Зови меня Яга

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Я обходила свой дом, брошенную деревню и ещё несколько тропинок, чтобы отпугнуть зверей. Оставляла там тряпицы с человеческим запахом, раскладывала железные предметы. Близился голодный для волков месяц, могут и прийти за скотиной. Пусть знают, что это чужая территория. Я топтала тропинки днём, когда хищникам полагается отдыхать, и всегда возвращалась до сумерек. Хорошо уходить, когда знаешь, что изба не остынет за время твоего отсутствия!

Весь следующий день я рылась в сундуках. Выбрала для Василисы расшитое платье, кое-какие украшения, ленты для волос. Малявка сначала воротила нос, пряталась в хлеву и хлопотала у печки, но в конце концов не выдержала, села рядом рассматривать. Осторожно гладила и перебирала вещи, а потом спросила:

– Зачем всё это?

– Тебе, бестолковая. Ты пришла за огнём – я дам его. И на твоём месте разбила бы горшок с углями прямо об пол в избе мачехи. Если красный петух согреет – значит, так тому и быть.

Василиса испуганно прикрыла рот ладошками, замотала головой. Я только плечами пожала. Когда она уйдёт, то перестанет быть моей заботой. Осталось убедить беднягу отправиться в опасный путь к «горячо любимой» родне. Мои губы скривились в некрасивом оскале, и девочка притихла, не понимая, почему я злюсь. На улице отчаянно завопил Уголёк, тоненьким, испуганным визгом. «Волки!» – мелькнуло в голове, и я выскочила на улицу с ухватом в руках – не бог весть какое оружие, схватила, не подумавши.

Никаких волков, однако, не было, а была рослая фигура, казавшаяся ещё больше из-за тёплой одежды. «Медвежья шуба», – подумала я, значит не простой охотник случайно вышел к моей избушке.

– Встречай гостя! – раздался весёлый крик, и я вздрогнула, узнав голос. Перехватила ухват, опёршись на древко, уперла в бок другую руку и прокричала в ответ:

– Незваным явился, не запылился, Иван-царевич! Что надо?

– Гостинец тебе принёс, – не обидевшись, подмигнул мужчина, скинул тяжелый заплечный мешок и стал отвязывать лыжи.

– Заходи, коли так, – сменила я гнев на милость, и крикнула в избу:

– Василиса! Топи баньку! Гость у нас, воняет хуже козла.

– Доброго денёчка! – крикнула девчонка, промчавшись мимо в коротком полушубке, и глаза у царевича полезли на лоб от удивления.

– А это кто? Откуда?

– Гуси принесли, – съязвила я, но, кажется, напрасно. Похищение детей здесь не одобряли, и лицо Ивана сразу стало суровым. – Ученица моя. Хватит на меня волком смотреть, проходи в дом. Горячего налью и расскажу про неё. Захочешь помочь – дело твоё.

Глава 4

Даже когда царевич помылся в баньке, я продолжала недовольно морщить нос. Василиса хихикнула:

– Не сердись, добрый молодец! Матушка Яга чесночного да лукового духа не терпит.

Я шлепнула болтливую девчонку полотенцем, но не сильно, больше для острастки. Та не обиделась и поставила перед Иваном кружку козьего молока. Его было мало – всего одна коза продолжала доиться, остальные отдыхали перед родами. Я недовольно поджала губы, увидев такую расточительность, но потом вспомнила, что молоко и правда отбивает запах чеснока.

– С чем явился, царевич? – спросила я, выставляя на стол нехитрое угощение. Тот достал из заплечного мешка свечи и – я глазам свои не поверила – шахматную доску и изящную глиняную амфору.

– Тавлеи умеешь двигать? Как с батюшкиного двора уехал – и поиграть не с кем.

Мне были привычнее шахматы, но сходство двух игр было достаточно велико, чтобы разобраться в мудреных правилах.

