Самая любимая противная собака

Санни совсем не вредная, а, наоборот, добрая и веселая. С окрестными мальчишками она, несмотря на хромоту, часто гоняет мяч – это называется футбол. Обычно он продолжается до тех пор, пока мяч случайно не прокусывается. Как-то раз я тоже принял участие в игре, но, как только я домчался до мяча и попытался по нему наподдать, при этом случайно перевернувшись через голову, все вдруг остановились, держась за животы, а Художница меня забрала, сказала: от греха подальше – не дай бог, кто-нибудь наступит.

Несколько раз вечером Лиза, уходя из дома, брала с собой одну только Берту. Перед этим она наносила на лицо краску и душилась какими-то феромонами, которые пахли вполне приятно. Это духи такие особые. Из разговоров я понял, что феромоны – это то, чем пахнут суки, когда к ним особенно липнут кобели (но не я, конечно). Зачем, интересно, Лизе это    нужно, если вокруг нее и так вертится столько ухажеров, сколько вокруг Берты – озабоченных псов? Обе девицы, и двуногая и четвероногая, шагали по улице, одинаково вихляя бедрами и высоко задрав нос, Берта при этом подстраивалась под Лизу, шествовавшую на высоких каблуках. Парни на них глазели, но подходить близко боялись, опасаясь Берты.

И правильно опасались. Берта не добродушная Санни, для Берты свои – это свои, а чужие – это чужие, которых надо есть. Фила бразилейро есть фила бразилейро. Она гордится тем, что ее предки охотились на ягуаров и стерегли рабов на плантациях, чтоб не сбежали. А так как в Москве и пригородах нет ни рабов, ни плантаций, ни тем более ягуаров, то ей приходится искать им замену. Ягуаров ей, наверное, заменяет кошачье семейство, и если с Толстиком и Малюткой она как-то справляется, то на моих глазах Дуся так ей заехала когтистой лапой по носу, что мало не покажется. И кровь была, и шрам остался.

А за рабов Берта считает узбеков и негров. Про узбеков я уже говорил, это дворники и прочие рабочие, а негры – это двуногие с темной, почти черной кожей. Это как скотч-терьеры: есть белые, а есть черные – всех таких почему-то зовут Кляксами. Я одинаково отношусь и к тем и к другим – пусть живут себе. В моем родном дворе живут и разноцветные скотчи, и одна такая темная девушка. Она дружит с младшим хозяином Цунами, очень меня любит и часто таскает на ручках. А в доме Художницы, в соседнем подъезде, поселилась целая семья негров, и Берта, встречаясь с ними, тут же вся ощетинивается и делает рывок, так что хозяйка, удерживая ее, чуть не падает на землю. При этом она меняется в лице и бормочет извинения, а потом жалуется хозяину, что боится дипломатического конфликта: мол, хорошо, что консул и его родные такие интеллигентные люди, хоть и из Центральной Африки, и на Берту не обижаются.

Ох уж эти собачьи девчонки, расистки несчастные! Ну ладно Кнопка, она только брешет, но даже Авва, эта малявка, чуть было не привела к международному раздору. Волчий Человек жаловался, что к нему приехала работать ученая дама откуда-то с другой стороны Земли, где люди и собаки ходят вверх ногами (интересно, у них что, лапки из головы растут?). Вполне белого вида дама, но Авва пристрастилась кусать ее за пятки (выше она просто не достает). Потом выяснилось, что эта женщина – наполовину маори, из того народа, чьи предки съели капитана Кука (или его спутников, а самого Кука съели где-то в другом месте). Ну съели так съели, это ведь когда было! И какое дело Авве до капитана Кука, если и я знаю о нем только благодаря песенке, которую часто слушает Мама.

В общем, я считаю, неважно, как человек пахнет, лишь бы человек был хороший. И любил бы собак.

