Психи, тихушники и прочие фрики, или Они это заслужили

Сергей Дюкин

Психи, тихушники и прочие фрики, или Они это заслужили

Предисловие

В этой книге правдиво каждое слово. Все сведения имеют документальный характер. Описанные события рассмотрены буквально под лупой. Лупой служит память автора. Я уверен, что идеально помню все те события и всех тех людей, о которых решил написать. Помню даже отдельные слова и фразы. И многие из них я здесь воспроизвёл. Это своеобразный гиперреализм. Такой метод подразумевает утрирование того, что есть или было в действительности. В нашем случае того, что было. Если взять фотографию и жирной линией обвести контуры изображённого человека, получится уродство. При этом тот, кто обводит, не привносит ничего от себя. Он использует лишь то, что дала реальность. Примерно тоже самое решил сделать и я. Мне захотелось заставить проявиться более яркими красками небольшую часть того, что я застал в детстве и юности на изломе советского общества с его специфической культурой.

Теперь спрашивается, зачем? Это не мемуары. Мои мемуары не имеют ни малейшей ценности, разве только для ближайшего круга друзей. Но я надеюсь на больший круг читателей. А потому возьмусь объяснить, чем мои воспоминания о родственниках, соседях, некоторых друзьях могут быть интересны и полезны определённому кругу людей, которые, надеюсь, возьмут в руки эту книгу. Я считаю, что рассказанные здесь истории о психопатах, шизофрениках, самоубийцах, алкоголиках, уголовниках, просто девиантах характеризуют советско-российское общество 80-х – 90-х. Отчасти такая ситуация характерна и для начала нынешнего века.

Замысел книги возник в момент, когда я осознал, насколько высока в моей жизни концентрация всевозможных придурков. При этом я никогда не пытался окружать себя такими людьми. Я их не коллекционировал. Да и даже если бы стремился пополнять их ряды вокруг себя, то вряд ли это получилось у меня в те годы, поскольку описываемый период – это, большей частью, времена моего детства и юности. В эти годы окружение формируется самим человеком, как правило, только на уровне дружеской компании. И в этом смысле у меня все было хорошо. Среди моих друзей откровенных девиантов в те годы не было. Вся чернуха существовала только в объективной среде, среди тех окружавших меня людей, которых я не выбирал.

В первой части книги описываются жители обычного жилого дома, расположенного в самом обычном пермском микрорайоне (не центр, но и не дальняя окраина, спальный, но не рабочий район), который никогда не славился какой-то особой криминагенностью, с совершенно разношёрстным населением. А было ли оно где-то монолитным? Да, было. Отдельные части города застраивались промышленными предприятиями, а, следовательно, превращались в микрорайоны, заселённые почти исключительно заводскими работягами и их семьями. В таких местах часто формировался не очень располагающий к прогулкам там посторонних людей социальный фон. Во времена моего тинейджерства, то есть на рубеже 1980-90-х, существовал условный список «поселочков», в которое соваться без лишней надобности не стоило. Это были части города, где почти со стопроцентной гарантией могла подойти шобла гопников в телогрейках с козырным вопросом: «Откуда?» В этом случае полагалось назвать свой район и перечислить знакомые клички гопников. Мы с друзьями называли главных отморозков из собственной школы. Это срабатывало. В таком случае можно было откупиться содержимым карманов. В противном случае могли хорошенько отдубасить.

В нашем случае речь идёт совсем не о таком районе. И в самом доме, жители которого попали в фокус моего внимания, не было ничего особенного. Обычная четырехподъездная пятиэтажка, «брежневка» 1967 года постройки. Немаловажно, что это жилищный кооператив. То есть будущие жильцы сами вкладывались в строительство, а не получали квартиры от государства. В советское время было принято считать, что в «кооперативных» домах люди живут чуть более приличные, чем в обычных, государственных.

Итак, однажды я понял, что концентрация психопатов и убийц в те годы в обычном жилом доме – это вряд ли случайность. Не есть ли эта ситуация отражением общего положения дел? Не происходило ли что-то подобное в большинстве домов периферийных городов на территории, по крайней мере, РСФСР?

А обилие девиаций, больших и малых, в обычной большой советской семье, точнее говоря, в родственном кругу, – это что, исключение? Вряд ли. Мои родственники не особо отличались от множества других простых советских людей. Все мои родные по материнской линии – мигранты из села, либо их потомки в первом поколении, погруженные в рурализированную среду, то есть продолжавшие вести в городе деревенский образ жизни, даже если, в конечном счёте, были вынуждены поселиться в обычном городском многоквартирном доме. По всей стране таких были миллионы. Это люди, ставшие жертвами революции, гражданской войны, эпидемий и большого голода рубежа 1910-20-х, перипетий индустриализации и коллективизации. О родственниках я рассказываю во второй части книги.