– Давай сыграем, – усмехнулась я и показала пальцем на запечатанный глиняный сосуд. – А это что?

– Вино из Византии, – бородатое лицо гостя слегка покрылось румянцем при этих словах, выдавая смущение. «Бражничать, значит, тебе тоже не с кем», – подумала я. Вино наверняка было кислющее, но искушение попробовать явственно заворочалось внутри.

– Смотри и учись, – я подозвала Василису, не обращая внимания на удивленные взгляды царевича. – После игры спать, и чтоб ни звука.

– Поняла, матушка Яга, – кивнула девочка и робко взяла одну фигурку повертеть в руках. Мне показалось, что предметы, в отличие от доски, были вырезаны из кости.

– Ратник, лучник, всадник, князь, – я называла каждую фигурку, расставляя их на доске, и умница Василиса слушала, тонкой тростинкой вытянувшись за моим плечом.

Иван выиграл. По-честному, я не поддавалась. Просто слишком давно последний раз держала тавлеи в руках. Радовался как мальчишка, смешно смотреть. Василиса поставила на стол козий сыр и глиняные чашки, а сама юркнула к себе под одеяло.

– Распечатывай свой кувшин, – проворчала я. Самой отковырять пробку, залитую смолой, мне было не под силу, разве что горлышко отбить. – А дальше я сама. Вкуснее будет.

Поставила вино на печь подогреться, чтобы разошёлся в нем мёд, очистила и нарезала яблоки. Лесные орехи отправились следом.

Отчаянно не хватало специй. Бог с ней, с корицей, но ароматные семена кардамона были бы кстати. Ваниль, гвоздика, мускатный орех – я больше никогда не почувствую их запах.

– Готово, ведьма? – голос Ивана вернул меня в реальность. Я кивнула и поставила перед ним кружку. Пригубив вина, царевич стал словоохотлив. Рассказывал про заставу, где ему было поручено навести порядок, упомянул и Щуку:

– Рука-то у отрока зажила, правда, и рана пустяковая была.

«Голова у тебя пустяковая», – сердито подумала я, но смолчала. Мне предстояло просить его о помощи, так что стоило потерпеть.

– Сколько тебе лет, Яга? – вдруг спросил витязь. Свечи светили тускло, и было плохо видно, но мне показалось, что глаза его весело блестят. – Правда, скажи? С тех пор как тебя первый раз увидел – всё думаю. Зубы белые, ровные, тело крепкое, ладное. А умна, да язвительна словно древняя старуха. Так сколько?

– Много, Ваня, – медленно ответила я. – Тебе столько нету.

Мне было тридцать лет и три года. Ему – лет на десять меньше. Я отхлебнула большой глоток вина, чтобы смыть горечь во рту. Василиса тихонько сопела на лавке. Вроде спит, но эта хитрюга может и притворяться.

– Проводишь девчонку до родного села? Коня ей дам, приданого. Но одну через лес отпустить – душа не лежит.

Иван снова сверкнул веселой улыбкой. Как же он меня раздражает. Длинные светлые волосы после бани вились кудрями, и в голове против воли вертелась озорная русская песня про Порушку-Параню.

– А что так, неспокойно за неё? Что тебе в ней, ведьма?

– Жалко будет времени потраченного, если сироту ненароком волки съедят, – сухо и вполне искренне ответила я. Иван оглянулся на спящую девочку, прижимавшую к себе тряпичную куклу. Я добавила:

– Когда подрастёт, невеста будет завидная. Поверь моему слову. Если знаешь человека хорошего – подскажи, не пожалеешь.

– Присмотрю за ней, если смогу, – щедро пообещал царевич. Большего я и пожелать не могла. Иван рассматривал меня, словно его что-то беспокоило, и, наконец, спросил: – Если ты не ведьма, почему не хочешь жить, как все? Сидишь тут одна со зверьём.