Но я отвлекся. Что еще ценного было в семье Художницы – это дача. Туда мы ходили на своих четырех. Путь тем не менее относительно долгий, и поэтому хромую Санни мы обычно оставляли дома. Домик на участке совсем маленький, приличных диванчиков, чтобы поваляться, даже нет. Там у Художницы мастерская. Внутри одни картины, кисти и бесконечные тюбики. По-моему, они пахнут преотвратно, но Берта как-то при мне съела один такой тюбик, потом долго рыгала, и у нее разболелся живот. Художница на нее накричала, а когда мы отправились домой, то Берта по дороге все время присаживалась; какашки у нее очень странно пахли, и вообще, что-то в них было не то. В тот же день Художница оставила нас дома и куда-то уехала, а потом вечером жаловалась хозяину и дочери, что только такой луженый желудок, как у Берты, может переваривать «берлинскую лазурь» (так назывался тюбик) – там ведь цианистые соединения (оказывается, это сильный яд). Художнице пришлось бросить все и ехать в магазин за краской, без которой она не могла работать. Попутно выяснилось, что Берта и Санни в разное время съели у нее еще несколько тюбиков, но они были не такие ядовитые. Меня похвалили за то, что я не трогал краски, и поставили в пример большим собакам. Да я эти тюбики даже лизать не стал бы, гадость такая!

На даче Художница работала, а мы с Бертой бездельничали и слонялись по участку. Я себя чувствовал там не слишком уютно: все-таки Бертина территория, не моя, а за пределами участка простиралось совсем чужое пространство, и я туда не отваживался даже сунуть нос, хотя прекрасно видел лазейки под забором. Один раз на забор вскочила большая полосатая кошка и приземлилась с нашей стороны, Берта подбежала к нарушительнице конвенции и высказала ей лаем все, что она об этом думает, но та не испугалась и сильно дала ей по носу. Недаром ее звали Тигрой! Тут же выскочила ее хозяйка, старушка с крючковатым носом и всклоченными волосами, и стала орать на нас всех. Но Художница не испугалась, она пыталась что-то сказать в ответ, однако ее не было слышно из-за воплей соседки и нашего с Бертой лая. Соседка – выяснилось, что ее звали Баба-яга, а еще иногда Елена Павловна, – забрала свою кошку, которая с ангельским видом спрыгнула с забора прямо ей на грудь, и ушла, пообещав, что она «будет жаловаться». Странные все-таки люди: ее кошка обидела Берту ни за что ни про что, да еще на нашей территории, а мы же и виноваты! У нас, собак, так не бывает, у нас всегда все по справедливости. Ну, почти всегда.

Как-то раз Лиза со своей компанией устроила на даче пикник и взяла нас с Бертой. Пока люди разжигали костер, а я вертелся рядом и им помогал, Берта выкопала под забором большой лаз и выскочила наружу; я, увидев это, бросил игрушку и помчался за ней вдогонку. Мы неспешно трусили по улице, а люди почему-то разбегались перед нами кто куда; какой-то парень, говоривший по телефону, завидев нас, попятился задом и так задом и угодил в канаву. Как приятно чувствовать, что ты большой зверь и тебя все уважают! Или боятся – из разговоров людей я понял, что это одно и то же. Но наш торжественный выход вскоре был прерван одним из Лизиных ухажеров, самым приближенным к телу, потому что только таким Берта доверяла настолько, что позволяла пристегнуть себя к поводку. Он прибежал за нами и отвел обратно. Берте строго-настрого запретили покидать пределы участка.

Выяснилось, что Баба-яга уже успела вызвать милицию и пожарную команду. Ну, милиция – еще туда-сюда, но зачем же пожарных? Вскоре пришел милиционер в форме, несмотря на это, очень симпатичный, со мной поиграл. Участковый, как называли его хозяева между собой. Даже Берта его признала, только слегка рыкнула – оказывается, она с ним была давно знакома. Под крики Бабы-яги «Спасите! Собаками людей травят!» – Участковый посетовал, что не может накладывать штраф за ложный вызов, как пожарные (потому что теперь, после того как ее хорошенько оштрафовали, бабка вызывает пожарных не каждый раз, как увидит на нашем участке людей, а только через раз). А он таскается сюда чуть ли не каждый день – обязан реагировать на сигнал. Тут я немного не понял: когда Папа мне свистит, я к нему подбегаю – отвечаю на сигнал (Мама свистеть не умеет), значит, Баба-яга свистит Участковому? Мне за него стало обидно.