Третья, последняя, самая маленькая часть книги, – о друзьях. В какой-то степени это Postcriptum. Речь здесь уже не о воспоминаниях детства и ранней юности. Действие этой части приходится на 1990-2000-е годы. Однако, во-первых, я не мог умолчать о столь неординарных кадрах. А, во-вторых, жизнь и нетривиальные приключения моих друзей, по моему убеждению, это также инерция позднесоветской и реалии ранней постсоветской культуры. Трагичность и парадоксальность этих биографий вполне логично укладывается в общую логику повествования.

Описываемые в книге люди, я уверен, представляют все позднесоветское и постсоветское общество. И моя задача при описании странностей и ужасов, нелепостей и идиотизма, сопровождавших жизнь моих родственников, соседей и друзей – показать процесс, сопровождавший на антропологическом уровне постепенный коллапс советской системы, а также инерцию этого кризиса и распада. Я хочу, чтобы читатель ощутил этот развал человеческих отношений не через статистику, не через производственные показатели, а через никчёмные, а порой страшные судьбы самых простых людей, которые были близки друг к другу в социуме и в пространстве, хотя, в основном, не были знакомы один с другим.

И ещё. С одной стороны, кое-кто из героев повествования на момент окончания этой книги, к счастью, до сих пор жив. И хочется верить, что это с ними продлится ещё долго. Но большинства уже нет. И ужасно осознавать, что многих из этих людей, наверное, уже никто не помнит. Вообще никто. Я последний, кто что-то может о них рассказать. Ну, возможно, в отдельных случаях кто-нибудь очень смутно может вспомнить, что была там какая-то… Но как её звали? Впрочем, даже в этом я сомневаюсь. А ведь жили-то они совсем недавно. И вот они исчезли совершенно. Могилы заброшены, фотографий не осталось, нет никаких записей. Стёрто абсолютно все. Был ли мальчик-то? А вот и был. Много их было, таких мальчиков и девочек.

Если исходить из того, что очевидцев не осталось, казалось бы, имена можно сохранить неизменными. Но это было бы неэтично, поскольку о фактах в книжке рассказывается непрезентабельных. Потому по этическим соображениям имена, либо фамилии несколько изменены.

Часть

I

. Соседи

Глава 1. Коленька, Лизонька, Ниночка…

На втором этаже, в угловой однокомнатной квартире, прямо напротив нас жил Коленька1. Тогда, во времена моего детсадовского детства, он казался мне стариком. На рубеже 1970-80-х ему было где-то под 60. То, что он придурковат, я знал, казалось, с рождения. Эта была придурковатость мирная, незлобная, даже какая-то добродушная. Сейчас я понимаю, что в те годы моё подсознание воспринимало Коленьку в качестве обязательного атрибута любого мини-сообщества. У всех должен быть свой придурок, – шептала мне моя детская интуиция. Интуиция, как известно, основана на реальном опыте. А мой детский опыт вмещал в себя множество душевно больных. Это были многочисленные дауны, олигофрены, дебилы, заполнявшие собой наш и соседние дворы, улицы, трамваи. Молодой мужик по имени Вовочка, нескончаемо бегавший вокруг гигантской клумбы в нашем дворе, или районный сумасшедший Толя Терехов, именем которого бабушка ругала своих домашних, если хотела подчеркнуть нашу недалёкость, – все они составляли фон нашего существования. Некоторые из дурачков вселяли лёгкий ужас. В Коленьке этого не было. Он казался каким-то своим. Однако не до конца.

Однажды он зашёл к нам по каким-то соседским делам. Мне было года два. Увидев его, я спрятался под швейную машину. Коленька тут же поставил диагноз: «Знаю, знаю. Болезнь такая. Боязливость». Сам я этого эпизода не помню. Мама рассказывала.

Эта сцена важна для понимания того, что для неокрепшего детского сознания внешний вид этого добродушного соседа рождал страх и панику. Коленька было смуглым, скорее всего, от застоявшейся на лице грязи. Плюс к этому, вечная щетина на лице. Правда, до усов и бороды дело никогда не доходило. Своеобразия внешности придавало особое выражение лица: смесь лёгкого наивного восторга и некоторого перманентного возмущения.

