика». После Первой мировой войны существовала любопытная социальная структура, которая до сих пор ускользала от внимания профессиональных литературных критиков, а заодно историков и социологов, и которую точнее всего можно описать как международное «общество знаменитостей»; даже сегодня было бы нетрудно составить список его членов – и в нем не нашлось бы никого из тех, кто в конечном итоге оказался в числе влиятельнейших авторов периода. И хотя в 1930-х годах никто из этих знаменитостей международного масштаба 1920-х действительно не проявил должной солидарности, на которую они все надеялись, думаю, вряд ли можно утверждать, что кто-то из них пал раньше и вверг остальных в большее отчаяние, чем полный и неожиданный крах этого аполитичного общества, члены которого, изнеженные под защитой «сияющей мощи славы», оказались хуже готовы к катастрофе, чем не знающие славы множества, которые лишились всего лишь защиты своих паспортов. Выражение в кавычках взято мной из автобиографии Стефана Цвейга «Вчерашний мир», написанной и опубликованной им незадолго до самоубийства. Насколько мне известно, это единственное письменное свидетельство этого неуловимого и, без сомнения, обманчивого феномена, одна только аура которого обеспечивала тем, кому было дозволено нежиться в сиянии славы, их, как сказали бы сегодня, «идентичность».

Не будь я слишком стара, чтобы с легкостью перенимать фигуры речи младшего поколения, я могла бы искренне сказать, что первейшим и в моем случае самым логичным следствием получения этой премии стал «кризис идентичности». «Общества знаменитостей», само собой, нечего опасаться; оно, слава Богу, больше не существует. В нашем мире нет ничего более мимолетного, более шаткого и хрупкого, чем та форма успеха, которая приносит славу; ничто не приходит легче и быстрее, чем забвение. В духе моего поколения – поколения, которое постарело, но еще не совсем умерло, – было бы отбросить подобные психологические рассуждения и принять это счастливое вторжение в мою жизнь как простую удачу, ни на минуту не забывая, однако, что боги, по крайней мере, греческие боги, ироничны и вдобавок коварны. Что-то подобное сделал Сократ, который начал докучать людям и задавать свои озадачивающие вопросы после того, как Дельфийский оракул, известный своими загадочными двусмысленностями, объявил его мудрейшим из смертных. Согласно Сократу, это было опасное преувеличение, вероятно, намек на то, что мудрых людей нет, а ему, Сократу, Аполлон хотел сказать, что он мог бы распространить эту догадку, запутывая своих сограждан. Итак, что же боги хотели сказать, делая так, чтобы вы выбрали для публичных почестей кого-то вроде меня, человека, не имеющего ни статуса публичной фигуры, ни желания ею становиться?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Первоначально Арендт намеревалась дать трехтомнику заглавие Vita Contemplativa, «О созерцательной жизни», и тем самым представить его как продолжение проекта, начатого в книге «О деятельной жизни».

2

Наст. изд. С. 84–85.

3

Arendt H. Understanding and Politics // Partisan Review. 1953. No. 20. P. 383.

4

Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Сочинения в 4-х т. Т. 4. М.: Мысль, 1993. C. 177–178.

5

Аристотель. Никомахова этика. С. 178.

6

Arendt H. Between Past and Future. New York: Viking Press, 1968. P. 221.

7

Бейнер Р. Ханна Арендт о суждении // Арендт Х. Лекции по политической философии Канта. СПб: Наука. 2012. С. 171–172. (Изменено мной. – А. Д.).

8

Арендт Х. Лекции по политической философии Канта. СПб: Наука. 2012. С. 23.

9

Наст. изд. С. 197.

10

Наст. изд. С. 195.

11

Наст. изд. С. 272.