Что ж, злых людей, как я убедился, на свете немало, гораздо больше, чем злых собак. Но, как я потом выяснил, подслушивая разговоры старших, Баба-яга была не только злющей по натуре – она боролась за территорию. Домик Художницы принадлежал ее семье только наполовину, а во второй половине хозяйничала зловредная старушка. Оказывается, Баба-яга считала, что и еще одна комната в доме, и часть участка возле ее забора – ее собственность, только вот бумажки потерялись. У людей все непросто – вместо того чтобы взять и пометить границы своей территории, как это делает каждая порядочная собака, они бегают с какими-то бумажками, суетятся и очень их ценят. Однажды Толстик украдкой пробрался в кабинет хозяина и попытался пометить какие-то листочки на его столе, на хорошей бумаге и с печатями, так его выдрали так, что даже он, ко всему привыкший, это попой почувствовал, а Берта потом его вылизывала.

Хорошее было время… Художница работала, а мы валялись у ее ног и охраняли ее от Бабы-яги и приблудных дворняг и кошек. Лина вытаскивала здоровенный мольберт из домика, смешивала краски из тюбиков на плоской дощечке, называемой палитрой, и наносила их на холст. Зря, по-моему, смешивала, получались у нее некрасивые пятна. Люди считают, что у собак нет цветового зрения, но это не так! Прежде чем решать за нас, у собак бы спросили. На самом деле мы прекрасно различаем цвета, это у людей со зрением не все в порядке. Они, как это называется… вот, вспомнил: цветоаномалы! (Вот какие слова я знаю!) То есть они видят цвета, но совершенно неправильно, поэтому и получается у Художницы какая-то мазня. Нет, я не хочу ее обидеть, но нельзя же так искажать природные краски! И не только она одна так делает – слава богу, с такими культурными родителями, как у меня, я побывал в разных домах и даже на художественных выставках, и поэтому твердо могу заявить: цвета на всех картинах, которые я видел, подобраны неправильно! Кстати, я вспомнил, почему Бертины какашки после берлинской лазури мне показались странными: они были цвета неба.

Эпоха чистого неба (голубого, как говорят люди) закончилась, начались дожди, и наши походы на ближнюю дачу прекратились – Художница не могла больше работать на улице. Да и я, признаться, не люблю, когда сверху капает, а снизу лужи, и Берта с Санни были того же мнения. Так что гуляли мы понемногу, все больше времени проводили в квартире. И тут никогда не было скучно. В основном потому, что кошачье-собачье население этого дома всегда находило себе развлечения, в которых и я принимал посильное участие. И самым главным развлечением, чреватым нешуточным риском, было ворваться в святая святых – в кабинет, где работала Художница. Естественно, тогда, когда ее там не было. Закрытую дверь Берта научилась открывать, наваливаясь на нее всем своим весом, а кошки умудрялись это делать, повисая на ручках. Художница грозилась повесить на дверь настоящий амбарный замок, но у нее все не доходили до этого руки.

В кабинет нам входить не позволялось, потому что Художница там хранила свои рисунки, картины, краски и кисти. До всего этого дотрагиваться было строжайше запрещено, но Толстик презирал все запреты – пробравшись туда тайком, он ходил по рисункам, а однажды на моих глазах даже напрудил на них лужу (в этот день ранее он был наказан за воровство на кухне). На Художницу было страшно смотреть, так она расстроилась, поэтому мы, собаки, бросились ее утешать, я ее даже лизнул, что делаю редко: вот еще, такие телячьи нежности годятся только для девчонок! Берта, правда, хвостом опрокинула подрамник, но он был пустой, так что на это никто не обратил внимания. Нет, все-таки размер имеет значение – с ее габаритами она никуда не вписывается.

Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Однажды она оттуда вышла, неплотно затворив за собой дверь, и мы все мгновенно туда просочились. Берта зачем-то погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, а палитра упала на пол. Кто-то наступил на хвост Малютки, и она громко завизжала, а я случайно наткнулся на Санни и покатился кубарем. В общем, была веселая кутерьма, и, когда Художница прибежала на шум, мы уже успели вымазаться в краске.

Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Малютка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, хотя она очень жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял почему.

Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим – потом я узнал, что эта дрянь называется «скипидар», и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне. Особенно пострадало одно ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Лиза сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):

– Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?

При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Лиза пригрозила, что если я буду барахтаться, то меня вместо белья замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.

Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей неразберихи держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым – ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью.

Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Лиза назвала ее «токсикоманкой» – никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской.

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама – а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, – я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые – еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки – те, что остались в живых, – и мы вернулись домой.

Слава богу, Дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи – пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало, особо привилегированные персоны еще не вернулись с дач, хотя уже начались дожди. Зато появилось несколько новых песиков. Вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот типчик на собаку мало похож: чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках – в общем, что-то шерстяное, гавкающее и, главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался накинуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки.

Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как здоровенная деваха из второго подъезда – кане-корсо называется – ему показала, где раки зимуют. После этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане-корсо, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки – это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.

С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева, Пошатывающийся и его жена, оказались знакомыми Художницы, и они все чаще стали наведываться в наш Дом. Жили эти шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей, но только в другом подъезде (мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться). Вскоре после возвращения мы отправились к ним в гости вместе с Художницей. Оказывается, Пошатывающегося Художника даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Лина, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, его предки, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло.

Мама даже замурлыкала песенку:

Нас качало с тобой, качало,Нас качало в туманной мгле.Качка в море берет начало,А кончается на земле.

А Художница подхватила:

Ну а водка? Да что нам водка?Разудалый народ лихой.Нас укачивала работаС боку на бок и с ног долой.

Мне понравилось, как они пели, я даже им слегка подвыл.

Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже стало немного обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается – она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?

А еще Гала – владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им.

Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за ее шавок. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи – всегда гадость, но кто меня слушает?

Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада, то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны. Для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.

Гала сюсюкала и над своими собаченциями, тискала их и таскала, но я думаю, что она их любит примерно так же, как я свои игрушки. Уф, никогда столько не философствовал, я же не кот какой-нибудь, но иногда очень трудно объяснить людям то, что любой нормальной собаке понятно даже не с первого взгляда, а с первого нюха.

Впрочем, вскоре выяснилось, что хозяйка этих противных тварей вовсе не Гала, а их с Пошатывающимся взрослая дочь. Я эту девицу несколько раз видел и до нашего знакомства, она приезжала в наш дом на большой машине, «джип» называется. На ней всегда высокие сапоги и очень короткая юбка. Бабушка, как-то раз увидев ее, окрестила Голенастой, и с тех пор все так ее зовут. Так вот, Голенастая, оказывается, жила в совсем другом доме вместе с мужем, но теперь с ним развелась. Развелась уже давно, но к родителям не переезжала, только переселила Лулу, потому что у нее была «великая битва за квартиру». Пока она воевала, ей нужен был при себе Зазик, потому что он постоянно кусал бывшего мужа и вообще не давал ему никакого житья. Так вот, квартиру она отвоевала (почему она? это Зазик-Швабрик сделал – всегда надо признавать заслуги, даже такого, как он), а сейчас переселилась к родителям, потому что после военных действий и бомбежек необходим был ремонт.

И вообще, зачем биться за квартиру, если у Пошатывающегося и Галы такая большая территория, что, кроме трех людей и двух мелочовок, здесь спокойно бы разместилось еще с десяток нормальных собак? У них очень много комнат (пять – столько я насчитал), а еще лестница, которая ведет наверх, и там еще одна большая комната со скошенным потолком.