Язык его слегка заплетался, и я велела:

– Ложись спать, Иван-царевич. Сказку тебе расскажу. Я пыталась жить, как добрые люди живут. Был у меня муж, была и доченька.

Вино все же одурманило меня, хотя выпила я не много. Душевная боль ощущалась тупо, вполне терпимо. Я ненадолго прикрыла глаза и погрузилась в воспоминания.

После того, как меня нашли в лесу, я долго считалась больной и беспамятной. Жила на всём готовом не менее года, усвоила местное наречие и порядки. Все это время меня мягко вовлекали в женские работы, но если шинковать и мять капусту я была ещё способна, то сучить нить или ткать холсты – нет.

Община свободных земледельцев, не имеющих повинности, была зажиточной, но содержать белоручку было бы странно. Меня выдали замуж. Ждан неспроста остался бобылем. Дело не во внешности, на красоту тут не в первую очередь обращали внимание. И не в мастерстве – мой муж был искусным плотником. Стало быть, единственной причиной был его физический изъян.

Ждан был немым. Не от рождения. Как мне охотно поведали местные кумушки, отправился по молодости за воинской славой, отроком в дружину. И сгинул на много лет. Когда вернулся в родное село, то рассказать – где, как и за что лишился языка уже не мог.

Любила ли я его? Сложно сказать. Он меня, видно, да. Со временем и я почувствовала к нему нежность, да и немудрено – он чуть на руках меня не носил, не обращая внимания на злые языки деревенских баб, называвших меня никчемной. А спустя три года, несмотря на все мои ухищрения, я понесла.

Ничего на свете я так не боялась, как рожать. Мне виделась мучительная смерть – и моя, и ребенка. Муж то смеялся над бабскими страхами, то сердился, не понимая, почему я не радуюсь продолжению рода. Утешить меня словами он не мог и, в конце концов, притащил в дом пожилую знахарку с тем, чтобы она привела меня в чувство. Сам факт, что в этом мире люди доживают до преклонных лет, действительно утешал.

Вопреки всему роды прошли благополучно. А вся моя жизнь и устремления стали подчиняться маленькому нежному комочку, требовательно оравшему по любому поводу. Я сама кормила дочь, не допуская до неё никого, кроме мужа, и с удивлением обнаружила, что мне нравится петь песни и нянчиться с малышкой. Внутреннее пространство избы стало ощущаться как собственный, особенный, отдельный мир.

Год моя дочь прожила без имени, затем стала зваться Надеждой – я выбрала, а муж не спорил. Она умерла, немного не дожив до четырех лет – от оспы. Вскоре погиб и мой муж – грудь придавило упавшим бревном.

Я залпом допила вино, прожевала пропитавшиеся хмелем орешки и закончила рассказ:

– А потом в деревню пришёл мор. Погибли почти все. А я… Даже не заболела. Выжившие покинули эти места. Я осталась. Конец.

Думала, услышу какой-то местный аналог «мне очень жаль», хотя моя история не была чем-то из ряда вон выходящим. Вместо этого послышался всхрап, и царевич перевернулся на другой бок. Я с облегчением вздохнула. Не умеет пить Ванька – и слава богу. Надо будет утром рассола огуречного ему предложить.

Глава 5

Спозаранку Иван-царевич до смерти напугал Уголька – бедный пёс только-только решился вылезти из своего убежища, как снова столкнулся с незнакомым великаном. Тонкий визгливый лай разбудил и меня, и Василису. Девчонка тут же вскочила, пряча глаза. Плачет опять.

– Собака у тебя порченая, зачем держишь? – хмуро спросил Иван, вернувшись со двора. – Ни радости, ни пользы.

«А зачем всё вообще», – тоскливо подумалось мне. Уголёк был не зачем-то, он просто был. Что мне, убивать его, что ли? Хозяева оставили этого пёсика на привязи, покидая деревню. Он боялся мужчин, видно, били его крепко.