12

«Конструктивистская интерпретация» кантовской этики была предложена Дж. Ролзом в его статье «Кантианский конструктивизм в моральной теории» (1980). Арендт эту статью, вышедшую после ее смерти, читать не могла, однако некоторые ее рассуждения дают понять, что возможность подобной интерпретации Канта отнюдь не была для нее тайной. См, например, наст. изд. с. 107: «грех или преступление определяется [Кантом] … не как неповиновение закону кого-то другого, а, наоборот, как отказ выполнять свою роль всемирного законодателя».

13

См.: Арендт Х. Лекции по политической философии Канта. С. 31–34.

14

Бейнер Р. Указ. соч. С. 151. См. также: Passerin d'Entreves M. Arendt's Theory of Judgment in Cambridge Companion to Hannah Arendt. 2000. P. 245–246.

15

Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Сочинения. В 8-ми т. Т. 5. М.: Чоро, 1994. С. 47.

16

Наст. изд. С. 209.

17

Наст. изд. С. 205.

18

Наст. изд. С. 207.

19

Наст. изд. С. 212.

20

Наст. изд. С. 248.

21

Наст. изд. С. 212.

22

Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 114.

23

См.: Schaap A. Guilty Subjects and Political Responsibility: Arendt, Jaspers and the Resonance of the «German Question» in Politics of Reconciliation // Political Studies. 2001. Vol. 49. No. 4. P. 758–759.

24

Арендт. О революции. С. 118.

25

Если в статье «Личная ответственность при диктатуре», как и в послесловии к «Эйхману», Арендт еще прибегает к выражению «личная ответственность», то в эссе «Коллективная ответственность» она полностью от него отказывается, заменяя его словом «вина». Тем самым она подчеркивает, что ответственность относится только к области политики, тогда как вина – только к частной и правовой сферам.

26

Арендт Х. Послесловие к: Эйхман в Иерусалиме. История обыденных злодеяний / пер. с англ. В. Гопмана. Иерусалим; М.: ДААТ/Знание, 2008. С. 308.

27

См.: Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. С. 69 и далее.

28

Herzog A. Hannah Arendt's Concept of Responsibility // Studies in Social and Political Thought. 2004. No. 10. P. 48.

29

Указ. соч. С. 228–229.

30

Within Four Walls: The Correspondence between Hannah Arendt and Heinrich Bluecher. 1936–1968 / ed. Lotte Kohler. New York: Harcourt, 2000. P. 236.

31

Between Friends: the Correspondence of Hannah Arendt and Mary McCarthy 1949–1975 / ed. Carol Brightman. New York: Harcourt Brace, 1995. P. 228.

32

Тонкий разбор суждения Арендт в «Размышлениях о Литл-Роке» можно найти в: McClure K. The Odor of Judgment: Exemplarity, Propriety, and Politics in the Company of Hannah Arendt // Hannah Arendt and the Meaning of Politics/ eds. C. Calhoun and J. McGowan. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 53–84. См. также холмсовскую лекцию Лёрнеда Хэнда в Гарвардской школе права с его критикой процесса «Браун против Совета по образованию».

33

Речь, произнесенная Арендт по случаю получения датской премии Зоннинга, присуждаемой раз в два года за выдающийся вклад в европейскую культуру. Среди философов лауреатами премии, помимо Арендт, становились Альберт Швейцер (1959), Бертран Рассел (1960), Карл Поппер (1973), Юрген Хабермас (1987) и другие. – Прим. пер.

34

Ср.: «Софист» 263e, пер. С. А. Ананьина: «… происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением». – Прим. пер.

35

Бергсон А. Опыт о непосредственных данных сознания // Бергсон А. Собрание сочинений в 4-х т. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992. С. 105. – Прим. пер.

36

Уильям Блейк «Тайна любви» в пер. Е. Корюкина. – Прим. пер.

37

Иоганн Себастьян Бах. Ария (Джованнини). (Из нотной тетради Анны Магдалены Бах.) В русском переводе: «Я знаю, ты мечтаешь / Мне сердце подарить». Буквальный перевод: «Если ты мечтаешь подарить мне свое сердце, значит, тайно началось…». – Прим. пер.