Говорил Коленька тоже атмосферно. Чуть ли не каждая фраза предварялась оханием, и многие слова повторялись дважды. Характерна фраза: «Ох, ох, у нас на мусорке, на мусорке, мужик один, мужик работает. Ох, ох….».

Мама говорила, что он кретин. В строгом медицинском смысле. Но, скорее всего, нет. Кретины имеют более ярко выраженные внешние признаки физического отставания. Обычно они маленького роста, с непропорционально сочетающимися частями тела. Там было что-то более лёгкое. Но точно было. Хотя, скорее всего, никакого диагноза ему никто никогда официально и не ставил.

Коленька был ветераном войны. Сам он говорил, что служил на войне конником. На самом деле, извозчиком, – возил для солдат провизию. Он сам об этом рассказывал. Не помню, чтобы он носил какие-либо награды. Скорее всего, у него их не было. В то время этот факт почему-то не вызывал вопросов. А мог бы. У всех ветеранов войны были награды, хотя бы немного, хотя бы юбилейные медали. У Коленьки не было никаких. Зато он говорил, что знал польский язык. И выучил он его во время освобождения Польши. В доказательство он произносил неизменное «Прошу пани», а затем следовало звукоподражание из нагромождения шипящих.

Коленька любил рассказывать о своих профессиональных трофеях. Дело в том, что работал он мусорщиком. Ездил на грузовике (водил грузовик другой человек) и загружал в него мусор, а потом разгружал на свалке. Вот на этой –то свалке Коленька постоянно находил какие-то вещи. Это были одежда, игрушки, иногда шоколадки, конфеты. Помню, как однажды он вынес свои находки на лестничную площадку и показывал их соседям. Как-то он обронил фразу: «Я вот на мусорке проработал всю жизнь, так семью прокормить смог». Имелись ввиду как раз-таки находки.

У Коленьки была жена. У нас дома её называли Лизонькой. В отличие от своего мужа, явными диагнозами она не обладала. Правда, потом уже моя мама рассказывала, что жена Коленьки была до невозможности конфликтна. В основном, это проявлялось в магазинах. Для продавцов почти каждый раз появление там Лизоньки заканчивалось предынфарктным состоянием. Поводы для скандалов эта старушка видела повсюду и использовала их на полную катушку. А в остальном это была обычная старушка. Смешно теперь думать о том, что считалась она бабушкой. Ведь она даже до 60-и не дожила. Лизонька болела раком. Ослабленная и немощная она лежала дома и умирала. Моя бабушка время от времени ходила её проведать, беря меня с собой. Пожилая женщина очень тихо и медленно что-то говорила, постанывала. Хорошо помню, как тающим голосом она попросила подложить что-нибудь под голову, которая скатывалась. Коленька при этом деловито ходил по комнате и как-то нервно и судорожно, но в тоже время бодро и оптимистично приговаривал: «Давай, давай скорее умирай. Умирай давай». Последняя фраза произносилась подчёркнуто повышенным тоном. После, поглаживая себя по животу, самодовольно продолжал: «Ох, женюсь, женюсь. Семейка новая будет. Я ведь могутный, могутный».

Мужская сила вообще была особым предметом гордости Николая Ильича (оказывается, у него было даже отчество). Кстати, сей факт указывает на то, что критинизмом он не страдал, так как сексуальна функция у кретинов страдает. Про свое «могутство» он рассказывал соседкам (больше было некому) почти ежедневно. Как-то я случайно подслушал рассказ про то, как какая-то бабешка зазывала Коленьку в подвал, приговаривая при этом: «Давай, давай, пойдем. Я знаю, – ты могутный». Источником своей мощной потенции наш герой считал «Малинку», – его фирменный напиток. У Коленьки была некая легендарная ямка, – не то огород, не то лесной овраг с малинником. О подробностях он умалчивал. Там он собирал малину, а затем замачивал её в банке. Делал он это на воде. Ничего крепкого он, кстати, кажется, не принимал вообще. Разве что немного пива в жару. Образец напитка выглядел так – пара десятков ягод малины, плавающие в трехлитровой банке с водой. Так он настаивал «Малинку» пару, тройку дней, а затем эту воду выпивал. Результат декларировался следующим образом. Поглаживая себе по животу, Коленька приговаривал: «Ооооох, я здоровый, здоровый, могутный, – малинку пью. Крови мнооооого. Малинку надо пить, ох, ох».