– Заколдованный человек это, – усмехнулась я злобно. – Случайно так вышло, теперь вот кормлю – совестно перед живой-то душой.

– Брешешь? – то ли спросил, то ли утвердительно сказал Иван и помотал головой, словно стряхивая наваждение.

– Петушков мне зарубишь? – попросила я, не особенно рассчитывая на согласие, но царевич только брови удивленно поднял и кивнул. Остро наточенным топором справилась бы и Василиса, ей не привыкать. Но я запретила. «Есть женские обязанности, а есть мужские», – попробовала объяснить, но она только плечами пожала.

Петушков оставлять было нельзя – передерутся. Только хорошо, что не пришлось рубить их самой. Я не могла заставить себя переступить невидимую грань. Рука не поднималась утопить ни котенка, ни щенка. За всю свою жизнь я разве что хлопала мух с комарами.

Сегодня скучать не придется: ощипать и потрошить тушки предстояло мне самой. С Василисой было бы сподручнее, но им в дорогу отправляться, и так времени много потеряли. Пора мне отвыкать от помощницы, разбаловалась я сверх всякой меры.

– А гусей? – поинтересовался царевич, аккуратно обтирая от крови лезвие топора. Я инстинктивно раскинула руки, загораживая птичий двор, и попятилась:

– Гусей не тронь!

– Ты чего? – удивился Иван, но топор положил.

– Умные слишком, – нахмурилась я. – А мяса столько мне одной ни к чему.

Я отвернулась и хотела уйти, но внезапно крепкая мужская рука схватила меня чуть повыше локтя. Если бы не тулуп, точно остался бы синяк.

– Их волки сожрут, понимаешь? С тобой вместе! – с жаром заговорил Иван-царевич. – Едем с нами, ну?

Я медленно перевела взгляд с его руки на лицо, и царевич слегка отшатнулся. Хватка на моем плече ослабла.

– Пора не пора – иди вон со двора, – посоветовала я чужим, холодным голосом. Скинула его руку и ушла в избу, не оглядываясь. С людьми надо так же, как со зверями – страх свой не показывать.

Насчёт же волков – ещё посмотрим. Меня больше волновали хищники помельче – наглые и бесстрашные, вроде ласки, горностая, хорька и даже лисы. С ними должны справиться коты и Уголёк. А волки… В детстве я не понимала, почему во время охоты звери просто не перепрыгивают через глупые флажки. Тогда дед рассказал, что волки боятся всего нового. Если год будет удачный, и звери не обезумеют от голода, я смогу их отпугнуть.

Сердце ныло. Одиночество перестает угнетать со временем, но каждая встреча с людьми отбрасывает отшельника обратно к тяжелому первому дню. Сейчас Иван чистит и гладит серого в яблоках деревенского доброго коня. Я его так и звала – Серый. А конь фыркает и тычется мягкими губами в человека, проверяя, не припасена ли для него вкусная горбушка.

Василисино приданое уложили в переметные сумы. И, хотя она не вспоминала больше про огонь, за которым её послала мачеха, я не забыла. Что-то толкнуло меня наружу – проводить, посмотреть на людей в последний раз. Хорошо, что сдержалась, не выбежала бегом – иначе точно столкнулась бы с Иваном в дверях. Мы смотрели друг на друга в полумраке сеней, и каждый, должно быть, думал о своём.

– Я могу приходить иногда? – вдруг спросил Иван-царевич.

– А тебе разве нужно моё дозволение? – вздохнула я в ответ. Этому попробуй запрети, вроде нормальный, а всё одно – видно, что рос в царском тереме.

– Вот пытаешься с тобой по-человечески! – вспылил Иван, но тут же овладел собой. – Не с пустыми руками приду, понял уже. Что тебе нужно?

Чуть не засмеялась: «Тоже мне, гейшу нашёл», но вовремя спохватилась, что слов таких мой собеседник не знает.