– Наверху у нас студия, муж там работает, – объяснила Гала гостьям, когда поила их кофе. – Мы выкупили у кооператива участок чердака над нами, там даже окошко есть, света вполне хватает.

Конечно, как только я оказался в этой квартире, тут же стал все обследовать, несмотря на тявканье и визги владельцев (четвероногих, я имею в виду). Взобравшись на лестницу, я начал чихать – пахло этим жутким разбавителем № 1, скипидаром и еще какой-то дрянью. Там, наверху, была еще одна дверца, я попробовал ее открыть, но тут сзади ко мне подбежала запыхавшаяся Гала, схватила меня на руки, при этом больно ущипнув, и завопила: «Нельзя!» Я залаял во всю глотку и даже попытался ее слегка прикусить, потому что от Галы исходил сильнейший запах страха. По счастью, меня сразу же перехватила Мама и стала успокаивать. Впрочем, я бы Галу не съел, только попугал бы, да заодно и ее шавок. Лулу и так валялась в обмороке, а Зазик-Швабрик тоже загавкал, но при этом выглядывал из-за ног хозяина, так что виден был только кончик носа.

После этого мы с Мамой быстро ушли, а потом вернулась и Художница. Они меня ругали – мол, чуть не сорвал сделку, – но я прекрасно понимал, что они шутят, потому что обе смеялись. У меня тоже прекрасное чувство юмора, но мне лично было не до смеха – как эта Гала посмела меня ущипнуть, ведь я ничего дурного не сделал! Но рассказать Маме я об этом не мог, а Волчьего Человека, который мог бы меня перевести, не было – он уехал куда-то в горы ловить леопардов. Леопарды – это такие большие кошки, покрытые пятнами, больше Дуси, даже больше Мурза, живут они в зоопарке, а еще, оказывается, на Кавказе. Это где-то далеко на югах, так далеко мы с родителями не ездили.

Перед отъездом Волчий Человек пришел к нам попрощаться, он показывал Маме «ловушку» – маленькая такая, похожая на фотоаппарат. Так и называется – «фотоловушка». Интересно, как леопард туда поместится? Вот бы поставить такую ловушку на Галу, а еще лучше – на ее глупых тявкалок! Впрочем, я и сам, безо всяких ловушек, с ними разделаюсь, пусть только удобный случай представится! Увы, после этого неудавшегося визита Мама, только их завидев, брала меня на поводок и уводила в другую сторону. Ну ничего, я еще до них доберусь!

Художницу я видел теперь часто – она писала портрет Лулу. Вернее, как я понял из разговора взрослых, это был двойной портрет – Лина писала Лулу, а Пошатывающийся рисовал свою жену.

– Представляешь, Лулу мне позирует в красном платьице с люрексом, – рассказывала Художница, забежав к нам после сеанса. – Оборки прямо-таки сверкают, как рождественская гирлянда. А Гала будет изображена в костюме Евы!

Евой зовут нашу пожилую консьержку – ту, которая никогда не забывает меня угостить, когда мы с Мамой идем на прогулку. Она всегда одевается в одно и то же платье, которое пахнет борщом. Неужели она отдала это платье Гале? Но потом я понял, что тут что-то не так. Потому что Художница сказала, что Гала позирует голая и получается китч такого уровня, что это своего рода шедевр. Потом они долго хихикали, а я решил, что больше их слушать не буду, не стоит напрягаться – все равно мне это неинтересно, раз я не знаю, что такое китч.

На следующий день мы встретили Галу с двумя ее псинками, и она сладко нам с Мамой улыбалась, зазывала в гости, даже Швабрика придержала. Мама тоже ей улыбалась, но, когда мы распрощались, улыбка у нее с лица слетела и она задумалась. Мне никогда не нравилось, когда у Мамы на мордочке… то есть на лице появляется такое выражение – в это время она от всего отключается, и прежде всего от меня. А про меня забывать нельзя, я этого терпеть не могу!