Итак, наш герой ждал, когда жена освободит его от своего присутствия, и он сможет в полную силу реализовать своё могутство. И вот однажды…

Был воскресный вечер. Мама, кажется, гладила, собиралась укладывать меня спать. Мне было тогда года четыре. И вдруг звонок в дверь. Это был Коленька. Вытаращив глаза, явно преисполнившись в тот момент большими планами и надеждами, задыхаясь от чувства больших перемен, грядущих в его жизни, он судорожно как будто прокричал: «Люба, Люба, Лизонька скончалась. Выписывай, выписывай быстрее». Поясняю: мы жили в «кооперативном» доме, и книжки, в которых были прописаны жильцы, хранились у членов правления ЖСК. Моя же мама работала бухгалтером кооператива. Соответственно, у неё хранилась «домовая книга» нашего подъезда. Таким образом, первое, чем озаботился Коленька в момент смерти жены, – поскорее выписать её из квартиры.

Затем новоиспечённый вдовец занялся организацией похорон. И здесь не обошлось без эксцессов. Когда старушка лежала в гробу, поставленном на столе посреди квартиры, Коленька в буквальном смысле чуть не сжёг труп жены вместе с мебелью. На гроб были поставлены ритуальные свечи, одна из которых упала, когда наш герой пошёл выносить мусор и зацепился языками с соседками. Вернувшись, он застал начало настоящего пожара. Гроб уже начал гореть. Потушил пожар Коленька сам. Пожарных не вызывали.

Вскоре после смерти Лизоньки в квартире Коленьки появилась другая старушка. Звали её Ниночкой. Я был уверен, что это и есть его новая жена, о которой он мечтал и грезил. Уже после всех событий, которые я сейчас опишу, я узнал, что эта «старушка» была дочерью Коленьки. И было ей тогда где-то лет 25. Выглядела Ниночка нелепо и немного странно. И опять же, уже потом мне стало ясно, что это внешний признак какого-то врождённого ментального отклонения. Ниночка училась во вспомогательной школе. Иногда она лежала в психбольнице. Обладала она характерной специфической для такого особого рода людей внешностью. Точно помню, что глаза были немного навыкат, одутловатое лицо. Остальное в деталях описать уже не могу.

Со слов мамы знаю, что Ниночка была замужем (официально или нет, не знаю, и никто уже не скажет). Муж был также из тех, кто обладает официальным диагнозом и учится в особой школе. Звали его Толиком. Ниночка его безумно любила. А Толик тем временем водил домой других женщин и спал с ними прямо в присутствии жены. Супругу он перекладывал на пол. В какой-то момент Ниночка ему, видимо, совсем надоела, он посадил её в такси и привёз к отцу.

Ниночка часто приходила к нам, посидеть, по-соседски поговорить. Правда, обычно она приходила, садилась и молчала. Как-то бабушка предложила ей что-нибудь сказать, на что та возмущенно ответила: «А чего говорить-то». Сделано это было как-то конвульсивно и агрессивно. Правда, иногда она все же о чем-то рассказывала. Я, будучи 4-5-летним ребёнком не прислушивался. Но отчётливо помню, что свои спичи она часто заканчивала фразой: «Вот ведь горе-то, ааа, задавлюсь». Бабушка, как принято в таких случаях, пыталась её урезонить. «Ну, что ты, Нина, такое говоришь-то. Перестань».

Запомнился мне ещё такой эпизод. Однажды вечером зашёл к нам Коленька и пригласил маму с бабушкой к себе, – решил показать новый кухонный буфет. А покупка соседом нового буфета долго обсуждалось у меня дома как крайне важное и достойное пересудов событие. Я увязался за старшими. Посмотрели на буфет, укорили Коленьку – зачем, мол, на новый буфет доски от старого прибил. Тот ответил: «Ох, ох, так красивее, красивее». Мама с бабушкой посокрушались, махнули рукой и пошли домой. Буквально перед порогом мама бросила: «А где Ниночка-то у тебя? Чего она закрылась? Испугалась что ли»? Через полсекунды дверь из комнаты резко распахнулась, появилась Ниночка, и раздался страшнейший историчный вопль на полную громкость: «Сааааамаааааа испугаааааалась». После этого что-то ещё типа: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а» с истошным хрипом, в который переходил вопль». После этого была какая-то энергичная перепалка между мамой и бабушкой, с одной стороны, и Ниночкой, с другой. Коленька при этом испуганно охал.

Важной темой взаимоотношений между отцом и дочерью была еда. Ниночка любила поесть, по крайней мере, с точки зрения Коленьки. Встречая моих старших, он частенько жаловался: «Ох, ох, я пойду в магазин, продуктов накуплю, а она все пожирает у меня». Если Ниночка была поблизости, то выбегала и истошно орала: «Сааааааам пожираешь». Как-то старик специально пришёл к нам, чтобы пожаловаться на то, что дочь съела у него шоколадку. Помню, как бабушка стала на защиту Ниночки: «Ну что уж ты, Коля, она ведь все же дочь твоя. Что уж ты шоколодки-то для неё пожалел».

Однажды ранним утром буднего дня, часов в 6 утра в нашу дверь позвонили. Это был Коленька. Как всегда несколько торопясь, немного панически, хотя и не более чем обычно, он произнёс: «Ох, ох. Это, Ниночка, Ниночка че-то в петле трепыхается». Мама с бабушкой немедленно последовали за ним. Когда они зашли в соседскую квартиру, Ниночка полулежала в постели, голова была приподнята, так как находилась в петле, прикреплённой к металлической спинке кровати. К тому моменту молодая женщина трепыхаться уже перестала. Своё обещание удавиться она всё-таки выполнила. Как я опять же узнал гораздо позже, её твёрдое намерение покончить с собой было связано с несчастной любовью, с изменами Толика, которого она боготворила. Она мечтала вернуться к нему, ждала, что он приедет за ней и заберёт обратно. На увещевания моей мамы насчёт того, что «зачем нужен такой гад, который других баб водит», Ниночка отвечала: «Так а что же, ведь он иногда и со мной тоже спит».

Примерно через год к нам пришёл Толик. Это был типичный молодой мужчина с явными ментальными отклонениями, с глазами навыкат, в кепке, сдвинутой на макушку. Он спросил, живет ли в квартире напротив Нина Галанова. Бабушка ответила, что она год тому назад удавилась. Толик принял информацию к сведению, ответил: «Хорошо» и удалился.

Через несколько лет у Коленьки поселился его сын Валерик. Так его называли у нас дома, объясняя это тем, что «тоже, мол, придурок». Было ему тогда лет 40. Какими-то экзотическими девиациями, в отличие от отца и сестры, Валерик не отличался. Пил без скандалов, без лишнего шума. Шум создавался от того, что он начал притеснять, а потом и избивать отца. Особенно это стало очевидным после того, как уже в 1990-е он привёл сожительницу, вместе с которой они торговали водкой на центральном рынке. Парочка выгнала Коленьку жить на кухню. Из их квартиры постоянно раздавались крики старика, которого, судя по всему, систематически избивали. Немного погодя, Валерик и его подружка сдали Коленьку в дом престарелых. Там он вскоре умер. Правда, откуда-то я помню, что незадолго до смерти он все же реализовал свою давнюю мечту, – женился. Что собой представлял его второй «брак», – представления не имею. Возможно, что никакого брака и не было…

А про Валерика вскоре после того, как он отправил отца в дом престарелых, соседи начали поговаривать, что вот, мол «Бог наказал». Дело в том, что Валерия посадили на пять лет за изнасилование. Представить себе Валерика, который кого-то насилует, было невозможно. И это несмотря на то, что в то время ему было всего лишь в районе 50-и, то есть был он мужчиной в самом расцвете сил. Ходили слухи, что «изнасилование» организовала его сожительница, дабы заполучить квартиру. Смутно помню, что говорилось о том, что жертвой изнасилования была знакомая гражданской жены Валерика, которую она сама подослала к нем в гости, а потом подруга написала заявление. Но квартиру сожительница не получила. Валерик вернулся из тюрьмы. Продолжал пить. Понемногу тиранил соседей. Пытался склочничать в пределах ЖСК. Делал невыносимой жизнь старика, живущего на одной с ним лестничной площадке, повадившись гостить у него, а заодно и столоваться. А потом Валерик как-то незаметно состарился, окончательно спился и умер, кажется, не дожив даже до 70-и. История семьи Голановых закончилась.

Глава 2. Сана Перминов

На первом этаже, также в однокомнатной угловушке жила асоциальная семья: молодой алкаш и полууголовник с женой, шлюховатой алкоголичкой и с двумя маленькими детьми. Главу семьи звали Александром Перминовым. Соседи называли его Сана. Был он стройным высоким брюнетом со слегка вьющимися волосами. Красив, уверен в себе, брутален. Мог бы быть квартальным Казановой. Но он избрал другой путь.