– Чёрный перец? – с надеждой спросила я, но Иван непонимающе нахмурился. – Сапоги мне привези. Мерку надо?

Это был дорогой, но понятный подарок. Василиса ждала поодаль, понурившись, гладила снаряженного коня. Она вернуться не сможет. Я уже вручила ей глиняный горшочек со мхом и тлеющими углями, дала последние наставления. Хотела было подойти обнять, но при царевиче не хотелось проявлять слабость. Да и то сказать, жальче было с конём расставаться, чем с этой пигалицей.

– Пряники ещё! – крикнула я, пока они не успели уйти далеко. Нет, это тоже непонятно. – Козули! Хлеб медовый!

Иван махнул рукой в знак того, что понял и услышал, и ветер донёс до меня его раскатистый смех. Да провались ты, может и не приедет больше. А может, меня раньше съедят. «Полакомиться захотелось, ишь ты!», – мысленно прикрикнула я сама на себя, но смутная тоска внутри не унималась. Мысли вертелись вокруг сладкого, рот невольно наполнился слюной. Восточные пряности были не знакомы местному люду, но даже простое сочетание ржаной муки, мёда и ягодного сока получалось умопомрачительным. Умельцы точно добавляли в тесто травы или коренья, но какие – я не знала.

От горячей соленой воды и грубой работы руки покраснели и потрескались. Но ощипать несчастных курей я успела, благо их было немного. Наваристый бульон с сушеным укропом здорово поднял настроение, пока я сидела у печки вечером, не в силах поднять ничего тяжелее кружки. Не удивительно, что его считают целебным, бульон не просто питает тело, он согревает душу. Пёс, получивший наравне с кошками куриную голову, скромно вздохнул из-под стола. Не стоило пускать его в избу, но какое-то третье чувство руководило мной в тот вечер. Блох на нём не нашлось, зима, что и говорить – есть свои плюсы. Пусть спит.

Глаза слипались, но надо было дождаться, пока прогорят дрова. Я плавала между явью и сном в дремоте, знакомой каждому, когда твои мысли незаметно перетекают в сновидения и обратно. Представляла Ивана и Василису, бредущих через заснеженный лес. Наверняка эти двое уже обмениваются колкими шутками, а, может быть, и поют, распугивая зверье вокруг. Они обязательно дойдут – погода благоприятная, места спокойные.

Когда-нибудь Иван вернется сюда при случае и расскажет мне что-нибудь про Василису. А потом девчонка подрастет и отправится к местному царьку не одетая и не раздетая, не с пустыми руками, но без подарочка, ни пешком, ни верхом…

Из последних сил я боролась со сном, а потом встала и зачем-то закрыла дверь на тяжелый засов – деревянная перекладина, никакого замка. Набреди на мою избу лихие люди – брать особо и нечего, Василисе отдала самое ценное. Подумала так и аж спать расхотелось.

Я вертелась на лавке и всё думала – что попросить у Ивана в следующий раз. Что мне нужнее? В шутку, конечно, не всерьёз – уверенности, что я ещё хоть раз увижу царевича не было никакой. А может, приедет, да без сапог. Ну его к лешему. Я зевнула и продолжала мечтать о разных удивительных вещах, пока не погрузилась в сон. На ноги не постеснялись прыгнуть кошки, и старый разбойник Шмель замурлыкал так громко, как умел он один.

Глава 6

Я пережила эту зиму. Лесное зверье не тронуло моих коз, лишь несколько цыплят бесследно исчезли – я подозревала собственных же кошек в злодеянии. Двор раскис, превратившись в сплошное липкое, вязкое месиво, зато птицы пели на все голоса, соревнуясь между собой. После ухода Василисы прошло больше месяца, и я знала: ещё сколько-то времени – и черты её лица потихоньку исчезнут из памяти. Встречу – узнаю, а так, чтобы помнить – нет. Я часто баловалась, рисуя угольками, но люди, в отличие от животных, получались плохо и непохоже.

