Песни радости и счастья

Когда я умру, возьми меня и отнеси в лес. Разрежь меня, достань все и брось там. Набей мое нутро шишками и ветками, мхом и листьями. Перьями птиц и мехом животных. Залей смолой и медом. Зашей и оставь там, чтобы Лесной Царь освятил меня. Приди на вторую ночь и забери меня. Спрячь в укромном месте, чтобы я всегда была дома. Место выбери тихое и тёмное, чтобы никто не мешал. Так я навечно останусь здесь. Буду присматривать за тобой и всеми. Там меня найдут, когда я понадоблюсь.

Навещай меня.

Когда сам почувствуешь смерть, иди к лесу. Так близко, как сможешь. Но внутрь не заходи, он выйдет сам.

Кому она это писала? Деду? Похоже на какую-то жуткую инструкцию по погребению. От последнего предложения у меня перехватило дыхание. Чувствуя смерть, дед действительно пошел к лесу. Но кто вышел к нему?

На этом письмо не заканчивалось. Дальше бабушка обращалась к кому-то ещё. Только дочитав до конца, я выронил листок и заплакал. Я понял, кому было адресовано послание.

Прости нас, дорогой. Тот, кто читает это письмо. Прости нас с дедом за то, что не смогли ничего тебе дать. Ни богатства, ни наследства. Все, что есть у нас, это мы сами. Лесной Царь милостив. Он питается душами, вышедшими из огня. Взамен он даёт то, что дорого. Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Когда придёт время, ты будешь знать, что делать. Мы молим Бога и Лесного царя, чтобы время не наступило никогда. А пока будем ждать. Наши души остаются здесь, будут следить за всеми вами, пока не придет час. И я не хочу, чтобы он приходил.

Прощай, дорогой. И ещё раз прости. Мы тебя любим.

Я сел на пол. Всхлипывал и размазывал слёзы по лицу.

Наконец успокоившись, поднял глаза. Бабушка, почерневшая высохшая мумия, продолжала сидеть неподвижно. Казалось, что в закрытых веках, в глубине запавших в череп глазниц светились маленькие огоньки.

Как она узнала, что письмо найду именно я? Наверное, никак. Писала наугад, ни к кому конкретно на обращаясь. Просто «дорогой». Кто-то из её внуков. Завещала себя, своё высохшее тело.

Лесной царь милостив, взамен на души он отдаёт дары. За сожжённых лис и зайцев мне возвращались вещи дочери. А что, если сжечь тело человека? Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Что он отдаст мне за бабушку? Проверить был только один способ.

С самого утра я принялся за работу. Заново отправился по хоженым уже местам. Пушистые трупики ждали меня, будто кто-то разбрасывал их на моем пути, мне оставалось только собирать. Я грузил их в тачку и свозил в пустой амбар возле леса. Мусорных куч больше не было, а лучше места не найти.

Надев перчатки, я гвоздями приколачивал гниющие тушки к дощатым стенам. Кости на нитках свисали с потолка, раскачивались надо мной. Поток мертвечины не иссякал. Раздувшаяся от трупных газов лиса, раздавленный автомобильным колесом заяц, кот с вывернутой шеей, барсук с перебитым хребтом. Однажды попалось настоящее сокровище – лосёнок. Он лежал на боку в придорожной канаве, вытянув длинные окоченевшие ноги. Тяжёлый, я с трудом погрузил его в тачку и, обливаясь потом, отвёз к амбару.

К вечеру уже почти не чувствовал себя от усталости, отваливались натруженные руки. Запах смерти впитался в меня, засел глубоко внутри. Но я был доволен собой. Изнутри стены строения, насколько мне хватало роста, гниющей обивкой покрывали тела животных, их густо облепили проснувшиеся мухи. В разинутых пастях, ранах и пустых глазницах копошились опарыши, вываливались, извивались в свернувшихся лужицах трупного сока на земле.

Кому не хватило места на стенах, вповалку лежали не земле, кучами и друг на друге. Нутро амбара представляло собой выгребную яму, разверзшийся животный ад, ночной кошмар сюрреалиста. Внутри не было свободного места, пустовала только лавка вдоль стены.

Когда начало темнеть, я побрёл домой, едва переставляя ноги. Заснул быстро, без снов. Спал долго и крепко, как никогда. Впереди меня ждал важный день.

Первым делом я отнёс бабушку. Почтительно и осторожно спустил мумию с чердака и на руках понёс через поле. Она была легкой, почти невесомой. При каждом моем шаге внутри нее что-то шуршало, хрустело и перекатывалось. Усадил на лавку, как и была, закутанную в шкуру. Наружу высовывалось только почерневшее лицо.

С дедом пришлось повозиться. Взяв лопату и лом, я пошел на кладбище, свернул тяжеленный памятник. Копал долго, до стёртых в кровь ладоней и боли в спине, совсем отвык от физической работы. Едва не закричал, одновременно от страха и радости, когда лопата чиркнула о сгнившие доски гроба. Подцепил одну пальцами и без труда вырвал с гвоздями. Ноздри клеем забил тяжёлый запах, я едва успел выскочить из вырытой ямы. Стоя на четвереньках, долго выплёвывал переваренный завтрак. Когда приступ закончился, я заглянул в могилу.

В щели показался пожелтевший оскал мертвеца. Череп, почти голая кость с остатками кожи, мышц и сухожилий. В больших глазницах чернела пустота. В одной свили гнездо какие-то мелкие подземные зверьки. Натаскали в череп сухой травы, пуха и птичьих перьев.

– Здорово, дед, – прохрипел я, дрожа и снова спрыгивая вниз.

Выломав оставшиеся доски, я потянул мертвеца за лацканы пиджака. Показалось, что он улыбнулся мне еще шире. Дернул головой, будто кивнул. Тачка ждала наверху.

Вместе они смотрелись почти идеально. Бабушка и дед на лавке в окружении мёртвых животных. Когда все было готово, я сходил домой за канистрой. Оставался последний штрих – дедовы медали. Я цеплял их к его грязному, задубевшему от сырости и земли пиджаку. «За отвагу», «За победу над Германией», «За взятие Будапешта». Закончив, отошёл, полюбовался работой, смахнул с глаз набежавшие слёзы.

Едкий запах бензина ударил в ноздри, разгоняя вонь. Под моими подошвами чавкала гниющая плоть, расползались облезлые шкурки, хрустели и ломались кости. Выйдя на воздух, я чиркнул спичкой.

Пламя занялось мгновенно. Охватило внутренности амбара, выбилось наружу сквозь щели в досках, поползло вверх, к крыше. Мгновение спустя постройка пылала целиком. От сильного ветра дым стелился по земле почти горизонтально. Огонь ревел и трещал так, что закладывало уши.

Я отошёл подальше и только тогда заметил человеческие фигуры, которые шли ко мне от дома через поле. Трое, пятеро, за ними ещё. Первых троих я узнал сразу, пусть на них и были длинные, до земли, накидки из шкур, а головы, как шлемы, покрывали черепа животных. Большие, лошадиные и коровьи с обломанными рогами. С проделанными дырками для человеческих глаз.

По центру шел высокий широкоплечий человек. Сложно было не узнать в нём моего старшего брата. Он вёл под руку маленькую полную женщину. Мама. Третьей шла обладательница стройной фигуры и длинных светлых волос, которые выбивались из-под надетого на голову черепа. Лена, братова жена. Значит она тоже всё знает. Интересно, как он ей рассказал?

Они подошли ближе.

– Я…

Брат шикнул, прерывая, приложил палец к жёлтым лошадиным зубам на своей маске. Нужно молчать. Мама стала рядом, взяла за руку. Молча подходили остальные, я узнавал каждого. Всех, кого я часто видел на семейных праздниках. Всех, кто раньше часто бывал здесь. Семья. Они все пришли, когда было нужно. Почувствовали сами или мама с братом всех обзвонили? Не важно. Я и так готов был расплакаться от благодарности.

Мы взялись за руки и стали широким полукругом, смотрели на огонь.

Деревья зашевелились и между ними показалась исполинская фигура. Я в страхе попятился, но меня крепко держали за руки. Деревья стонали и гнулись к земле. То ли от ветра, то ли кланялись Лесному Царю. Он вышел на поле и замер, глядя на огонь россыпью глаз – кошачьих, волчьих, птичьих. Десяток копыт и лап застыли, удерживая вес громадной туши, которая лоснилась блестящим мехом – бурым, серым, полосатым, пятнистым. Громадная голова гнулась к земле под весом тяжёлых ветвистых рогов. Лесной Царь вдыхал в себя души, освобождённые сгоревшей плотью. Он напитается ими и даст жизнь. Даст новые рощи, пастбища и заросли, полные реки, щедрую добычу и богатый урожай. По осени он сбросит с себя старую шкуру, куски которой будут искать по лесам люди.

Крыша, прогорев, обвалилась. Стены сложились внутрь, как части карточного домика. Над пожарищем взлетел сноп искр. Все вокруг продолжали стоять неподвижно и ждать.

Я тоже смотрел и ждал. Когда пламя начало утихать, когда пожар пошёл на спад. Когда рассеялись тучи, и мои плечи согрело первое в этом году по-настоящему весеннее солнце.

Я не сдвинулся с места, когда в огне что-то зашевелилось.

Я готов был ждать, сколько нужно.

Светотени

Петя повесился в конце лета, когда ночи становятся длиннее, дышат сыростью, набухают густыми туманами, как предтечей затяжных осенних дождей.

Известие застало Леру врасплох. Об этом ей написала Таня, Петина сестра, отношения с которой не ладились с первого дня знакомства. Та всегда считала бывшую невестку легкомысленной хабалкой, провинциальной дурой, которая охмурила наивного брата, женив его на себе. Короткое сообщение от нее так и дышало холодом. «Петя повесился. Похороны двадцать шестого. Приезжай».

Шесть слов сразили Леру наповал. Она только вышла из автобуса под проливной августовский дождь, когда услышала, как тихо пикнул и завибрировал в сумке мобильник. Возясь с зонтом, она достала смартфон, пробежала глазами по сообщению от Тани и остановилась, как вкопанная, чувствуя, как тяжелый давящий ком появляется в груди и падает куда-то внутрь, в самую душу. Задрожали руки, сбилось дыхание, больно сдавило горло.

Лера не помнила, как добралась до дома. Сил хватило только, чтобы разуться. Она бросила сумку и зонт на пол, а сама сползла по стене, полностью отдавшись нахлынувшей тоске. Одинокая женщина тихо плакала, закрыв лицо руками, сжавшись комочком в темном углу узкой прихожей в пустой квартире.

*

С Петей они познакомились на первом курсе столичного института. Он был старше на год, учился на художественном, она – на архитектурном. Леру сразу очаровал статный высокий брюнет с серыми глазами, ямочками на щеках и уголками рта, почти всегда приподнятыми в легкой улыбке. Во всяком случае, почти всегда, когда он смотрел на нее. Для Леры, вчерашней школьницы, приехавшей из захолустного райцентра, в большом городе все казалось в новинку. Широкие проспекты, старинные дома, кофейни на каждом углу, а Петя… Петя тогда был для нее целым миром. Средоточием всего, светом и жизнью. С ним Лера, тихая отличница, потеряла невинность, на третьем курсе они уже снимали на двоих квартиру и думали о будущем.

Будущее казалось волшебным, легким и беззаботным, как счастливые финалы старых французских комедий. Поженились они сразу после того, как она получила диплом. На свадьбе были Лерины родители и пара подруг, со стороны жениха – только сестра, намного старше его, заменившая единственному брату рано умерших родителей. Даже спустя время Лера вспоминала тот день с теплотой, как один из лучших в своей жизни.

Тогда она была уверена, что выходит замуж за будущего великого художника. Петя был увлечен живописью, жил ей. Их маленькая квартира-студия была завалена холстами, эскизами, набросками. Он мог часами рассказывать Лере о прерафаэлитах и передвижниках, о витебской школе и бульдозерных выставках.

Однажды Петя показал невесте новую работу – на холсте красовался черный квадрат. Лера привыкла восхищаться его рисунками (бывало, что искренне, но чаще из вежливости и от любви, чтобы не задеть ранимого самолюбия художника), но в тот раз только вопросительно подняла бровь.

– Не поняла? – улыбнулся Петя.

– Ну… квадрат.

Он коротко хохотнул.

– Но квадрат ли это? Ты же архитектор, должна заметить.

Как и у Малевича, на картине Пети каждая грань фигуры не была параллельна противоположной и не образовывала прямого угла со смежной.

– Зритель видит только то, что хочет видеть, – продолжал Петя. – Сколько раз люди, видя картины супрематистов, говорят, мол, и что тут такого, я и сам так могу. Но до сих пор никто так и не смог.

– А ты? – спросила Лера.

Петя улыбнулся еще шире, будто объяснял простую истину несмышленому ребенку. Например, почему вода мокрая или почему самолеты не врезаются в облака.

– А ты присмотрись.

Присматриваясь, Лера открывала для себя все новые грани Петиного «черного квадрата». Фигура меняла оттенки в зависимости от ракурса и освещения, становясь то светло-серой, то абсолютно черной, будто поглощая собой свет. Под чернотой просматривались штрихи и контуры, словно художник много раз рисовал что-то на одном и том же месте, друг на друге, постоянно наслаивая новое изображение на предыдущее, пока нагромождение линий не превратилось в однотонный черный квадрат. Или не квадрат.

Лера так долго всматривалась в картину, что в какой-то момент ей показалось, что линии под чернотой задвигались, в глазах зарябило, запрыгали разноцветные звездочки. Закружилась голова.

– Ого, – она плюхнулась на кровать.

Петя отложил холст в сторону и принялся ее раздевать, целуя в шею, как она любила.

– Ты мой гений, – тихо стонала Лера, – гений…

Но Петя не был гением. Он мог талантливо делать копии чужих работ, но его собственные картины были скучными и банальными. «В ваших работах нет души» – как-то сказал ему директор мастерской. «Пустышка» – вторила ему критик художественного журнала. Петины картины не заинтересовали ни галереи, ни музеи, ни частные коллекции. Самопальные выставки проваливались одна за одной, их посетителями становились только родственники и старые друзья, приходившие туда из вежливости, отвешивая дежурные комплименты, которые не могли никого обмануть.

Отдушиной для Пети стало создание репродукций. Он мастерски повторял уже существующие картины классиков. Как и в случае с «Черным квадратом», он не просто копировал готовое, а добавлял в него собственные штрихи. Неправильный мазок, отражения, где их быть не должно, замысловатая игра света и тени, которой не было на оригинале. Петя мог воссоздать точную копию «Весеннего букета» Ренуара, а потом тут же поверх него написать Вангоговских «Кипарисов».

Но даже самая талантливая репродукция все равно оставалась репродукцией. А редких заказчиков раздражало своеволие и неточность художника в создании копий. В конце концов Петя устроился реставратором в художественный музей, оставив живопись в качестве увлечения и личного досуга. Его мечтой стало открытие собственной галереи, где висели бы его талантливые репродукции, где он мог бы проводить выставки и званые вечера.

Карьера Леры медленно, но верно ползла в гору, из-за чего Петя нервничал, злился и ревновал жену к ее успеху. Он начал много пить, стал нервным и раздражительным, устраивал ссоры и истерики на пустом месте. Однажды во время очередного скандала он залепил Лере пощечину и тут же бросился перед женой на колени, целуя ноги, плача и прося прощения.

Потом на женских сайтах Лера часто натыкалась на статьи о том, что, если мужчина поднял на тебя руку, от него надо уходить. Но все эти многочисленные и безликие феминистки не знали ни ее, ни Петю. Не знали, как они жили, как любили, о чем разговаривали в постели после любви. Щека Леры горела огнем, по лицу текли слезы боли и обиды, но она знала, что Пете сейчас было больнее. Психология жертвы, как сказали бы на женских сайтах. Ну и черт с ними.

– Я изменюсь для тебя, – говорил потом Петя, – я стану другим…

Последним его увлечением стали картины Архипа Куинджи, русского художника греческого происхождения. Петя с головой погружался в работу над репродукциями гения. Часто он сажал рядом с собой Леру и восхищенно объяснял ей все тонкости его полотен. Точность форм, свет и тени, реализм и магия в одном флаконе. И правда, пейзажи Куинджи потрясали и завораживали. Глядя на них, Лера видела игру лунного света на водной глади Днепра, слышала шелест листвы в березовых рощах, сырость осеннего утра и пряную соль морского ветра. Это было прекрасно. Сидеть вот так, рядом с мужем, не думать ни о чем, наблюдая за его работой. Под его карандашами и кистями волшебные пейзажи оживали снова, искрясь энергией и жизнью.

Все закончилось, когда Лера, как в старом анекдоте, вернулась домой раньше обычного. Она застала Петю не с любовницей даже, с любовником. Миловидным мальчиком, который проходил в музее практику. Это было больнее, чем пощечина. Тогда Лера поняла, что теперь точно все. Она не стала слушать его мольбы, его слезы больше не трогали. Лера быстро собрала вещи и уехала в родной райцентр, не могла находиться с Петей даже в одном городе. Развод он дал почти сразу.

Дома она устроилась в маленькую архитектурную контору, которая занималась эскизами частных домов, и потихоньку училась жить заново. За три года после развода Петю она видела только один раз, на прошлый Новый Год, когда он позвал ее в гости. Лера долго думала, но в конце концов решилась.

Бывшего мужа она узнала не сразу. Тот сильно растолстел и зарос густой щетиной, в которой виднелась седина. Но сам он светился от счастья. Наконец-то Петя решился осуществить давнюю мечту о собственной галерее. Он продал их старую квартиру, набрал кредитов, по уши залез в долги, но выкупил одноэтажное здание в историческом центре столицы, куда перевез все свои работы, оригинальные и репродукции, которых было большинство. Жил и работал он там же – в маленьких каморках, отведенных под склады и подсобки. Там устроил себе рабочую мастерскую и жилую комнату, где стояла раскладушка и шкаф с книгами.

В центре экспозиции, на самом видном месте, висел заключенный в рамку «Черный квадрат».

– Я помню его, – сказал Лера, рассматривая картину.

В тот раз полотно играло новыми красками. Точнее одной – сплошной непроглядной тьмой. Как черные дыры, о которых Лера читала в научных журналах. Будто на стене висела не картина, а портал в другое измерение. Подойдешь слишком близко, пересечешь горизонт событий, и вырваться из зоны притяжения уже не сможешь. Шагнешь через терминатор и попадешь на темную сторону.

– Это Эреб, – сказал Петя.

– Что?

– У греков это первородный хаос, вечный мрак.

Лера тогда промолчала.

– Я изменюсь для тебя, – сказал при прощании Петя, сажая ее в поезд на заснеженном перроне.

Губы его дрожали, в глазах стояли слезы.

– Не надо, Петь. Имей гордость.

Тогда она быстро коснулась губами его колючей щеки. А через восемь месяцев пришло сообщение от Тани.

*

На похоронах народу было еще меньше, чем на их свадьбе восемь лет назад. С одной стороны могилы стояла Лера, с другой – Таня, Петина сестра, сильно постаревшая и растолстевшая после очередных родов. С ней был тихий муж-алкоголик и трое шумных крикливых детей, на которых постоянно шикала мать, прерываясь, чтобы утереть платком круглое, раскрасневшееся от слез лицо. Со стороны Леры – никого.

Лера старалась не смотреть в сторону бывшей родни, отдавшись собственному горю. Пусть человек в гробу уже три года был ей никем, но светлые воспоминания о нем нельзя было вытравить из души. Когда тяжелые комья земли глухо застучали по крышке, Лера спрятала лицо в ладони и тихо заплакала. Дождя в тот день не было, но погода стояла пасмурная и ветреная. Холод, непривычный для позднего августа, пробирал до костей.

Уже потом, после поминок, в очередной раз поругавшись с мужем и отвесив новую порцию подзатыльников детям, заплаканная Таня подошла к Лере, заговорив с ней впервые за день.

– Держи, – дрожащей рукой она сунула Лере какие-то бумаги в прозрачном файле.

– Что это?

– Петька просил передать. Он все тебе оставил, галерею свою, картины. Вот так, не сестре родной, которая с ним нянчилась, а вот так… тебе.

Лера взяла протянутые документы, достала из файла, быстро пролистала, пробежала глазами. Она не знала, что сказать.

– Ты мне никогда не нравилась, – продолжала Таня, – да и сама знаешь, не дура ведь, что теперь говорить. Я бы тебя не звала на похороны, но Петька просил, если с ним чего, чтобы тебе сказала. Ты не думай, я насчет наследства этого тебя доставать не буду, в суды там никакие не пойду. Сдалось оно мне, если честно. Просто Петька всегда был чудной, не от мира сего, сколько я с ним намучилась. И картинки его мне никогда не нравились, а от места того, галереи этой, у меня вообще всегда мороз по коже шел. Даже рада, что теперь тебе с ней разбираться. Ну все, Лерка, ты не подумай, я не со зла это говорю, просто чужие мы с тобой теперь. Совсем чужие, только Петька нас связывал, а теперь нет его и все, чего уж там…

Лера слушала и думала, что это был самый длинный их с Таней разговор.

*

Галерея представляла собой одноэтажное здание, бывший частный дом на несколько семей, затерявшийся где-то во дворах среди городской застройки, в минуте ходьбы от центрального проспекта. Соседние высотные здания нависали над ним, будто люди, которые внимательно рассматривали диковинное насекомое у себя под ногами.

Галерея встретила Леру тишиной и холодным сиянием ламп дневного света. Помещения делились на три выставочных зала. В первом, самом маленьком, висели собственные работы Пети – городские пейзажи, пастораль загородных лугов и его главная гордость, картина «Незнакомка». На ней художник изобразил обнаженную девушку у окна, за которым надвигались на город темные грозовые тучи. Лера грустно улыбнулась, глядя на «Незнакомку». Для этой работы она сама позировала Пете, часами стоя голышом, замерев неподвижно, пока он делал эскизы и наброски.

Во втором зале были выставлены ранние Петины репродукции, талантливые, но, как он сам говорил «без огонька». Просто точные копии картин других мастеров. Зато в центральном зале расположилась главная коллекция художника. Здесь на стенах висели те копии, в которых он добавлял что-то от себя. На самом видном месте расположился тот самый «Черный квадрат», на противоположной стене висела репродукция работы Куинджи «В тумане».

Леру всегда завораживала эта картина. На ней раскинулся морской берег, прикрытый плотной вуалью утреннего тумана. На переднем плане виднеется спокойная вода и песчаный каменистый пляж. Белые и серые валуны лежат в песке, а некоторые едва видными макушками торчат из воды. Где-то вдали, скрытое белой пеленой, только контурами угадывается что-то огромное. То ли скала, то ли утес. Работа Куинджи убаюкивала своей меланхолией и внутренним спокойствием, но в то же время вызывала интерес, хотелось подойти ближе, напрягая глаза, рассматривать каждую деталь. Понять наконец, что же именно скрыто там, в тумане.

Работа Пети на первый взгляд была точной копией картины мастера. Отличались только мелкие детали, в которых, как всегда, и была скрыта истина. Вместо созерцательной меланхолии Куинджи здесь таилась внутренняя тревога. Прибрежные камни по форме больше напоминали человеческие черепа, Лера была почти уверена, что разглядела между ними фрагмент грудной клетки с кривыми пожелтевшими ребрами. У тех валунов, что лежали в воде, можно было рассмотреть искаженные мукой лица, словно они были головами утопленников. Но самым тревожным было то, что прорисовывалось на дальнем плане. Те смутные контуры впереди – случайные скальные образования или замершие в неподвижности долговязые фигуры? Массивный утес вдалеке… Лера могла поклясться, что скрытая туманом громадина была живой. Тушей мифической или доисторической твари, выброшенной на берег. В зависимости от положения и точек зрения можно было рассмотреть гигантскую лапу, чешуйчатый бок, шипастый плавник или длинный хвост.

Две картины, «Квадрат» и «В тумане», висели точно друг на против друга, словно странным образом отражались через зал одна в другой. В центре помещения из низкого гипсокартонного потолка торчал толстый арматурный крюк непонятного назначения и происхождения, вероятно оставшийся от прежних владельцев здания. На нем, по скупому рассказу Тани, и повесился Петя, прямо между двумя картинами.

Забыв обо всем, Лера долго ходила по главному залу, разглядывая развешанные на стенах картины. Кроме Куинджи Петя в последнее время обожал Ван Гога. Помимо постоянных подсолнухов, кипарисов и нидерландских крестьян он больше всего любил работу мастера «Две фигуры в лесу», перед которой и остановилась Лера. На первый взгляд типичный для импрессионистов чувственный пейзаж, точно отражающий название. Две фигуры, мужская и женская, стоят посреди цветущего леса. Дама в легком платье и шляпке прижалась к кавалеру, взяв его под руку и склонив голову к плечу. Он в черном сюртуке и цилиндре стоит ровно, держа в свободной руке трость. Лиц и жестов не разглядеть, только краски, цвета, легкость и полет. На Петиной репродукции от фигур веяло ледяной жутью. Лица их в отдалении казались синюшно-мертвенными, голова дамы была вывернута под прямым углом, как на сломанной шее, будто у висельника. Кавалер казался сплошным черным истуканом, только тонкими белыми черточками выделялись глаза, словно суженные в хитром прищуре. Цилиндр его разделялся надвое, как длинные прямые рога. При взгляде на них в голове возникали тревожные мысли – что вообще эти двое делают в лесу? Да и сам лес был не Вангоговским нагромождением цветов и красок, он истекал с холста желтушно-бледными оттенками гниения и увядания. А тьма между деревьями на заднем плане казалась живой, вот-вот лопнет и растечется по всему пространству полотна, поглотив собой все краски.