Жену звали Леной. Её я помню плохо, но, кажется, она также была вполне миловидна. По крайней мере, это предполагалось на генетическом уровне. Миловидной она, скорее всего, должна была быть, если бы не спилась к двадцати годам окончательно и бесповоротно. Описываемая история разворачивалась на пару-тройку лет позже того, что происходило в семье Коленьки, то есть в первой половине 80-х.

Во времена моего детства Сана перманентно отбывал какие-то небольшие тюремные сроки. Уже позже я выяснил, что сидел он два раза. Оба срока где-то года по два. В первый раз сел за бытовую поножовщину: пырнул ножом по пьяни не то дальнюю родственницу, не то соседку. Во второй раз, уже будучи рецидивистом, вмазал по морде менту. Когда Сана отбывал второй срок, к его жене стал заезжать какой-то юный мотоциклист. Детвора сбегалась постоять рядом с шикарной машиной красного цвета. Прибегал туда и Андрюшка, сын Саны и Ленки (соседи и свекровь называли её исключительно так). А через некоторое время у Ленки родился ещё один сын. Случилось это чуть больше чем через год после того, как посадили мужа. Сына назвали Славиком. После того как Александр вернулся из тюрьмы, я неоднократно слышал из разговоров старших, что ребёнка жены, да и саму Елену, он страшно обижает. Славика так вообще чуть ли не с полного размаха бросает на пол.

Не исключено, что не намного лучше он обращался и с собственным сыном. Сана Перминов был абсолютно законченным злодеем и садистом. Моей маме он неоднократно, хвастаясь, по-соседски признавался: «Мне человека убить, вообще ничего не стоит». Правда, до людей дело так и не дошло. А вот кошек убивал. На глазах у соседей однажды показательно размозжил котёнку голову, ударив его со всего размаха об стену.

Через некоторое время Сана овдовел. Елена умерла от рака желудка. Было ей где-то лет 25-27. Помню, как моя мама обсуждала её болезнь с тётей Марусей, Сашкиной матерью, которая дружила с моей бабушкой и частенько заходила к нам посидеть, поговорить. Согласно словам моей мамы, Лена пила и не закусывала. А тётя Маруся поддакивала, списывая на невестку алкоголизм собственного сына. Он без неё-то, мол, может и не так бы пил.

После смерти Елены, Сану лишили родительских прав. Андрея сдали с детдом, а Славика усыновила тётка его покойной матери, живущая в Москве. Вскоре в квартире Александра появилась женщина лет на десять старше его. Она работала в заводской столовой. Сашка же регулярно занимал деньги у мамы, или у бабушки. Они давали (не давать было опасно), он возвращал. В качестве благодарности, он через новую сожительницу подгонял нам мясо из заводской столовой. Советская система блата работала даже на таком уровне.

Как-то заливающаяся слезами Валентина (так звали его новую пассию), прибежала к нам в поисках защиты от взбесившегося дружка. Не знаю, избивал ли он её, но точно помню, что кидал в неё кактусами. Забавная деталь: в этом притоне, в гнезде асоциальности росли кактусы. Интересно, – за ними кто-то ухаживал? На этот вопрос уже точно никто не ответит…

Как-то, зайдя к нам в очередной раз за деньгами в долг, подвыпивший Сана похвастался маме: «Я ведь, слушай, в карты хорошо играю». Помнится, что эта тема стала предметом некоторой тревожности в кругу моих домашних. Кажется, мама и бабушка обсуждали это с матерью Александра, предупреждая, что до добра это не доведёт. Тем более, рядом был прецедент. Ещё до моего рождения в нашем же подъезде, жил некто Новичков. Имени я никогда не знал. Обычный мужик, к криминалу отношения не имеющий. Кстати, жил он прямо над квартирой, в которой позже поселилась семья Саны Перминова. В какой-то момент Новичков связался с уголовниками, начав играть с ними в карты. Закончилось тем, что он проиграл им свою квартиру. Хотя, возможно, он проиграл им деньги, но на такую сумму, которая была эквивалентна стоимости его кооперативной однушки. Помимо него самого в квартире жила жена. Моя мама помнит, как к ней приходили какие-то урки, спрашивая, каким образом можно отписать «кооперативную» квартиру. И вот однажды ночью к дому приехала машина, из которой вышли некие люди, поднявшиеся к квартире Новичкова. Они потребовали его выйти к ним на разборки. Хозяину ничего не оставалось, как пойти. Утром его нашли убитым рядом с домом.