Не в силах сидеть дома, много времени проводила в лесу, мысленно молясь богам – не встретить бы хозяина леса. Весна – время такое. Вся земля изрыта кротовьими холмиками, жужжат насекомые, значит, и медведь уже проснулся – злой, потому что голодный. Лес сырой, холодный. Хожу, стараясь не наступить на лягушку, а то прыгают из-под ног одна за другой. Пусть лучше достанутся ужику или гадюке – вон она греет на солнышке узорчатую спину, вялая и всё ещё сонная после зимы.

Солнце грело всё сильнее с каждым днем, и скорость, с которой природа возрождалась после зимы, завораживала. Особенно любила я первые березовые листочки – липкие, яркие и блестящие. Любовалась, но и собирала тоже. Сама не зная зачем, постоянно пополняла свою травяную аптечку. Привычка, должно быть, да и нет здесь других лекарств, если разобраться.

А когда просохли дороги, явилась она. Деревенская дурища невнятного возраста со своим младенцем. Мялась у ворот, пока Уголек исходил тонким лаем. На Василису не лаял, подлец.

– Заблудилась? – рявкнула я, подкравшись сзади по тропинке и больно ткнув бабу посохом. Она взвизгнула, как поросёнок, хотя через одежду наверняка было не больно. Младенец тут же зашёлся криком, но каким-то хриплым и уставшим, захныкал. Молодуха заплакала, и я решила взять беседу в свои руки:

– Случайно, говорю, сюда вышла? Куда прёшься?

Она испуганно замотала головой, поправила платок и затараторила:

– Да как же случайно! Муж привез, он с телегой дальше проехать не смог! Ждёт, – она неопределенно махнула рукой в ту сторону, откуда пришла. – Иван-царевич сказал: Яга поможет, ты, стало быть. Рассказал, как хату твою найти, да что надо поклониться непременно, чем Бог послал. Мы люди бедные, но не откажи, уважь, матушка.

– Рот закрой! – крикнула я. Словесный понос ей надо лечить, вот что. Царевич, значит? Прокляну, гада, до десятого колена, чтоб ему пусто было, шутник эдакий. Баба качала младенца, примотанного к груди, и тихо размазывала слезы по щекам.

– Зачем пришла? – строго спросила я.

– Первенец наш спать не может, сил нет. Что только не пробовали. Плачет без умолку, муж из дома гонит, меня ругает-колотит, что унять не могу. Посмотри ты его, Ягинюшка!

– Что тут смотреть, ясно же, что порча, – фыркнула я, но зря. Сарказма местные люди не разумели. Глаза у крестьянки загорелись надеждой:

– А ежели порчу эту снять? Возможно ли? – поинтересовалась она, и я скрипнула зубами. Женщина не из богатых, значит, пока она работает, младенцу пихают в рот жеваный хлеб с квасом, завернутый в грязную тряпку – меня начало подташнивать от одного воспоминания о тюре, местном аналоге соски. Переодевают младенца навряд ли, банный день раз в неделю – и довольно.

– Криксу прогнать – дело не быстрое, – процедила я после долгих раздумий, и никак не ожидала, что пришлая баба плюхнется на колени:

– Всё сделаю, помоги, помрёт ведь!

– Помрёт, – задумчиво протянула я в ответ, согласно кивая. – Ладно, дурища, пойдём посмотрю сына твоего, может и получится порчу снять.

На улице было прохладно, а в избе – темно, и я колебалась, не зная, где лучше осмотреть малыша. Молодуха приняла эти сомнения на свой счёт:

– Чем скажешь заплатим, что скажешь – сделаем! – заверила она, но я лишь скривилась и плюнула. «Мы», да «мы», вот заладила. За себя говори, дура. Детёныша решила осмотреть все же в доме, при свечах. Я берегла их, пользовалась лучинами, а сейчас – пригодятся, уж больно торжественно будет выглядеть.

Молодая мать размотала многочисленные слои ткани и положила младенца, куда я показала – в деревянное блюдо на столе. Страшнейший дерматит, смотреть даже больно, прикоснуться – страшно. На коже были чистые места, но в области ягодиц – сплошная рана. Какие же боли должен испытывать этот ребёнок, подумать страшно! Животик уродливо вздувался, выступая над тощей грудкой.

– Грудью кормишь? – спросила я, и молодая женщина закивала, в ужасе прижимая руки к губам. – Зовут тебя как?

– Марья.

– Иди, Марья, баню затопи, да на печь воду поставь кипятиться. Можно сына твоего поправить, если Бог даст. Иди, не смотри так, не съем я его.

Дерматит и колики. Я задумалась, стараясь подобрать подходящее средство для ванночки. Жаль, череды нет – вот уж не думала, что понадобится. Ромашка? Слабовато, её пусть Машка пьёт. Календулу можно, но горькая, если хлебнет – не успокоим потом. В конце концов, решила начать с отвара берёзовых почек, а потом попробовать и кору дуба – уж очень хорошо она подсушивает и заживляет. Коры у меня было заготовлено достаточно – я и волосы ей ополаскивала, и рот полоскала, и горло при простуде.

Приготовив воду для купания безымянного младенца, я растолкла немного укропных семян и залила кипятком. Попробую дать немного ребенку, если лучше не будет, то и хуже – тоже. Все свои действия я объясняла Марье – пусть сама справляется впредь. Как проверять температуру воды сгибом локтя. Как правильно прикладывать сына к груди, чтобы не хватал воздух. Как очищать нежную кожу ребенка облепиховым маслом.

Молодуха жила у меня три недели. Всё это время она ела и пила лишь то, что я позволяла. Сушёный мох, который я держала для скотины и разных хозяйственных нужд, хорошо впитывал влагу, толстым слоем устилая колыбельку. Марья только и делала, что ухаживала за скотиной и стирала. Меня она раздражала. Говорят, глупость – не порок, а несчастье. Так вот, свалилось несчастье на мою голову!

Ребёнку оказалось достаточно получить мать в полное распоряжение, да еще и сухую задницу в придачу. Орать он не перестал, но теперь возмущался только от голода, и когда я заставляла его упражняться, перевернув на животик. С легкой грустью я думала, что все мои усилия напрасны. Они уйдут туда, откуда пришли, и всё вернётся на круги своя. Хорошо, если её односельчане не прибегут сжечь меня вместе с избой.

– Вырастай ты самым умным, и смышлёным, и разумным. Самым смелым будь и добрым, и счастливым, и любимым, – тихо напевала я, качая чужого ребенка посреди ночи. Когда младенец угомонился, я осторожно переложила его в колыбельку и чуть не подскочила от неожиданности, услышав за спиной тихое:

– Спасибо, матушка Яга!

– Спи, дура! – прикрикнула я в ответ, но молодуха и не подумала обижаться, судя по хихиканью, донесшемуся от лавки. – Если лето переживёт, глядишь, и вырастет первенец твой. Жданом назови, хорошее имя для мужика.

Отец ребенка приезжал каждую неделю, и, хотя во двор не заходил, здоровался со мной уважительно. А когда я велела ему забирать бабу, отпрыска, да проваливать, аж поклонился:

– Чем обязаны тебе, ведьма?

– Перво-наперво дорогу сюда забудьте. Ещё кто припрётся – пусть на себя пеняет. Дальше. Заберёшь эту козу. Не простая она, заговоренная. Обращаться с ней ласково, шерсть вычесывать, кормить досыта. Из её молока будете творог делать и ребенка кормить, когда у того четыре зуба появится. Запомнил?

Мужик со страхом глянул на чисто-белую козочку, которую я накануне отмыла до блеска, натерев маслом рога и копыта. А я продолжала: